Кроме того, виртуозы, певцы, чей триумф пришелся на XVIII в., становились все более и более требовательными. В 1730 г. Фаустина Бордони, одна из тогдашних оперных див, получила за сезон, на который приходились праздники по случаю Вознесения Богородицы, 5625 дукатов за выступления в театре Сан-Самуэле. Ее партнер получил 3 тысячи дукатов, тогда как выплаты актеру комедии в конце XVII в. в том же самом театре не превышали 350 дукатов за роли первых любовников, 320 за роль Панталоне и 300 за роль первой красавицы. За другие амплуа тариф идет по убывающей: субретка получала 200 дукатов, второй старик (доктор) — 150 дукатов, оба дзанни (слуги) — от 135 до 195 дукатов. [203] К суммам, выплачиваемым актерам, следовало прибавить накладные расходы, связанные с обеспечением безопасности (жалованье сторожам и охранникам), освещением, наймом скамеечек (для зрителей партера), расходы на приглашение иностранных актеров; например, в 1678 г. в Сан-Самуэле накладные расходы составили 400 дукатов. За короткий весенний сезон 1730 г. во время празднования Вознесения состоялось всего восемнадцать оперных спектаклей, в создании которых участвовали певцы, выступающие как в основной постановке, так и в интермедиях, исполнение которых в антрактах было обязательным, композиторы, исполнители-музыканты, танцовщики и хореографы. Таким образом, бюджет достиг 25 136 дукатов, а так как сборы были невелики, то дефицит составил 2 тысячи дукатов. [204]

Впрочем, если автор обладал гением Гольдони, высокая прибыль обычно была обеспечена. В 1739 г. театр Сан-Лука уже несколько лет влачил жалкое существование. Затем под умелым руководством Вендрамина он буквально возродился: осенний сезон и карнавал 1759/60 г., когда, в частности, были показаны гольдониевские «Влюбленные», «Импресарио из Смирны», «Война и Грубияны», принесли около 15 250 дукатов. Сезон 1761/62 г. после показа последних великих комедий Гольдони «Дачная трилогия», «Кьоджинские перепалки», «Один из последних вечеров карнавала» принес почти 30 тысяч дукатов, в то время как расходы на спектакли снизились. [205]

Однако неумелое, «дефицитное» руководство театрами встречалось гораздо чаще, нежели прибыльное, поэтому в 1784 г. правительство обязало каждого импресарио, и прежде всего импресарио оперных театров, которых становилось все больше, в начале своей постановочной деятельности вносить залог в 3 тысячи дукатов. В следующем году этот же залог увеличился до 4 тысяч дукатов в осенний сезон и сезон карнавала и снизился до 2 тысяч дукатов на Вознесение. [206] Недовольство владельцев заставило законников на короткое время отступить, тем не менее залог как таковой сохранился. Сложности управления театральным хозяйством и постоянный контроль со стороны государства приводят к тому, что на протяжении столетия инвестиции частных лиц в театральное дело неуклонно сокращаются и в конце концов сходят на нет; на первое место выдвигаются инвестиции групповые, как это было при строительстве театра Фениче.

Франческо Вендрамин справедливо оставил за собой право пользоваться доходами с аренды лож. В театрах обычно бывало от четырех (как в Сан-Лука) до шести рядов лож (как в Сан-Кассиано после реконструкции в 1759–1763 гг.), где в среднем размещалось по сто семьдесят отдельных кабинетов. Стоимость аренды ложи изменялась в зависимости от театра и расположения ложи. Например, в 1752 г. во время сезона карнавала французский посланник де Верни заплатил за аренду ложи в театре Сан-Самуэле 50 дукатов (310 лир) и 30 дукатов (186 лир) — в театре Сан-Кассиано. [207] Удачным вложением денег считалась покупка ложи еще до завершения строительства: таким образом покупатель одновременно финансировал сооружение театра. Приведем пример. В 1770 г. семейство Корнер владело несколькими ложами в различных театрах: в Сант-Анджело, Сан-Лука, Сан-Моизе и Сан-Бенедетто; ложи эти располагались в разных местах зрительного зала (в партере, первом, втором и третьем ярусах). Ложа в первом ярусе в Сант-Анджело принесла ему в тот год от 236 до 365 дукатов; ложа в партере в Сан-Моизе — 458 дукатов. Только за сезон карнавала 1770 г. общий доход семейства от владения ложами достиг почти 2 тысяч дукатов, [208] в то время как одна ложа при покупке стоила от 2 тысяч до 3 тысяч дукатов. Спекуляция процветала. Рассказывают, что в 1780 г. благородная патрицианка Чечилия Трон уступила свою ложу за 80 дукатов, за что враги ее сочинили на нее не слишком деликатную эпиграмму: «Браво, Трон! / Тебе за ложи платят / Дороже, чем за „сокровище“ твое». Незамедлительно последовал остроумный ответ; впрочем, иначе и быть не могло, ибо свое «сокровище» она не продавала, а допускала к нему исключительно по согласию. [209] И подобных пикантных эпизодов в «войне лож» было немало. В целом же вопрос торговли ложами был весьма болезненным, и в XVIII в. вокруг него бушевали страсти, шло соревнование кошельков, а инквизиторы метали громы и молнии.

В венецианских архивах хранится множество бухгалтерских и юридических документов вполне серьезного содержания, подтверждающих большую экономическую и политическую роль театральной антрепризы.

Если верить Монтескье, то «нет ничего красивее, чем дорога от Падуи до Вероны. Одно и то же поле дает вам и зерно, и вино, и шелк, и дрова, не говоря уж о фруктах с деревьев». [210] Он мог бы прибавить, что Падуанская равнина — это край виноградников и оливковых рощ, плодородная почва, на которой прекрасно произрастают пшеница и фруктовые деревья, рис, конопля, шелковица, имеются превосходные пастбища для скота, не говоря уже о многочисленных горячих источниках, как, например, источник Абано (Абано-Терме), где принимали ванны желающие успокоить нервы. [211] Плодородные илистые почвы Полезине простерлись вокруг городка Ровиго, а берега озера Гарда, что к югу от Ровиго, прославились своим особым микроклиматом, делавшим их «особенно очаровательными». [212] Он также мог бы сказать, что материк является «экономическими легкими» порта Венеция, однако Венеция плохо вознаграждает свои «легкие» и совершенно их не ценит. Материк поставляет сырье и изделия, питающие торговлю. Там энергично развиваются мануфактуры: в Брешии изготовляют оружие, в Бергамо, Вероне и Брешии производят текстиль, шелк и шерсть. На материке отмечается значительный прирост населения. Там проживает 75 % всего населения Венецианской республики (Владычицы подвластных ей территорий), иначе говоря, 2 210 тысяч жителей (в то время как общая численность населения равна 2 860 тысяч). Процент плотности населения на материке весьма высок. [213] Во всех городах материка, кроме Падуи и Кремы, после 1764 г. наблюдается быстрый рост населения, в то время как Венеция теряет четыре тысячи жителей. Понятно, почему венецианцы, отложив в сторону сухие бухгалтерские отчеты и позабыв о своих делах, в массовом порядке отправляются обустраиваться на этих плодородных землях с целью извлечь из них свою «маленькую прибыль».

Но не тяга к земле толкает венецианцев массово переселяться на материк. Поначалу это переселение, начавшееся в конце XV в., находит объяснение вполне в духе гуманистов: чтобы достичь счастья, человек должен соблюдать равновесие между физической и умственной деятельностью. Деревенская жизнь позволяет ощутить себя творцом и одновременно возвысить свой ум, то есть обрести мудрость. На свежем воздухе среди садов тело здоровеет, и если даже человек, живущий в деревне, продолжает играть, любить застолье и дружеские беседы, развлечения эти не принесут ему вреда. Благородные гуманисты доводят до совершенства «культуру загородных вилл», утонченную, элитарную, нашедшую свое отражение в неоклассических дворцах Палладио, таких, как Ротонда и Мальконтента, построенных вдоль канала Брента. Их владельцы, эти «пионеры переселения», не видят никакого противостояния между Венецией и материком.

Однако в XVIII в. равновесие нарушается. Речь идет уже не о выборе стиля жизни, а о моде. О том свидетельствует нарастание строительства вилл: в XVI в. было построено 252, в XVII в. — 332, а в XVIII в. — 403, из них 150 на территории Вероны и 147 в провинции Виченца. [214] «Местре сейчас, — объясняет персонаж из „Ловкой служанки“, — это маленький Версаль. Там начинается канал Мальгера, он орошает всю местность и течет до самого Тревизо». [215] В XVIII в. конкуренцию берегам Бренты начинает составлять Терральо. По сути, начинается освоение новых территорий, только в районах менее гостеприимных, нежели Падуанская равнина или окрестности Вероны. Так, в Фельтре «значительно холоднее, и там чаще бывают заморозки», объясняет Гольдони, «город лежит в гористой, обрывистой местности. В течение всей зимы он до того заносится снегом, что в узких улицах двери домов совершенно закрыты и жители вынуждены выходить через окна антресолей». [216] Тамошняя земля бедна на природные богатства, зато прекрасная охота и орехи; также там выращивают кукурузу, и она «произрастает прекрасно»; и, разумеется, там нет никакой коммерции, ибо все портовые города далеко. Но там можно «совершать чудесные пешие прогулки». [217]

Некоторые венецианцы-мизантропы, подобно Гаспаро Гоцци, ценят деревню за ее умиротворяющую атмосферу. Свою виллу в Визинале, а точнее, во Фриуле он называет «убежищем». Именно там, в «буколической простоте», он мечтает принимать друзей, ибо деревенская обстановка, по его мнению, способствует поддержанию человеческих отношений:

Когда вы приедете, двенадцать, а может, и пятнадцать соловьев, прячущихся в живой изгороди, встретят вас своей песней… Каплуны, утки и куры составят ваш эскорт, а индюки распустят хвосты, словно павлины… Предводителем их станет молоденькая, прихрамывающая крестьянка добрейшая душа, так любящая своих подопечных, что каждый раз, когда приходит пора свернуть шею одной из куриц, она непременно пустит слезу. Вы будете пить вино цвета рубина, которое быстро протечет по вашему организму, из глотки в мочевой пузырь, а из мочевого пузыря сразу на землю. Хлеб у нас здесь белый, словно первый снег, и от всего этого на сердце царит такая радость, что все время хочется петь, и если ты этого не делаешь, то не потому, что тебе не весело, а потому, что у тебя занят рот. [218]