Участок Гликсманов был недалеко от участка Шульцев. Алекс приносил тыквы, которые Гликсманы посадили у ограды, когда собрали картошку.

Работая с Алексом в архиве, Вера никогда особенно не задумывалась о его внешности. Он всегда приближался как бы крадучись, как бы по краю и боком; почти всегда приходил и уходил незаметно. Теперь она увидела, какой он худой и изможденный. На шее намотан длинный шарф, над которым уши торчат, как две красные кастрюльные ручки. Только глаза, которыми он изучал Веру, остались теми же. Спокойными, цепкими и любопытными.

Они поднимались по Марысинской в сумеречном свете октября, и, будто это был обычный день в архиве, Алекс сообщал все сплетни, которые ему удалось подслушать. Союзники взяли Неаполь и надежно закрепились на итальянской территории. Советские войска приближались к Киеву и должны были вскоре отвоевать украинскую столицу. А если Киев падет и Украина падет, то появление Красной Армии на берегу Вайхселя — лишь вопрос времени.

— Может быть, наши освободители будут здесь еще до Хануки!

Он улыбнулся, но улыбка не поднялась к глазам. Была какая-то суровость, настороженность в том, как он рассматривал Веру, словно пытался угадать, какое впечатление произвели на нее его слова.

Отец несколько раз предостерегал Веру: не доверяй никому в гетто. Не полагайся даже на тех, кого знаешь. «Голод любого из нас сделает доносчиком!»

Но в этот миг, идя через аллею фруктовых деревьев за предприятием Прашкера, в удивительных сизых октябрьских сумерках Вера все же рассказала Алексу о том, что ей приснилось во время болезни: во сне она видела дом на Бжезинской, в котором жил молодой инженер Шмид. Там стояла старая тачка со снятым колесом, ручки ее упирались в стену дома; и почти как повсюду прежде в гетто, в этом квартале было много детей. Они стояли во дворе подняв локти, будто шли через метровой вышины траву, или сидели в темном подъезде на лестничных площадках — сотни детей, зажатых между стеной и перилами, одетых в штанишки на лямках и рваные блузы, с бритыми головами и худенькими, ободранными до крови коленками, прижатыми к подбородку.

Она поняла, что это — то самое место.

Она поняла это с той же абсолютной, безоговорочной уверенностью, с какой знала, в какую книгу вклеила страницы газет, которые Алекс просил ее заархивировать, и на какой-то головокружительный миг все гетто превратилось в единый архив со сводчатыми страницами лестничных клеток, со стенами подъездов, заклеенными текстами и тайными сообщениями; а наверху, где жил Шмид, светилось окно чердачной каморки с выпадающими из стены кирпичами — Вера видела, как он сидит там, склонившись над собственноручно собранным радиоприемником.

Но дети на лестнице преграждали ей путь. Через их толпу невозможно было пробиться. И даже если бы Вере это удалось,на большее ей бы не хватило сил. Может быть, поэтому она, несмотря на предостережения отца, и решила рассказать все Алексу. В одиночку она все равно не смогла бы одолеть весь путь.

— Но ключ у тебя остался? — спросил он.

Его глаза были огромными и как будто приклеились к ней.

— Да, ключ у меня, — ответила она и сжала руку, совсем как во сне — стиснув пальцы, словно обещая себе, что снаружи никто ничего не увидит.

Так они пребывали в гетто: живые и мертвые.

И живые не обязательно были среди тех, кто каждый день со стуком проходил по ступенькам высоких пешеходных мостов. А мертвые не обязательно были среди тех, кто раньше со стуком проходил по тем же стертым ступеням и кого теперь отбраковали и увезли, и никто не знал куда.

Пинкас Шварц по прозвищу Pinkas der felsher — Фальшивомонетчик— служил в отделе по учету населения, где рисовал макеты трудовых книжек и паспортов для евреев, которых немцы еще держали на работе. Тот же Пинкас-Фальшивомонетчик когда-то, в пору юности гетто, получил задание оформить не имеющие никакой ценности монеты и банкноты — будущую местную валюту. И такие же ничего не стоящие марки. На марках председатель приветливо улыбался на фоне стилизованного деревянного моста, заключенного в гигантское зубчатое колесо. Прекраснейший символ труда, могущества и благополучия гетто.

Unser einziger Wegи так далее.

Помимо эскизов денег и марок Пинкас рисовал еще декорации для «Гетто-ревю» Моше Пулавера. Невнимательному зрителю эти декорации могли бы показаться невинными: традиционные сцены с березками и пастбищами или виды гетто вроде тупиков, упершихся в покосившиеся лачуги, и сутулых уличных фонарей. Однако перед внимательным зрителем на изображениях начинали проступать странные тревожащие детали. Из-за деревенской уборной торчала голова дьявола. Тележка с ангелами, трубящими в шофары,влеклась по булыжникам, между которыми клубился дым. Являлся тут и председатель, в самых разных обличьях. Одетый раввином, он стоял перед баней и засовывал вырывающихся детей в огромную бадью с водой или переходил вброд речку, держа в руках рыболовную сеть, полную переодетых рыбами полуобнаженных людей. С мая 1940-го по август 1942-го «Гетто-ревю» дало в общей сложности сто одиннадцать представлений, и на всех вечерах важные шишки выслушивали шутки или оскорбительные намеки актеров, да так внимательно слушали каждую реплику, что не замечали мятежных изображений за актерскими спинами.

Когда пришло задание оформить экспонаты к Промышленной выставке, Пинкас-Фальшивомонетчик увидел в нем шанс всей своей жизни.

Администрация постановила, что большая Промышленная выставка будет проводиться в здании старой детской больницы на Лагевницкой, 37, но перед тем, как устраивать там демонстрационные залы, здание следует привести в порядок. Пинкасу разрешили позвать младших братьев-столяров; втроем они вскрыли пол на нижнем этаже больницы и принялись вывозить во двор камни и землю.