Ксения. Да, и надо уважать, и надо.

Муругов. Но, Ксения Васильевна, мы живем не в юртах, не в кибитках, не в шатрах. Там действительно каждая юрта, каждый чум составляет свой отдельный мирок, из которого обитатели выползают на четвереньках только в большие праздники, чтобы всем обществом теплую оленью кровь пить. У нас и клубы, и собрания, и множество общественных учреждений.

Кочуев. Не спорьте с ней, Ардалион Мартыныч! У них своя логика, логика сердца.

Муругов. Извините меня, Ксения Васильевна, сделайте одолжение! Я и не думаю спорить. Да мне и спорить не о чем; мои мнения основаны на таком крепком фундаменте, что и не нуждаются в новых аргументах. Но я умею уважать и чужие убеждения. Одно только скажу, что требования Ксении Васильевны слишком высоки для нас, они нам не впору, — очень идеальны. И в истории немного найдется примеров тех чистых семейных добродетелей, каких желает Ксения Васильевна. Кто же? Вот идеальная пара, если верить Овидию: Филемон и Бавкида. Да ведь и они создание поэта.

Кочуев. Ха, ха, ха! Ксения, он нас с тобой называет Филемоном и Бавкидой.

Ксения. Разве это не хорошо?

Елохов. Ничего лучшего быть не может.

Муругов. Или вот создание другого поэта: Афанасий Иваныч и Пульхерия Ивановна.

Кочуев. Этим сравнением, Ардалион Мартыныч, можно и обидеться.

Муругов. Тоже идиллия.

Елохов. Ну, уж извините, Ардалион Мартыныч! Тут сходства нет; те ели очень жирно и много, и у них нервы были крепки.

Ксения. Вы уж очень строги к женщинам.

Кочуев. Нет, что ты? Он самый любезный кавалер, он только шутит.

Елохов. И очень многие дамы любят Ардалиона Мартыныча за это.

Кочуев. Да нельзя и не любить человека, который оживляет общество.

Муругов. Нет, Ксения Васильевна, я не строг к женщинам; я их люблю и очень многих уважаю глубоко. Вот у меня есть одна знакомая дама, жена адвоката; я очень уважаю ее, несмотря на все ее странности.

Ксения. А какие же у нее странности?

Муругов. Она минуты не может быть без мужа и очень печалится, что муж не берет ее с собой в окружной суд на кафедру. Я бы, говорит, никому не мешала; я бы глядела ему в глаза и держала за руку.

Ксения. Она дура?

Муругов. Нет, примерная жена и пишет стихи очень хорошо.

Кочуев. Видишь, как он мило рассказывает.

Ксения. Да, мило, только как-то больно делается.

Муругов. Ах, извините! Я и не воображал, что своими шутками доставлю вам какую-нибудь неприятность.

Ксения. Нет, ничего… Но я семью чту, как святыню, а вы ее так низко ставите.

Муругов. На свое место, Ксения Васильевна. Представьте, что солдату нужно воевать, а жена его не пускает. И жена, конечно, по-своему права; но ведь право и начальство, которое говорит ему: «Коли ты солдат, так тебе следует воевать, а не на печке лежать». Честь имею кланяться! Спешу к отправлению моих общественных обязанностей. Семьи нет, холост. Коли женюсь, так, может быть, и я заговорю так же, как вы. Позвольте прислать вам фруктов или цветов. Что вам угодно?

Кочуев. Присылайте фруктов! Неона, так мы съедим.

Муругов уходит. Кочуев его провожает.

Елохов. Ну, как вам показался наш Ардалион Мартыныч?

Ксения. Он умный, только страшный. Он страшней, чем прежде был. Не говорите мужу!

Кочуев возвращается.

Ксения, Елохов и Кочуев.

Кочуев. Ну, вот, не съел он тебя. Теперь ты его бояться не будешь?

Ксения. Нет, что его бояться!

Кочуев (берет руку Ксении). Говорит: «Что его бояться», а у самой руки поледенели. Ты больна, Ксения?

Ксения. Я не знаю… нет, не больна… Так, немного расстроена.

Кочуев. Как не больна? Ты на себя не похожа.

Ксения. Я очень его испугалась. Смешалась и как-то поглупела вдруг. Сама чувствую, что глупости говорю, а остановиться не могу. Хочу поправиться — и скажу что-нибудь еще глупее.