У Темляковых тоже было свое родовое предание, хотя и не столь причудливое. В середине семнадцатого века они еще звались Темрюковыми, происходя по прямой линии от кабардинского князя Темрюка, чья дочь Мария Черкасская стала московской царицей: супругой Ивана Грозного. Темрюковы традиционно принадлежали к местной терско-кубанской, казацко-кавказской знати. Раскол произошел не только на Руси, но и в роду Темрюковых. Одна его ветвь приняла никонианство или, по крайней мере, не противодействовала ему и не только сохранила, но даже повысила свой социально-сословный статус. Темркжовы уже не только дослуживались до полковников, из них все чаще выдвигались атаманы. Столбовое дворянство Темрюковых безоговорочно признавалось всеми государевыми сановниками, вплоть до самого царя.

Но среди Темрюковых были и противники церковных новшеств, и, естественно, родовое процветание на них не распространялось. Власти предпочитали не замечать их родовитости, хотя они были того же происхождения, что и знатнейшие их сородичи. Дело кончилось тем, что в конце семнадцатого века полковой писарь допустил ошибку: Темрюкова записал Темляковым. Разумеется, описка могла быть и умышленной. Сама по себе фамилия Темляков только делала честь казаку, подчеркивая его неподдельный природный казачий корень. Темляк – особая тесьма с петлей на шашке, куда просовывается рука, чтобы вернее рубить. Бывали и орденские, наградные темляки, выдаваемые за доблесть. Так что казаку нечего было стыдиться фамилии Темляков. Но приняв эту фамилию или не сумев сохранить фамилию Темркжовы, старообрядцы Темляковы утратили дворянство, выпали из него. При этом ни Темркжовы, ни Темляковы не забыли своего родства. Кое-кто из Темрюковых стыдился своего отступничества от правой веры, и все они смутно чувствовали свою вину перед Темляковыми. Может быть, этим чувством родовой вины и объясняется то обстоятельство, что дворянский род Темрюковых постепенно падал в своем значении, а казачий род Темляковых, напротив, поднимался, ветвясь, плодясь и множась. Среди них росло число георгиевских кавалеров, а соответственно росло и их влияние на казачьем круге и во всем казачьем войске. С ними всерьез приходилось считаться и атаманам, и войсковым командирам, и правительственным чиновникам. К тому же все Темляковы отличались примерным трудолюбием, хорошо умели ладить с родной землею, обогащаясь и рыбными ловлями, и виноделием. Трудно было найти на Кубани Темлякова, который не принадлежал бы к зажиточнейшим казакам, чем Темляковы и довольствовались. Так и повелось. Темрюковы бесспорно принадлежали к высшему обществу, исподволь разоряясь и угасая, а Темляковы благоденствовали, кажется, нисколько не стремясь проникнуть в высшие сферы.

Впрочем, обе ветви старинного казачьего рода продолжали переплетаться одна с другой болезненно, подчас мучительно, но всегда прочно. И дело было не только в голосе крови и в общих семейных преданиях о своем былом родстве с московскими царями, чья династия то ли прекратилась, то ли затаилась, утратив право на престол. Вера не только разобщила Темрюковых с Темляковыми, но и продолжала их сближать. Среди Темрюковых всегда встречались тайные приверженцы старообрядчества, которое они, впрочем, нередко путали с мистическими учениями, имевшими хождение в высшем обществе. Такая путаница ужаснула бы любого старообрядческого уставщика, но кое-кому из Темрюковых она представлялась истинной духовной жизнью и благочестием. Не секрет, что в сознании родового начитанного интеллигента хлыстовщина до сих пор сближается со старообрядчеством, хотя оно не имеет ничего общего с хлыстовскими верованиями точно так же, как старообрядческие секты, основанные на строжайшей ортодоксии, не допускают никакого сближения с масонством и розенкрейцерством, к чему тяготеет скорее хлыстовщина, и с этой точки зрения старообрядческие толки никак не могут считаться сектантством.

Спасово Согласие предписывает своим приверженцам креститься и венчаться в православной церкви, что позволяет им внешне не отличаться от других православных. Мало кто догадывается, что за таким внешним церковничеством скрывается один из наиболее непримиримых старообрядческих толков: глухая нетовщина. Она глухая, потому что за богослужением староспасовцы поют не вслух, а про себя, так как по их учению благодати на земле не осталось, а богослужение вслух могут совершать лишь священники. Принимая в церкви таинства крещения и брака, староспасовцы гнушаются всеми остальными таинствами. Исповедуется каждый из них молча перед Стасовым образом, читая опять-таки про себя особое скитское покаяние. И Темляковы и Темрюковы (во всяком случае, некоторые из них) по-своему следовали этому непримиримому толку. Темляковы не скрывали своего старообрядчества, но и не подчеркивали его, что позволяло им подчас занимать видное положение в казачьем войске, а к высшим чинам они и сами не стремились. Что же касается Темрюковых, то они могли сохранять общение со своими родичами, а этим общением они, по-видимому, дорожили. Давно сложилась и свято соблюдалась Темляковыми традиция приглашать к себе в крестные Темрюковых. Это было вполне законно и прилично, поскольку крещение все равно совершалось в православной церкви.

И у младшей из сестер-харит Натальи Темляковой крестной матерью была Нина Герасимовна Темрюкова, в замужестве княгиня Арсеньева. Крестная мать и крестная дочь испытывали одна к другой более чем родственную привязанность, как говорится, надышаться друг дружкой не могли. Еще в церкви Нина Герасимовна что-то заметила, взглянув на свою малютку-крестницу, а потом вся родня уверилась: Наталья была больше похожа на свою крестную, чем на родную мать: точная ее копия, чуть ли не младший двойник. Когда Наталья подросла, оказалось, что они с княгиней одного роста, а поскольку Нина Герасимовна и в пятьдесят лет выглядела, как в тридцать, их нередко принимали за старшую и младшую сестру. Один дальний родственник, склонный к близорукости, счел их даже однажды сестрами-близнецами: обе стройные, темно-русые, сероглазые (у обеих серые глаза казались карими), тонкий профиль и точеный носик с горской горбинкой; обе они напоминали родовитых кабардинских красавиц. По-видимому, княгиня узнавала в своей крестнице самое себя и любовалась ею с любопытством, втайне перечитывая, вернее переживая свою собственную жизнь. Вот почему она буквально не спускала глаз с Натальи и не выносила разлуки с нею. Вот почему Наталья жила в княжеском доме, а на отцовском хуторе только гостила, хотя отец ее тоже души в ней не чаял. Однако и суровый казак Василий Евдокимович Темляков не отваживался надолго разлучить свою дочь с крестной матерью, хотя нередко роптал на княжеское воспитание, и ему было не по душе, что дочь растет барышней, а не казачкой. Было одно обстоятельство, которому пожилой казак не мог не подчиниться. Среди родни, включая Темляковых и Темрюковых, укоренился слух, будто обе они, и Нина Герасимовна, и Наталья, уродились в Марию Темрюковну, царицу московскую. Таинственное сходство сближало Нину Герасимовну с Натальей, хотя нередко между ними вспыхивали краткие, но бурные размолвки. Давало себя знать некое соперничество, как будто обе втайне спорили, которая из них настоящая Мария Темрюковна. При этом в доме Арсеньевых не только любовались маленькой Натальей, но и стремились нечто зашифровать в ее облике и нраве. Как это водится в аристократическом обществе, ей дали еще одно семейно-светское имя, называя ее не Nathalie, а другим экзотическим именем, заимствованным у Шатобриана, Атала. В романе Шатобриана это имя носила красавица индианка.

Маленькая Атала болтала по-французски, как по-русски, и, приезжая домой к родителям («на побывку», – ворчал Василий Евдокимович), никак не могла привыкнуть к тому, что батюшка с матушкой (так Василий Евдокимович приучал ее называть родителей) по-французски не говорят и не понимают. Между тем гувернантка приучила ее говорить о своих интимных нуждах только по-французски, и Наташа просто не умела говорить о некоторых вещах по-русски, что смущало ее мать и заставляло хмуриться отца. «Эх, девка, девка, за кого тебя замуж выдавать», – качал головой Василий Евдокимович, но и он не мог не любоваться дочерью, когда она лихо гарцевала перед ним в седле. Разумеется, всякая казачка усидела бы на лошади, но Наталья не просто ездила верхом, она именно гарцевала, переняв это искусство опять-таки от Нины Герасимовны, и Василий Евдокимович, бравший не раз призы за джигитовку, не мог не восхищаться наездничеством дочери, хотя и ворчал вслух, что не девичье это дело. У него в голове не укладывалось, что Наталья, воспитанная как барышня, – при этом отнюдь не белоручка (правда, руки у нее были белее некуда, но из барственных ручек не валилась никакая работа: Наталья могла жать пшеницу целыми днями, мастерски владея серпом, доила коров и на славу стряпала казачьи блюда). Но во всем этом чувствовалось не прилежание домовитой крестьянки, а прихоть причудницы-барышни, дескать, хочу жну, хочу на коне скачу, хочу на фортепьянах играю. Василий Евдокимович не мог скрыть глухого раздражения, но не восхищаться красавицей дочерью тоже не мог. Честно говоря, он сам не знал, чего он хочет от Натальи, и потому не особенно задерживал дочь у себя на хуторе. И Атала снова скакала по горным дорогам то вровень с Ниной Герасимовной, то вдруг обгоняя ее, так что встревоженная крестная не без труда настигала ее где-нибудь над головокружительной крутизной. Никто не знал, о чем всадницы беседуют во время своих долгих прогулок, но то были беседы задушевные, хотя и не безоблачные, так как обе были вспыльчивы, нередко ссорились, но жить одна без другой не могли. Словом, Наталья Темлякова в юности напоминала княжну Джаваху, хотя она могла быть скорее героиней, чем читательницей романов, написанных Чарской.

Была еще одна причина, по которой Василий Евдокимович не решался разлучить свою дочь с ее крестной матерью. Княгиня почиталась негласно, но непреложно среди староспасовцев. В ней видели то ли начетчицу, то ли даже подвижницу, в особенности после того, как она овдовела, отправив своих сыновей в кадетский корпус. Молодая вдова наотрез отказывалась от замужества, что окружало ее неким таинственным ореолом не только в светском обществе, но и среди казачества, так что пребывание девицы у нее в доме было весьма почетным, приравнивалось к воспитанию в скиту. И действительно, Нина Герасимовна не только не отвращала свою питомицу от Спасова Согласия, но, напротив, сама посвящала ее во все правила древлего благочестия и настаивала на их неукоснительном исполнении. Она приучила свою питомицу творить умную молитву и каждый день читать перед Спасовым образом скитское покаяние. Наталья училась читать одновременно по-французски и по-славянски, по Фенелону и по Псалтырю. В библиотеке княгини, кроме святоотеческих трудов, было много старообрядческих писаний, иногда напечатанных, чаще воспроизведенных от руки, и Наталья вскоре приучилась к уставу и полууставу. Василий Евдокимович тоже собирал подобные книги, почитывая их на досуге, и диву давался, до чего охоча до них малолетняя Наталья. Это усугубляло его благоговение перед кумонькой-княгиней, как он называл Нину Герасимовну, но усиливало также его опасения, не отвратила бы она свою крестницу от замужества, на что он согласиться никак не желал, но и возражать не мог, будучи тверд в своей вере. А пока он удовлетворенно наблюдал, что его дочка не читает никаких «романов» или песенников, а сосредоточенно вглядывается в добротные древние буквы. Василий Евдокимович побаивался, правда, не испортила бы она себе глаза таким чтением, но не мог скрыть удовольствия, когда она читала ему жития святых вслух не хуже завзятой уставщицы.

Русские книги попали в поле зрения Натальи сравнительно поздно и, надо сказать, разочаровали ее. Из них она облюбовала для себя только «Историю государства Российского» Карамзина. Все остальное она откладывала в сторону, едва прочитав несколько страниц. Слог новейших русских книг ей казался легковесным по сравнению со славянским и топорным по сравнению с французским. Нина Герасимовна насторожилась, увидев, что ее воспитанница пренебрегает не только Лажечниковым, но и Тургеневым. Она совсем было перестала читать беллетристику, когда узнала, что в романах «про неправду все написано», как говорил Смердяков. Наталья никак не могла понять, зачем ей читать всякие выдумки. Нина Герасимовна не сумела переубедить ее, объясняя, что такое реализм в литературе. Наталья оставалась при своем мнении. В книгах она ценила только глубину мысли и красоту слога, не находя ни того ни другого в сочинениях своих русских современников. Неожиданно она обрела, впрочем, русского автора по себе. Этим автором оказался Лермонтов.