НЕ ЗНАЮ, какую роль я беру на себя, приступая к этой главе. Иногда я себя чувствую Светонием, иногда Эккерманом, но эту главу я бы хотел посвятить, наконец, жизнеописанию Платона Демьяновича Чудотворцева, хотя бы краткому, но все равно не без вкраплений, слишком личных для печати, отдавая себе отчет, что из всей моей рукописи я решусь (или все-таки не решусь?) опубликовать одну эту главу.

Подчеркиваю, что жизнеописание в значительной степени основывается на высказываниях и рассказах самого Платона Демьяновича, из чего не следует, будто в тот знаменательный вечер 30 декабря 1956 года. Платон Демьянович рассказал мне или принялся рассказывать свою жизнь. Напротив, он скорее избегал говорить о своей жизни (не могу себе представить, чтобы он писал автобиографию или тем более мемуары), избегал, но то и дело проговаривался при всяком мало-мальски длинном разговоре. Эти проговорки вместе с другими довольно скудными данными, среди которых наиболее достоверны легендарные, я использую в моем непритязательном биографическом очерке, если и сглаживая противоречия, то лишь невольно, а по возможности бережно сохраняя их. Кое о чем Платон Демьянович проговорился в тот же вечер, не говоря уже о множестве вечеров, которые за ним последовали.

Дверь мне открыла Кира, что само по себе повергло меня в смущение. В небольшой комнате, освещенной лишь настольной лампой, я прежде всего увидел за письменным столом Клавдию, так как ей на лицо падал свет. Самого Платона Демьяновича я разглядел, к моему вящему смущению, не сразу Он сидел в сторонке, в полумраке, в покойном вольтеровском кресле. Ноги его были в поношенных домашних туфлях, а колени укрыты потертым клетчатым пледом. Он, должно быть, что-то диктовал Клавдии, когда на пороге комнаты появился я. Платона Демьяновича я обнаружил не раньше, чем услышал его слегка надтреснутый, утомленный многочасовой диктовкой голос:

– Ну здравствуйте, здравствуйте, мой дорогой! Проходите, садитесь… У вас все в порядке?

В последнем вопросе слышалась шутливая и одновременно нешуточная озабоченность. Я попытался промямлить какой-то замысловатый вежливый ответ, силясь про себя понять, что же профессор имеет в виду, но он доверительным тоном вывел меня из затруднения:

– Вас никуда еще не вызывали? После вашего вчерашнего подвига? Ни в секретный отдел, никуда? Даже в деканат не вызывали?

Я ответил, что нет. Платон Демьянович даже руками развел:

– Поистине tempora mutantur! Слава Богу, слава Богу! Тем более я рад вас видеть. А то я весь день сижу и думаю, придете ли вы, не задержит ли вас… что-нибудь. Скажите, а крестную вашу вы давно видели?

Такого вопроса я никак не ожидал. Неужели он имеет в виду Софью Смарагдовну? Чудотворцев угадал мою мысль и удовлетворенно закивал:

– Да, да! Софию… Смарагдовну Когда вы последний раз ее видели?

– Вчера, – пролепетал я, – на вашем юбилее, Платон Демьянович!

Чудотворцев оборотил свои темные очки к настольной лампе, и неподалеку от нее на письменном столе я увидел букетик ландышей. Такие букетики Софья Смарагдовна имела обыкновение дарить в любое время года. Не напомнил ли этот букетик Платону Демьяновичу зимний сад Аделаиды и столик, за которым он пил чай с Распутиным?

– Совершенно верно, – в лад моим мыслям закивал Чудотворцев. – Вчера, вчера на этом несчастном юбилее… А до этого когда вы с ней виделись в последний раз? Признаться, я думал, что вы сегодня придете не один…

Я совсем растерялся. Неужели он ждал, что со мной придет Софья Смарагдовна? Чудотворцев снова пришел ко мне на помощь, уточнив:

– Разумеется, мое вчерашнее приглашение относилось и к Марье Алексеевне.

Так я убедился, что Платон Демьянович не только хорошо знает, кто я, он знает мою жизнь во всех подробностях. Но больше всего меня поразила другая мысль: неужели сегодня весь день он ждал Машеньку, как ждал ее в Петербурге сорок лет назад в зимнем саду Аделаиды на другой день после убийства Распутина? Эту мысль я не успел додумать до конца. В комнату, прихрамывая, вошел еще один гость, как оказалось, домочадец. Одет он был не по-домашнему, но когда-то элегантный темный пиджак был застегнут не на те пуговицы, а галстук сбился на сторону. Вошедший доказал свою утонченную воспитанность, первым делом приблизившись ко мне, протянув руку и не без торжественности представившись:

– Чудотворцев.

Я понял, что это старший сын Платона Демьяновича, певец из не очень известных. Понял я также, почему мне показалось, что он прихрамывает. Просто мне в голову не могло прийти, что в квартире Платона Демьяновича я встречу пьяного, да еще по фамилии Чудотворцев! А этот Чудотворцев был именно пьян, что называется, нетвердо на ногах держался, и его пошатывание я принял за хромоту. Поздоровавшись со мной, он тяжело подступил к Платону Демьяновичу и что-то зашептал ему на ухо. Платон Демьянович резко покачал головой. Чудотворцев-второй снова наклонился и снова зашептал на этот раз погромче, так что до меня донеслись отдельные слова:

– Ну взаймы же, папочка… Я же отдам… Сразу после Нового года… Получу и отдам!

Платон Демьянович снова покачал головой. И тогда Чудотворцев-второй, театрально всплеснув руками, обратился ко мне:

– Молодой человек! Выручите! Одолжите мне… Ну хоть рублей двадцать! Я отдам… Я, право, отдам.

– Прекрати, Поль, это, наконец, несносно, – сказал Платон Демьянович, а я вытащил из кармана всю мою стипендию, полученную только сегодня (220 р.), и протянул ее Чудотворцеву. Тот никак этого не ожидал и явно заколебался, брать или не брать, но все-таки взял: