Том 4. Классические розы
вернуться

Северянин Игорь Васильевич
Шрифт:

Цоппот

5 сент. 1924 г.

4
Пойдем на улицу Шопена, — О ней я грезил по годам… Заметь: повеяла вервэна От мимо проходящих дам… Мы в романтическом романе? Растет иль кажется нам куст?… И наяву ль проходит пани С презрительным рисунком уст?… Благоговейною походкой С тобой идем, как не идем… Мелодий дымка стала четкой, И сквозь нее мы видим дом, Где вспыхнут буквы золотые На белом мраморе: «Здесь жил, Кто ноты золотом литые В сейф славы Польши положил». Обман мечты! здесь нет Шопена, Как нет его квартиры стен, В которых, — там, у гобелена, — Почудился бы нам Шопен!..

Варшава

1924 г.

5
Уже Сентябрь над Новым Светом Позолотил свой синий газ, И фешенебельным каретам Отрадно мчаться всем зараз… Дань отдаем соблазнам стольким, Что вскоре раздадим всю дань… Глаза скользят по встречным полькам, И всюду — шик, куда ни глянь! Они проходят в черных тальмах И гофрированных боа. Их стройность говорит о пальмах Там где-нибудь на Самоа… Они — как персики с крюшоном: Ледок, и аромат, и сласть. И в языке их притушенном Такая сдержанная страсть… Изысканный шедевр Guerlain'a — Вервэна — в воздухе плывет И, как поэзия Верлэна, В сердцах растапливает лед. Идем назад по Маршалковской, Что солнышком накалена, Заходим на часок к Липковской: Она два дня уже больна. Мы — в расфуфыренном отэле, Где в коридорах полумгла. Снегурочка лежит в постели И лишь полнеет от тепла… Лик героини Офенбаха Нам улыбается в мехах, И я на пуф сажусь с размаха, Стоящий у нее в ногах. И увлечен рассказом близким О пальмах, море и сельце, Любуюсь зноем австралийским В игрушечном ее лице…

Варшава

1924 г.

Послания

Солнечной женщине

А.Д.Б.

У Гетеборгского канала Есть местность «Солнечный залив», Где зорь полярных перелив. Там женщина, что счастье знала, — Невероятное, как миф, — Утерянное вдруг, — бывала, В слезах печаль свою излив. Там, под опекой мудрых шведов, Растет ее ребенок — сын. Он в жизни у нее один Восторг. Она, удар изведав, От преждевременных седин, От горя и от мрачных бредов В нем зрит забвенья альмандин… Быв мужу солнечной женою, Будь сыну солнечная мать! Как жизнь ни стала бы ломать Тебя, пребудь сама собою: Величественной и простою. Мечты с Надземным перевив, Не бойся бедствия сигнала У Гетеборгского канала — В местечке «Солнечный залив»!..

1923 г.

«Паганелю»

А.Н.Ч.

Не знаю — в этой жизни, в той ли, Но мне сдается, были в Тойле Когда-то Вы, мой рыболов. Сдается это оттого мне, Что нет для ловли мест укромней И нет для песен лучших слов. Мы вскоре ждем весну-вакханку. Вы, захватив свою датчанку — Невесту, приезжайте к нам, Свое исполнив обещанье Послушать наших рек журчанье, Побегать с нами по лесам. Я вспоминаю, как в Берлине Вы тосковали о долине, О людях, о восплесках рек, О говоре священном леса — Я вспоминаю. Ах, профессор, Не из людей Вы человек!.. Недаром старого Георга Вы друг, исполненный восторга, И Скандинавии певец. Отдайте ж Брандесу приветы — Весь жар от русского поэта — Ловца форелей и сердец!

1923 г.

Владимиру Маяковскому

Мой друг, Владимир Маяковский, В былые годы озорник, Дразнить толпу любил чертовски, Показывая ей язык. Ходил в широкой желтой кофте, То надевал вишневый фрак. Казалось, звал: «Окатострофьте, Мещане, свой промозглый мрак!» В громоздкообразные строки, — То в полсажени, то в вершок, — Он щедро вкладывал упреки Тому, кто звал стихи «стишок»… Его раскатный, трибунальный, Толпу клонящий долу бас Гремел по всей отчизне сальной, Где поп, жандарм и свинопас. В те годы черного режима Мы подняли в искусстве смерч. Володя! Помнишь горы Крыма И скукой скорченную Керчь? О вспомни, вспомни, колобродя Воспоминаний дальних мгу, В Гурзуф и Ялту, мой Володя, Поездку в снежную пургу. В авто от берегов Салгира С закусками и коньяком И этот кошелек банкира, Вдруг ставший нашим кошельком! Ты помнишь нашу Валентину, Что чуть не стала лишь моей?! Благодаря тебе, я вынул Из сердца «девушку из фей»… И, наконец, ты помнишь Сонку, Почти мою, совсем твою, Такую шалую девчонку, Такую нежную змею?… О, если ты, Владимир, помнишь Все эти беглые штрихи, Ты мне побольше, поогромней Швырни ответные стихи!

24 янв. 1923 г.

Кузине Шуре

А.М.К.

Вы пишете, моя кузина, Что Вам попался на глаза Роман «Падучая стремнина», Где юности моей гроза, Что вы взволнованы романом, Что многие из героинь Знакомы лично Вам, что странным Волненьем сверженных святынь Объяты Вы, что я, Вам чуждый До сей поры, стал меньше чужд, Что Вы свои былые нужды Среди моих — Вам чуждых — нужд В моем романе отыскали, И что моих запросов ряд Подобен Вашим, что едва ли Я буду сходству, впрочем, рад… Подход к любви, подход к природе, Где глаз не столько, сколько слух, И все другое в этом роде Вы говорите в письмах двух… Спасибо, дорогая Шура: Я рад глубокому письму. Изысканна его структура И я ль изысков не пойму? Все, все, что тонко и глубоко, Моею впитано душой, — Я вижу жизнь неоднобоко. Вы правы: я Вам не чужой!

1923 г.

Из «Писем к первой»

Мы пять минут назад пришли из парка. О, если б знала ты, как он красив! Предвешний снег, вчера белевший марко, Сегодня снова чист. Остановив Начавшееся таянье, ночная Метель опять вернула нам зиму. Я не горюю вовсе потому, Что это лишь на день, моя родная: Ведь завтра снова солнце загремит В свои победоносные литавры, И голову весна украсит в лавры Северновешней девушке Лилит… Весь парк в горах. Он кедрово-сосново — Еловый. Много тут и пихт густых. Он каждый день выглядывает ново На склонах гор отвесных и крутых. Посередине парка вьется тонко Извилистая журчная речонка, Где в изобилье черная форель, Которую вылавливаем ловко, — Лишь поднесет к устам своим свирель Пленительный на севере апрель — Я и моя подруга-рыболовка, К реке ведет громадной буквой «Эс» Отлогая дубовая аллея, Куда мы любим летом под навес Дубов войти, а там, за ней, белея На противоположной стороне Реки, на скалах, в синей тишине Седых, голубоватых, в виде рамок Растущих, кедров — спит изящный замок, Где сорок пять покоев. Но штандарт Над башнею давно уже разорван. Лишь изредка на шпиль присядет ворон — Достойный лихолетья злого бард… А под горой, под тридцатисаженной Слоистой и цветистой крутизной, Своею сизо-голубой волной Плеща о берег, солнцем обожженный В златоиюльский изумрудный зной Утонченное призрачное море Балтийское — во всем своем просторе. Есть в парке грот, у замка, над рекой, Где ручеек прозрачный, еле слышно Журча, течет. А перед входом пышно Цветет шиповник розовой стеной. В саду фруктовом груши и черешни, В оранжерее крупный виноград И персики. И я, как инок, рад Бродить средь них в день светозарно-вешний. Под осень ал колючий барбарис, Из узких ягод чьих готовим литры Ликера, упоительные цитры, И наши знатоки — один, Борис, Нарциссов принц, и Александр, принц лилий, Ему приписывают свойство крылий, С чем даже я, из знатоков знаток, Не стану спорить, пробуя глоток… Итак, для твоего, голубка, взора Я набросал окрестность замка Орро. От нашей хижины в полуверсте, Он виден из окна моей рабочей Залитой светом комнаты, где очи Фелиссы мне твердят о красоте!

1922

Лучезарочка

1
Сирень расцветала белая, Фиолевая сирень. И я, ничего не делая, Пел песни весь Божий день. Тогда только пол-двадцатого Исполнилось мне едва, — И странно ли, что листва Казалась душе объятою Дыханием Божества?
2
На дачи стремились дачники, — Поскрипывали возы. И дети, закрыв задачники, Хранившие след слезы, Ловили сачками бабочек И в очере козерог, И вечером у дорог Подпрыгивала бодро жаба, Чеканящая свой скок.