Снафидина. Я выдала ее замуж не подумавши — моя обязанность и развести ее с мужем.

Елохов. Как развести? Что вы? Да она сама не захочет.

Снафидина. Мало ли чего она не захочет! Разве она в жизни что-нибудь понимает? Ей нужно растолковать, в какую ее пропасть тянут, да уличить мужа-то, да на деле ей показать.

Барбарисов. И все это можно, и все это очень легко.

Елохов. Помилуйте! Да так можно убить ее. Она женщина очень впечатлительная и слабого здоровья.

Снафидина. А хоть бы и убить! Что ж тут страшного? Я исполняю свой долг. Я убью ее тело, но спасу душу.

Елохов. Да образумьтесь вы, ради бога! Что вы говорите! Ведь это разбой!

Снафидина. А что ж такое «разбой»? Есть дела и хуже разбоя.

Елохов. Да, конечно…

Снафидина. Я дивлюсь на вас. Вы старый человек, а понимаете очень, очень мало. Разбой! Уж будто это такое слово, что хуже его и на свете нет? Напрасно. Знаете ли вы, что разбойник только убивает, а души не трогает; а развратный человек убивает душу. Так кто лучше?

Елохов. Да извольте, согласен с вами; но каким образом все это может относиться к мужу Ксении Васильевны, к Виталию Петровичу? Вы его уж хуже разбойника считаете.

Снафидина. А вот мы посмотрим, мы исследуем; я без оглядки дела не сделаю. И если окажется, что он моей дочери недостоин, тогда уж, не взыщите, я дочь губить не позволю. Вы знаете ли, как я ее люблю?

Елохов. Я в этом уверен.

Капитолина. Да уж, маменька, кажется, вы слишком…

Снафидина. Ты боишься, что на тебя не останется? На всех, на всех хватит! Не сомневайтесь! Да-с, я ее очень люблю; а уж как в детстве любила, этого словами и выразить нельзя. Я просила, я молилась, чтоб она умерла.

Елохов. Умерла?

Снафидина. Чтобы она умерла еще в отрочестве, девицей. Тогда бы уж туда прямо во всей своей младенческой непорочности.

Елохов. Да-с, это точно, любовь необыкновенная.

Входит Ксения Васильевна.

Снафидина, Елохов, Барбарисов, Капитолина и Ксения.

Елохов (подает букет). Виталий Петрович просил передать вам.

Ксения. Зачем это! Право, не нужно бы.

Барбарисов. Виталий Петрович современный человек; он знает, что нынче мода такая.

Снафидина. Ничего тут дурного нет. Цветок — ведь это невинность; уж что может быть непорочнее цветка? Я очень люблю цветы.

Ксения. Маменька, так позвольте вам предложить… (Подает букет.)

Снафидина. Вот благодарю! Вот уж покорно тебя благодарю! Кроме тебя, ведь никто не догадается. (Завертывает букет в платок.)

Барбарисов (Капитолине тихо). Она сто тысяч, а ей букет, вот и квиты.

Елохов (Ксении тихо). Виталий Петрович желает с вами поговорить; он ждет не дождется.

Ксения (тихо). Они скоро уедут.

Снафидина. Что вы там шепчетесь? Говорите вслух! Это неприлично.

Елохов. Да ведь и вслух-то говорить всякий вздор неприлично. Вслух-то надо говорить только то, что может быть интересно для всего общества, а то лучше промолчать или на ухо сказать.

Снафидина. Этого уж я что-то не понимаю.

Елохов. Да вот если у меня зубы болят или под ложечкой неладно, так зачем же я буду кричать во всю залу? Лучше я приятелю на ухо скажу.

Снафидина. А ведь и в самом деле так. Ну, Капитолина, поедем.

Ксения. Маменька, я вечером вас буду ждать; только приезжайте пораньше.

Снафидина. Да, уж, конечно, не по-модному, не в полночь. В полночь-то я уж другой сон вижу.

Ксения. И я тоже.

Снафидина. Ну, поедемте, поедемте! До свиданья!

Дамы целуются, Барбарисов раскланивается. Уходят Снафидина, Капитолина, Барбарисов; Ксения их провожает и возвращается.