Том 4. Классические розы
вернуться

Северянин Игорь Васильевич
Шрифт:

1927

Молитва

Достоевскому

Благочестивого монастыря Гостеприимство радостно вкушая, Я говорю: жизнь прожита большая, Неповторяемая на земле! Все находимое порастерял И вот, слезами взоры орошая, Я говорю: жизнь прожита большая… Проговорил — и сердцем обомлел: Большая жизнь, но сколького не знал! Мелькают страны, возникают лица Тех, о которых некому молиться, Кто без молитвы жил и постарел… Чем дольше-жизнь, тем явственней сигнал… С кем из безвестных суждено мне слиться? О всех, о ком здесь некому молиться, Я помолюсь теперь в монастыре…

Ночь под 1927 г.

Земное небо

Как царство средь царства, стоит монастырь. Мирские соблазны вдали за оградой. Но как же в ограде — сирени кусты, Что дышат по веснам мирскою отрадой? И как же от взоров не скрыли небес, — Надземных и, значит, земнее земного, — В которые стоит всмотреться тебе, И все человеческим выглядит снова!

1927

На монастырском закате

Если закат в позолоте, Душно в святом терему. Где умерщвленье для плоти В плоти своей же возьму? Дух воскрыляю свой в небо… Слабые тщетны мольбы: Все, кто вкусили от хлеба, Плоти навеки рабы. Эти цветы, эти птицы, Запахи, неба кайма, Что теплотой золотится, Попросту сводят с ума… Мы и в трудах своих праздны, — Смилуйся и пожалей! Сам ты рассыпал соблазны В дивной природе своей… Где ж умерщвленье для плоти В духе несильном найду? Если закат в позолоте — Невыносимо в саду…

1927

Черные, но белые

Белоликие монахини в покрывалах скорбно-черных, Что в телах таите, девушки, духу сильному покорных? И когда порханье запахов в разметавшемся жасмине, Не теряете ли истины в ограждающем Амине? Девушки богоугодные, да святятся ваши жертвы: Вы мечтательны воистину, вы воистину усердны! Но ведь плотью вы оплотены, и накровлены вы кровью, — Как же совладать вы можете и со страстью, и с любовью? Соловьи поют разливные о земном — не о небесном, И о чувстве ночи белые шепчут грешном и прелестном… И холодная черемуха так тепло благоухает, И луна, луна небесная, по-земному так сияет… Как же там, где даже женщины, даже женщины — вновь девы, Безнаказанно вдыхаете ароматы и напевы? Не живые ль вы покойницы? Иль воистину святые? — Черные, благочестивые, белые и молодые!

1927

Все они говорят об одном

С.В. Рахманинову

Соловьи монастырского сада, Как и все на земле соловьи, Говорят, что одна есть отрада И что эта отрада — в любви… И цветы монастырского луга С лаской, свойственной только цветам, Говорят, что одна есть заслуга: Прикоснуться к любимым устам… Монастырского леса озера, Переполненные голубым, Говорят: нет лазурнее взора, Как у тех, кто влюблен и любим…

1927

У моря и озер

У моря и озер

У моря и озер, в лесах моих сосновых, Мне жить и радостно, и бодро, и легко, Не знать политики, не видеть танцев новых И пить, взамен вина, парное молоко. В особенности люб мне воздух деревенский Под осень позднюю и длительной зимой, Когда я становлюсь мечтательным, как Ленский, Затем, что дачники разъехались домой. С отъездом горожан из нашей деревеньки Уходит до весны (как это хорошо!) Все то ходульное и то «на четвереньках», Из-за чего я сам из города ушел… Единственно, о чем взгрустнется иногда мне: Ни звука музыки и ни одной души, Сумевшей бы стиха размер расслышать давний Иль новый — все равно, кто б о стихе тужил. Здесь нет таких людей, и вот без них мне пусто: Тот отрыбачил день, тот в поле отпахал… Как трудно без души, взыскующей искусства, Влюбленной в музыку тончайшего стиха! Доступность с простотой лежат в моих основах, Но гордость с каждым днем все боле мне сродни: У моря и озер в лесах моих сосновых Мы с Музой радостны, но в радости — одни.

1927

На земле в красоте

Восемь лет я живу в красоте На величественной высоте. Из окна виден синий залив. В нем — луны золотой перелив. И — цветущей волной деревень — Заливает нас в мае сирень, И тогда дачки все и дома — Сплошь сиреневая кутерьма! Оттого так душисты мечты — Не сиреневые ли цветы? Оттого в упоенье душа, Постоянно сиренью дыша… А зимой — на полгода — снега, Лыжи, валенки, санки, пурга. Жарко топлена русская печь. Книг классических четкая речь. Нет здесь скуки, сводящей с ума: Ведь со мною природа сама. А сумевшие сблизиться с ней Глубже делаются и ясней. Нет, не тянет меня в города, Где царит «золотая орда». Ум бездушный, безумье души Мне виднее из Божьей глуши. Я со всеми в деревне знаком: И с сапожником, и с рыбаком. И кого не влекут кабаки, Те к поэту идут рыбаки. Скучно жить без газет мужичку… Покурить мне дадут табачку, Если нет у меня самого. Если есть — я даю своего. Без коня, да и без колеса Мы идем на озера в леса Рыболовить, взяв хлеба в суму, Возвращаясь в глубокую тьму. И со мной постоянно она, Кто ко мне, как природа, нежна, Чей единственный истинный ум Шуму дрязг предпочел синий шум. Я природой живу и дышу, Вдохновенно и просто пишу. Растворяясь душой в простоте, Я живу на земле в красоте!

1925

Десять лет

Десять лет — грустных лет! — как заброшен в приморскую глушь я. Труп за трупом духовно родных. Да и сам полутруп. Десять лет — страшных лет! — удушающего равнодушья Белой, красной — и розовой! — русских общественных групп. Десять лет! — тяжких лет! — обескрыливающих лишений, Унижений щемящей и мозг шеломящей нужды. Десять лет — грозных лет! — сатирических строф по мишени Человеческой бесчеловечной и вечной вражды. Десять лет — странных лет! — отреченья от многих привычек, На теперешний взгляд — мудро-трезвый — ненужно-дурных… Но зато столько ж лет рыб, озер, перелесков, и птичек, И встречанья у моря ни с чем не сравнимой весны! Но зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белых Неземные цветы, вырастающие на земле, И стихов из души, как природа, свободных и смелых, И прощенья в глазах, что в слезах, и — любви на челе!