Шрифт:
3
Отец мой, офицер саперный, Был из владимирских мещан. Он светлый ум имел бесспорный Немного в духе англичан. Была не глупой Пелагея, Поэта бабка по отцу: На школу денег не жалея, Велела дедушке-купцу Везти детей в далекий Ревель И поместить их в пансион, Где дух немецкий королевил Вплоть до республичных времен… Отец, сестра Елисавета И брат, мой дядя Михаил, — Все трое испытали это. И как у них хватило сил? В четыре года по-немецки Отец мой правильно болтал, А бабка по-замоскворецки Копила детям капитал. Окончив Инженерный замок, Отец мой вышел в батальон, Не признавая строгих рамок, Каких нескопленный мильон Леонтьевны хотел от сына, На то была своя причина: Великодепнейший лингвист, И образован, и воспитан, Он был умен, он был начитан; Любил под соловьиный свист Немного помечтать; частенько Бывал он в Comй die Fransaise; Но вместе с тем и Разин Стенька В душе, где бродит русский бес, Обрел себе по праву место: И оргии, и кутежи Ему не чужды были. Лжи Не выносил он лишь. Невеста, Поэта мать, была одна, Зато — мильон одна жена… 4
А мать моя была курянка, Из рода древнего дворянка, Причем, до двадцати двух лет Не знала вовсе в кухню след. Дочь предводителя дворянства Всех мерила на свой аршин: Естественно, что дон-жуанство Супруга — чувство до вершин Взнести успешно не смогло бы. Степан Сергеевич Шеншин, Ее отец, не ведал злобы, Был безобидный человек. В то время люди без аптек, Совсем почти без медицины, На свете жили. Десятины Прекрасной пахотной земли Давали все, что дать могли. Борисовка, затем Гремячка И старый Патепник — вот три Поместья дедушки. Смотри, Какая жизнь была! Собачка, Последняя из барских сук, Жила, я думаю, богаче, Не говоря уже о кляче, Чем я, поэт, дворянский внук… Они скончались все, но тихи ль, При думе обо мне, их сны — Всех Переверзевых, Клейнмихель, Виновников моей весны, Лишенной денег и комфорта? И не достойны ли аборта Они из памяти моей? Все вы, Нелидовы и Дуки, Лишь призраки истлевших дней, Для слуха лишь пустые звуки… Склоняясь ныне над сумой, Таю, наперекор стихии, Смешную мысль, что предок мой Был император Византии!.. Но мне не легче от того, А даже во сто раз труднее: Я не имею ничего, Хотя иметь как будто смею… И если бы я был осел, Четвероногая скотина, Я стал бы греческий престол Оспаривать у Константина!.. Но, к счастью, хоть не из людей, Я все же человек и, значит, Как бедность жизнь мне ни собачит, Имею крылышки идей, Летя на них к иному трону. Ах, что пред ним кресты царьков? Мне Пушкин дал свою корону: Я — тоже царь, но царь стихов! 5
Из жизни мамы эпизоды, Какие, по ее словам, Запомнил, расскажу я вам: Среди помещиков уроды Встречались часто. Например, Один из них, граф де Бальмер, Великовозрастный детина, Типичный маменькин сынок, Не смел без спроса рвать жасмина И бутерброда съесть не мог; Не смел взглянуть на ротик Лизин, Когда был привозим на бал. Таких детей воспел Фонвизин И недорослями назвал. Другой потешный тип — Фонтани: Тот ростом просто лилипут, Любил вареники в сметане И мог их скушать целый пуд. Он был обжорою заправским, Чем славился на весь уезд, Шатаясь по приемным графским, Выискивая в них невест. Был и такой еще помещик, Который, взяв с собою вещи И слуг, в чужой врывался дом, Производя в сенях содом; И, окружен детьми чужими, Взирая на чужих детей, Считая их семьей своей, Кричал рассеянно: «Что с ними Я буду делать? Чем, о чем Я накормлю их? Ах, зачем Такое у меня семейство?» А вот пример «эпикурейства»: Вблизи Щигров жил-был один Мелкопоместный дворянин, Который так свалился низко (Причин особых не ищи!), Что чуть ли не без ложки щи Лакал из миски… Эта миска — Его единственный сосуд. Когда же предводитель, суд Над ним чиня, его поставил В условья лучшие, сей Павел Иваныч Никудышный взял И долго жить всем приказал, — Что называется, не вынес: Людская жизнь не по нутру Пришлась ему, и поутру Он умер, так и не «очинясь В чин человека»… Как-то раз Вкатил в Гремячку тарантас: Пожаловала в нем Букашка, Одна помещица из Горст, А вслед за ней ее Палашка Неслась галопом 20 верст! Шел пар от лошадей и девки… Еще бы! Как не шел бы пар! Какие страшные издевки! Какая жуть! Какой кошмар! Одна соседка-белоручка Весьма типичною была: Любовь помещица звала: «Сердечновая закорючка». Никто, пожалуй, не поверит, Но вот была одна из дев, Что говорила нараспев: «Ах, херес папочка мадерит, Но к вечеру он примет вас, Когда перемадерит херес…» — Какая чушь! какая ересь! Неисчерпаемый запас Дворянской жизни анекдотов! Но чем же лучше готтентотов Голубокровь и белокость? Вбиваю я последний гвоздь, Гвоздь своего пренебреженья, В анекдотический сундук, Где в кучу все без уваженья Мной свалены, будь то сам Дук, Будь то последняя букашка… О, этот смех звучит так тяжко!.. 6
За генерала-лейтенанта Мать вышла замуж. Вдвое муж Ее был Старше, и без Канта Был разум чист его к тому ж… Он был похож на государя, Освободителя-царя, И прожил жизнь свою не зря: Мозгами по глупцам ударя, Он вскоре занял видный пост, Соорудя Адмиралтейство, И, выстроив Дворцовый мост, Он обошелся без злодейства. Имел двух братьев: был один Сенатором, другой же гласным. Муж браком с мамой жил согласным И вскоре дожил до седин, Когда в могилу свел его Нарыв желудка — в Рождество. Он был вдовец, и похоронен В фамильном склепе близ жены — Все Домонтовичи должны В земле быть вместе: узаконен Обычай дряхлый старины. Ему был предком гетман Довмонт, Из старых польских воевод, Он под Черниговом в сто комнат Имел дворец над лоном вод. Гостеприимство генерала, Любившего картежный хмель, Еженедельно собирало На винт четыре адмирала: Фон-Берентс, Кроун, Дюгамэль И Пузино. Морские волки За картами и за вином Рассказывали о своем Скитании по свету. Толки О6 их скитаньях до меня Дошли, и жизнь воды, маня Собой, навек меня прельстила. Моя фантазия гостила С тех пор нередко на морях, И, может быть, они — предтечи Моей любви к воде. Далече Те дни. На мертвых якорях Лежат четыре адмирала, Но мысль о них не умирала В моем мозгу десятки лет, И вот теперь, когда их нет, Я, вовсе их не знавший лично, С отрадой вспоминаю их, И как-то вдохновенно клично О них мой повествует стих. В те дни цветны фамилий флаги, Наш дом знакомых полон стай: И математик Верещагин, И Мравина, и Коллонтай, — В то время Шура Домонтович, — И черноусыч, чернобровыч, Жених кузины, офицер; И сын Карамзина, и Салов, — Мой крестный, матери beau-fr'ere [2] — И Гассман, верный из вассалов, И он, воспетый де-Бальмэр, И, памяти недоброй, Штрюмер, Искавший маминой руки В дни юности. Сановник умер. И все той эры старики. 2
Зять, муж сестры (фр.)
7
От брака мамы с генералом Осталась у меня сестра. О, детских лет ее пора Была прекрасной: бал за балом Мелькал пред взорами ее! Но впрочем детство и мое, Не омраченное нуждою (Ее познал потом поэт), По-своему прекрасно. Зою, Что старше на двенадцать лет, Всегда я вспоминаю нежно. Как жизнь ее прошла элежно! Ее на свете больше нет, О чем я искренне жалею: Она ведь лучшею моею Всегда подругою была. Стройна, красива и бела, Восторженна и поэтична, Она любила мир античный; Все воскрыления орла Сестрой восприняты отлично. Как жаль, что Зоя умерла! 8
Мать с ней жила в Майоренгофе, — Ах, всякий знает рижский штранд! — Когда с ней встретился за кофе У Горна юный адъютант. Он оказался Лотаревым, Впоследствии моим отцом; Он мать увлек весенним зовом, И все закончилось венцом. Напрасно полицмейстер Гроткус, Ухаживая, на коне К ней на веранду, при луне, — Как говорят эстонцы, «kotkas», — Орлом бравируя, въезжал; Барон, красавец златокудрый, Напрасно от любви дрожал И не жалел любовных жал — Его затмил поручик мудрый. 9
…Я видел в детстве сон престранный: Темнел провалом зал пустой, И я в одежде златотканной Читал на кафедре простой, На черной бархатной подушке В громадных блестках золотых… Аплодисменты, точно пушки, В потемках хлопали пустых… И получалось впечатленье, Что этот весь безлюдный зал Меня приветствовал за чтенье И неумолчно вызывал… Я уклоняюсь от трактовки Мной в детстве виденного сна… Той необычной обстановки Мне каждая деталь ясна… Я слышу до сих пор тот взрывный Ничьих аплодисментов гул… Я помню свой экстаз порывный — И вот о сне упомянул… 10
Мне было пять, когда в гостиной С Аделаидой Константинной, Которой было тридцать пять, Я, встретясь в первый раз, влюбился; Боясь об этом дать понять Кому-нибудь, я облачился В гусарский — собственный! — мундир, Привесил саблю и явился Пред ней, как некий командир Сердец изысканного пола… С нее ведет начало школа Моих бесчисленных побед И ровно столько женских бед… Я подошел к ней, шаркнув ножкой И шпорам дав шикарный звяк, Кокетничая так и сяк, Соперничая втайне с кошкой, Что на коленях у нее Мурлыкала. Увы, пропало Старанье нравиться мое: Она меня не замечала. Запомните одно, Адэль: Теперь переменились роли, И дни, когда меня пороли, За миллионами недель. Теперь у всех я на виду, И в том числе у вас, понятно, Но к вам я больше не иду; Ведь вам столетье, вероятно!..