В отличие от классической социологии в контексте «социологии вещей» объекты принципиально не прочитываемы. Они безостановочно генерируют, взрываются, мутируют, надстраивают новые этажи сложности. В конечном счете речь идет о непоколебимой нормативности человека, которая существенно дезавуируется. Дезавуируется вещь в хайдеггеровском смысле, в смысле «цойг», в смысле вещь как оснастка2

По Хадеггеру, только такая вещь и достойна быть, бытийствовать, она впереди всяких практических и рациональных, теоретических рассуждений о ней. Конечно, Хайдеггер строил свои размышления в направлении поиска подлинности вещи. Это не то же самое, что оснастка, но он хорошо все эти различения маркировал. Об этом говорят и представители постсоциальных исследований. Я вернусь к Хайдеггеру еще в одном месте: при обсуждении проблемы подлинности, — чтобы показать, что жажда подлинности, когда мы ведем речь об аутопоейзисе, бесперспективна.

Хоружий С.С.: По-моему, Т.Адорно и критиковал Хайдеггера именно за этот мотив. Стремление к подлинности на поверку оборачивается китчем.

Ивахненко Е.Н.: Да, это фантазийное свойство, которое эксплуатирует желание человека вернуться к «самому себе на самом деле», у меня есть для него свое название. Но я сейчас не даю оценку Хайдеггеру, а пытаюсь войти в тему, используя некоторые его различения. И я утверждаю: сопротивление непоколебимой нормативной привилегии человека возможно только тогда, когда культуры знания строятся вокруг объектных миров. Или иначе: когда «я» или индивидуальность объектуализируется. Но здесь есть тонкий момент. Кто хорошо знаком с марксизмом может сказать: «А что здесь нового? Да, объектуализируется. И Маркс писал об этом — изменяя мир, человек меняет самого себя». Этот тезис лежит в основе теории деятельности в интерпретации Ильенкова, или психологов. Получается, вроде, что никакой другой логики нет. Тут можно спорить сколько угодно, но я сейчас хочу этот вопрос «подвесить» и пока оставить, так как хочу увести слушателей в другую сторону.

Как выстраивается объектуализация как концепция социальности? Поскольку взаимодействие с подобными объектами развивается, оно неизбежно ведет к расширению социологического воображения и словаря. Чтобы передать это, нужно отказаться от прежних слов и словосочетаний. Конечно, тут дело не только в словах, но как только мы задействуем прежний набор слов, то попадаем в старые мыслительные схемы. Если мы будем читать Дж. Спенсера-Брауна или Н. Лумана, опираясь на старые мыслительные схемы, то не сможем понять, о чем там написано. Тот, кто не поменял свой словарь, обязательно с этим столкнется. Я продолжаю наставить на новом словаре, и подчеркиваю, что в новом контексте вещь выступает именно как «эпистемическая вещь». Впервые этот термин предложил Х.-И. Райнбергер 3

для обозначения разворачивающейся структуры, нетождественной самой себе. Этот термин позволил провести важное различение с технологическими объектами. Что такое «эпистемические вещи»? Я обозначил их как «обезличенные системы», но вовсе не потому, что у них «нет лица». «Обезличенность» означает, что такую систему нельзя привести к одному сознанию, или к выражению сути

Хайдеггер М. Время и бытие// Время и бытие: статьи и выступления: Пер. нем. —М.: Республика, 1993. С. 391–406. Rheinberger H.-J. Experiment, Difference, and Writing: I. Tracing Protein Synthesis// Studies in the History and Philosophy of Science. 1992. Vol. 23. № 2. P. 305–331.

сознания группы людей в каком-то манифесте, программе. Это некие коммуникативные технологии, которые ведут себя как самореализующиеся структуры знания, прежде всего.

Хоружий С.С.: Не очень удачный термин. С введением термина «обезличенность» линия коннотации сразу идет совсем в другую сторону.

Ивахненко Е.Н.: Да, это так, и поэтому я специально оговорил в каком смысле я этот термин употребляю.

Для технологических вещей — инструментов, товаров — их статус определяется наличием фиксированных, стабильных свойств, поскольку они должны служить потребителям. Райнбергер выделял этот признак. Инструментальная вещь или инструмент предполагает конечный набор функций, которыми его загодя наделил субъект как потенциальный распорядитель вещи.

У эпистемических вещей статус иной. В своей статье Карин Кнорр-Цетина, профессор Университета Констанц в Южной Германии и последователь парижской школы постсоциальных исследований, предложила рассматривать эпистимический объект как объект знания, способный безгранично разворачивать свою структуру, взрываться и мутировать. Она пишет: «В нашей интерпретации объекты знания способны безгранично разворачивать свою сущность, и в этом смысле они прямо противоположны чистым инструментам и коммерческим товарам. Инструменты и товары по сути своей напоминают закрытые ящики стола — конкретного размера с четко очерченными углами, — в то время как объекты знания скорее подобны выдвинутым ящикам, заполненным папками, ряды которых теряются в темноте отведенного им пространства стола» 4

.

Вот одна из метафор, предложенная Кнорр-Цетиной. Хотя мне представляется, что в темноте теряется и сам стол, а конца там нет и быть не может. Мы поймем это, когда обратимся во второй части доклада к идеям Спенсера-Брауна.

И далее Кнорр-Цетина пишет: «…определяющей характеристикой данного типа объекта [эпистемического — Е.И.] является именно эта недостаточность “объективности” и завершенности существования, нетождественность самому себе. Поскольку процесс материализации объектов знания непрерывен, эти объекты постоянно приобретают новые качества и изменяют уже имеющиеся» 5

Я вернусь к этим свойствам эпистемических вещей, к их сопоставлениям, но после обоснования следующего тезиса.

Мы рассмотрели новую концептуализацию вещи в интерпретациях Латура и Кнорр-Цетиной, которые традиционно относятся к парижской школе. Концепция интеробъективности или акторно-сетевая теория принадлежат Латуру, Кнорр-Цетина использует понятие «объект-центричная социальность». Есть еще ланкастерская школа. Сейчас я о ней не упоминаю, хотя она достаточно интересная; там фигурирует термин «объектные пространства».