Шрифт:
* * *
Полковник Дашков, Спирит и мистик, Фофанова стансы Одни, любимые моей сестрою, Напомнил невзначай и предложил мне Поехать, познакомиться с поэтом, В то время жившим в Гатчине. Мы к Зине Заехали позавтракать, с собою Слеурова корзину взяв с мадерой И разными закусками. Оттуда Пошли мы лесом в сумерки к поэту. …Шлагбаум. Рельсы. Старая часовня. Ноябрьский вечер. Звезды и луна. Навстречу мужичок в тулупе теплом, Дубленом, в валенках, в лохматой шапке. — «Не знаешь ли, любезный, где живет тут Писатель Фофанов?» — Проникновенный Взгляд мужичка на нас из-под очков И еле уловимая усмешка: «Я — Фофанов»… * * *
О, Константин Михалыч! Да разве вас забыть я в состояньи? Ведь вы такая прелесть, в самом деле! — Герой, пророк и русский мужичок, И с головы до ног поэт великий! Герой вы потому, что не страшились «Великих мира бренного сего», И хлесткие, и злые эпиграммы Говаривали часто в лица людям, Стоявшим у кормила черной власти. Пророк Вы, потому, что предсказали Мне будущность мою, ее предвидя, Не ошибаясь в людях, с кем случалось Встречаться вам на жизненном пути. И потому Вы мужичок российский, Что, им родясь, гордясь происхожденьем Своим, Вы все условности отвергли И своему мужицкому наряду Остались верны в простоте душевной. Поэт Вы потому, что Вы… поэт! * * *
Он нас повел к себе, где познакомил С женой и сыном Костей. Этот мальчик Впоследствии Олимпов, футурист, Сошел с ума, когда отец скончался. Пункт — мания величья. Вырожденцем Он несомненно был. Его мне жаль. Детей всех было девять. Я их знаю. Мне больше нечего о них сказать. Жена поэта Лидья Константинна, Седая в сорок лет, производила Тяжелое, больное впечатленье: Она пила запоем и держала Себя совсем безнравственно. Не должен Я это скрыть — совсем наоборот. В причинах, право, трудно разобраться. То ли поэт споил подругу, — то ли Она его — судить об этом трудно. Несчастная семь раз с ума сходила. * * *
Восторженно приветствовал Поэта Во мне экстазный Фофанов! И в первый Знакомства день мне посвятил акростих. Четыре года с этих пор мы были Знакомы с ним. Его я видел разным: Застенчивым, когда бывал он трезвым, Нередко гениально вдохновленным, В минуты опьяненья невозможным: И наглым, и воинственным, и зверским. Но все же доброта его бесспорна, Талантливость ярка и разум ясен. Он написал мне двадцать поевящений, Гостил по дням, не пил, случалось, вовсе, Причем дырой зияла эта трезвость На нашей жизни, и ее чинили Надежною заплатой опьяненья. Чинили мы, как истые поэты, Ухабно карусельные попойки. * * *
По-прежнему меня тянуло к Злате, По-прежнему исполнен был я ею, О чем твердят весьма красноречиво Того периода мои поэзы. И вот, не в силах сдерживаться больше, Попал я как-то снова к Тимофею, Спросить его о ней мне захотелось, Прочувствовать ушедшее былое, Возникшее у дворника в подвале. Знакомая прекрасно обстановка Отчаянье такое всколыхнула Во мне, что стал я пить, и в результате Допился до потери представленья, Где я, зачем и что со мной… В разгаре Попойки (видно, было так угодно Судьбе моей) раскрылась дверь и Злата Предстала перед нами на пороге. Я смутно понимал тогда; однако От встречи получилось впечатленье Тяжелое: любимая, сначала Застывшая безмолвно и с тоскою Смотревшая на оргию, вдруг резко Какое-то ударное по сердцу В негодованьи бросила мне слово И скрылась, хлопнув дверью возмущенно. Та встреча предпоследней оказалась. Спустя семь лет мы встретились в последний, Последний раз — на несколько минут. * * *
Опять весна, вторая после счастья, Испытанного с вечно дорогой. Опять весна пришла, и сердце снова Упилось пламным солнечным вином. Опять сморчков коричневые губки Набухли на опушке лесовой. Опять подснежники заголубели, И вся земля опять пошла вверх дном. С Перунчиком, поэтом-анархистом, Моих же лет, с которым я случайно У Фофанова сблизился весною, Уехали мы в Пудость, где избушку На курьих ножках сняв, ловили рыбу, Мечты, стихи и девок деревенских. Еще в начале года я расстался С любовницею третьей: поведенье Ее меня принудило. Хозяин Избы такие сообщил мне вещи, Что поступить иначе я не мог бы. * * *
Кума Матрена (с нею мы крестили У лодочного мастера ребенка) По вечерам в избу к нам забегала — Поговорить, попеть и посмеяться. Исполнилось ей только восемнадцать. Она имела средний рост, фигурой Была полна немного, но красивей Матреши — девки не было в деревне. Я называл ее Предгрозей: имя Я произвел от душного: «предгрозье». Она томила, как перед грозою Томит нас воздух. Всей душой простою Она меня любила, и не мудрой Была любовь моей ингерманландки. Два лета мы любились. Много песен О ней пропето, много поцелуев Друг другу нами отдано взаимно. Ах, хороша была кума Матреша! * * *
Андрей Антоныч, краснощекий мельник, Катюлиньку любовницей имевший, Печальную и скромную простушку, Наш постоянный ярый собутыльник, Вдруг воспылал к моей Предгрозе страстью, Ответной в девушке не возбуждая. И как-то раз, во время запоздалой На мельнице пирушки нашей, вздумал Меня убить из ревности, огромным Ножом взмахнул над головой моею. Перунчик, благородный мой приятель, Взревел, как тигр, и мельника за плечи Схватив, швырнул под стол, тем спас мне жизнь. С утра чем свет пришел Андрей Антоныч В избушку к нам с мольбою о прощеньи. И я, его отлично понимая, Сердиться и не думал. В этот вечер Веселую справляли мировую. И с той поры не трогал он Предгрози, Ко мне питая искреннюю дружбу. Хорошее, читатель, было время! Свободными мы были удальцами, И наши юношеские проказы Отмечены в моих воспоминаньях Отвагой, благородством, прямодушьем.