Всю зиму Чудотворцев через день ходил в медицинское училище преподавать латынь. Кажется, этот курс ввели специально для него. Девушки с трудом осваивали столь чуждый их слуху язык, так что пришлось организовать для них дополнительные занятия. Кроме того, директор училища попросила профессора проводить факультативные беседы о прогрессивной античной культуре, которую, как она слышала, Маркс называл нормальным детством человечества. И Чудотворцев начал проводить такие беседы. Студенткам, не посещавшим эти беседы, ставили на вид, а некоторых, посещавших слишком ретиво, отчислили и даже кое-кого из них арестовали, как и раньше бывало в подобных случаях. Весной в Осоавиахимовск неожиданно приехала Марианна. Приехать до этого ей не позволяли гастроли, да и допуск в режимный город было не так просто получить. В Осоавиахимовске пианистке делать было нечего. В городе не имелось ни одного даже плохонького фортепьяно: обходились гармошками. Даже траурный марш на торжественно-траурных митингах ухитрялись исполнять на баяне. Когда Марианна вошла в клетушку Чудотворцева, она сразу увидела, что за ним присматривают, и присмотр этот женский. Чудотворцев явно жил не один. Марианна не надолго задержалась в Осоавиахимовске (гастроли, гастроли!), но деньги Чудотворцеву и после своего скоропалительного отъезда продолжала аккуратно высылать.

Работала в медицинском училище Серафима Карелова, происходившая из местных беднейших крестьян, так что никаких претензий по части классовой к ней быть не могло. Родителей своих она не помнила: они умерли в одну из голодных зим, а девчонка выжила. Она скиталась по всяким дальним родственникам, пока не закончила кое-как семилетку и не поступила в медицинское училище. Но учеба у Серафимы не задалась, училища она так и не закончила, уходить ей было некуда, так что она пристроилась работать в том же училище техничкой, то есть уборщицей, присматривающей также за отоплением. Гардероб тоже входил в круг ее обязанностей, но студенты и преподаватели раздевались и одевались сами, а воровать в режимном Осоавиахимовске было некому. И вот эта-то Серафима вдруг начала посещать дополнительные занятия по латинскому языку и по прогрессивной античной культуре. Платон Демьянович на нее сперва и внимания не обратил, а может быть, и обратил, судя по дальнейшему Внешность Серафимы подтверждала ее фамилию: Карелова. Жесткие белесые волосы (Кира унаследовала их), приземистая, глаза голубые, но мутные, как разводы на осеннем небе над Белым морем, лицо одутловатое, склонность к полноте, только трудно было определить, жиреет ли она или пухнет с голоду. Словом, замечалось в ней какое-то сходство с покойницей Олимпиадой, и Платон Демьянович это сходство в конце концов разглядел. Серафима была старше студенток, но тридцати лет ей еще не исполнилось. Говорят, она побывала замужем, но неудачно и недолго. Она вызвалась прибирать квартиру Платона Демьяновича, и старуха домохозяйка с удовлетворением предоставила ей эту обязанность, хотя деньги за уборку продолжала брать. Серафима задерживалась в клетушке Платона Демьяновича все дольше, пока не осталась насовсем. От знакомства с Марианной она, впрочем, уклонилась и ночевала где-то у добрых людей. Время шло. Непрерывная ночь сменилась таким же непрерывным солнечным днем, и в его магическом освещении Серафима выглядела как-то иначе, то ли царевна-лягушка, то ли Сольвейг. (Неужели Платон Демьянович представлял себе Сольвейг такою? А что, если она такой и была?) Глава о Сольвейг-Ярославне в «Софиократии», кажется, посвящена Серафиме, но едва ли она что-нибудь поняла, разве что почувствовала. Платон Демьянович пытался ей диктовать, но у Серафимы из этого ничего не получилось: писала она чересчур медленно, безграмотно и сама не могла разобрать, что написала. Платон Демьянович был старше нее на тридцать с липшим лет, но нелепы слухи о том, что в Осоавиахимовске он растлил несовершеннолетнюю. Когда наступила новая зимняя ночь, оказалось, что Серафима беременна. Платон Демьянович осведомился в учреждении, куда ходил на регистрацию, как ему зарегистрировать брак с Кареловой Серафимой, и брак был зарегистрирован без всяких околичностей и проволочек (Серафима говорила «проволочки», а не «проволочки»). Вскоре после регистрации брака произошло нечто потрясшее Платона Демьяновича (он свалился чуть ли не при смерти). Пропала рукопись «Софиократии». Письма господину Клингсору и товарищу Амирану Чудотворцев сам представлял куда следует, не оставляя себе копий (таково было строжайшее предписание, но память не подводила Платона Демьяновича и в глубокой старости). «Софиократию» же Чудотворцев писал без ведома властей, пряча рукопись под тюфячком своей постели, на которой спал с Серафимой. В клетушку никто не заходил, кроме Серафимы и старухи, впрочем, той и заходить было незачем, на что она и указала Платону Демьяновичу и тот, придя в себя, смирился с пропажей рукописи, говорил, что мог по рассеянности захватить ее с собой в училище, забыл ее в аудитории и студентки использовали бумагу вполне определенным образом. Двенадцатого марта 1939 года родилась у Серафимы девочка; ее назвали Кирой. Старуха-хозяйка помогла ее окрестить. Жизнь в одной комнате с маленькой девочкой была невыносима, но Чудотворцев сразу же начал восстанавливать «Софиократию». Так прошло полгода. 23 августа 1939 года был заключен договор о ненападении между Советским Союзом и гитлеровской Германией. На третий день после подписания договора был расстрелян мой отец Федор Аристархович Фавстов, а неделю спустя Платона Демьяновича Чудотворцева с женой и дочерью затребовали в Москву Платона Демьяновича не освободили, а именно затребовали в Москву на учрежденческой машине отвезли его с женой и малышкой-дочкой в Архангельск и посадили в поезд; правда, Чудотворцев не видел в поезде вблизи себя охраны, но своим глазам он не верил, тем более что видели они едва-едва и все чаще повторялись затяжные припадки почти полной слепоты (спазмы, как говорили доктора). В дороге Платона Демьяновича не покидала мысль, что везут его во внутреннюю тюрьму Лубянки, где его ждет нестерпимый свет товарища Цуфилера и пыточные сапоги товарища Марины, но доставили его в собственную квартиру на Арбате, и дверь открыла ему Марианна, как более чем полтора десятка лет назад. Чудотворцев не сразу ее узнал. Она давно уже отрезала свои великолепные черные косы с золотым отливом, и челка, чуть спадающая на лоб, поблескивала сединами, но лицо оставалось молодым, теперь уже можно было сказать «моложавым», и таким оно осталось уже навсегда. Кожа приобрела благородный цвет ивория (слоновой кости), но кость есть кость. Несмотря на свои сенсационные успехи на концертах и международных конкурсах, Марианна ссыхалась, но не блекла: все ярче сияли ее черные глаза. Марианна отчужденно пригласила Платона Демьяновича и Серафиму войти, комнаты для них были приготовлены, очевидно, их ждали. А через час-другой в квартире зазвонил телефон. Платону Демьяновичу звонил Криштофович, которого Платон Демьянович не сразу вспомнил, а вспомнив, назвал по старой памяти Игнатием Люциановичем, хотя уже приближалось время, когда «Люцианович» окончательно преобразится в «Лукьяновича». Штофик сообщил Платону Демьяновичу, что он восстановлен на работе в Пединституте («мифологию будете читать», – несколько неопределенно выразился Криштофович, а также предложил Платону Демьяновичу как можно скорее подготовить к печати учебник латинского языка для пединститутов (о соавторстве пока не было речи; Игнатий Люцианович предлагал «старому товарищу» лишь свое сотрудничество, в котором тот определенно нуждался из-за слабости глаз, но сотрудником Платона Демьяновича вскоре оказался Григорий Богданович Лебеда, единственным же автором учебника – Игнатий, тогда уже определенно, Лукьянович Криштофович). Но трудоустройство опального профессора этим не ограничилось. Телефон зазвонил снова, и Платону Демьяновичу предложили ни много ни мало читать спецкурс в другом институте, куда принимали далеко не всех желающих, а лишь отборные кадры. Спецкурс носил громкое название «Немецкая классическая философия как источник марксизма», но в скобках его тема уточнялась: «Диалектика Гегеля». «Мы диалектику учили не по Гегелю», – дружелюбно пошутил в телефоне голос, предлагающий Платону Демьяновичу эту работу На другой день в одной из московских газет было объявлено, что в ведущем учебном заведении Москвы будет читаться курс немецкой философии. Фамилия Чудотворцев при этом не упоминалась. (Не называть же лектора в печати «профессор де Мервей»), но было очевидно, что так проводится в жизнь договор с Германией о ненападении. Платон Демьянович между тем осматривался в своей квартире. Поздно вечером, вернее, уже ночью откуда-то вернулся Полюс изрядно навеселе. Таким он возвращался едва ли не каждую ночь, и теперь уже Марианне приходилось терпеть его пьяные скандалы. В отсутствие отца он тем более неистово домогался ее благосклонности, но она непоколебимо продолжала жить с ним «как сестра». Впрочем, столь же неприступной она оставалась и с другими, что давало пищу слухам о ее тайном постриге. Марианне сходила с рук откровенная православная религиозность, ее защищала репутация пианистки с мировым именем. Некий высокопоставленный деятель, ведающий культурой, даже снисходительно пошутил после поездки Марианны в Осоавиахимовск: «Передайте Буниной, что мы ее мученицей не сделаем». Начальственная шутка явно предназначалась для всей Москвы так же, как неофициальный телефонный разговор Сталина с Пастернаком об арестованном Мандельштаме. А вот жизнь Полюса при всем желании нельзя было назвать благополучной. Он все еще числился в Большомтеатре, где получал небольшуюзарплату, как он сам о себе говорил. Арест отца вроде бы не отразился на его жизни или отразился лишь косвенно. Полюса не трогали, но и на сцену не выпускали. Не выпускать же на сцену певца по фамилии Чудотворцев, а выступить под другой фамилией Полюс по-прежнему не соглашался, отлично зная: если он не Чудотворцев, то он ничто. Вся его репутация держалась на том, что он внук легендарного Демона, Демьяна Чудотворцева. Полюс втайне боялся, что под другой фамилией он потеряет голос. Не решался он выступить даже под фамилией Демьянов, что ему настоятельно предлагали. Демьянова уха, – брезгливо морщился Полюс, хотя в дружеском кругу поклонники чудотворцевского гения подчеркнуто называли его Демьянычем, а никак не Платонычем. Откуда было мне знать, какую участь накличет на человека, более мне близкого, чем я думал, подобная же игра в отчество «Федорыч». Пока я только вспоминал жесткие слезы Киры при словах: «А ты попробуй поживи с фамилией Чудотворцева».

Серафиму огромная профессорская квартира окончательно подавила. У нее в голове не укладывалось, что это квартира Платона Демьяновича, то есть ее квартира, что она будет здесь жить. Она не могла понять, какие отношения связывают обитателей квартиры между собой. Так она решила, что Марианна Яковлевна – жена Павла Платоновича (она и впредь не называла их иначе, как по имени-отчеству) и по некоторым признакам определила, что они в разводе, но вынуждены жить в одной квартире, так как квартира очень большая, а другой жилплощади нет. И то сказать: в такой квартире можно расселить две, три семьи, да куда там, больше. Серафима неловко переодела ребенка (за пять месяцев она так и не научилась ухаживать за дочкой). Собственно говоря, она не умела ничего, кроме как мыть полы, подбрасывать дрова в топку да варить кое-какое хлебово. Осмотревшись, она убедилась, что ее оставили в комнате одну. Платон Демьянович и Марианна Яковлевна затворились в другой комнате дальше по коридору. Через некоторое время оттуда донеслась громкая музыка. Допускаю, что Серафима не слышала рояля до тех пор, разве что по репродуктору, да и то не особенно прислушивалась. А тут играли так, что не слушать было нельзя. Музыка разбудила Киру, и та заплакала. Но и тогда Серафима не посмела постучать в комнату, где музыка. Так дала себя знать проблема дальнейшего совместного проживания. Кира плакала долго, громко, и Марианна не могла не услышать захлебывающегося детского плача. Ей надо было заниматься. Предстоял очередной концерт. Из-за Кириного плача Марианна играла хуже, и в музыкальных кругах зашептались, что она начала выдыхаться.

А Платон Демьянович выразил желание немедленно поехать в Мочаловку. Сопровождать его было некому. Марианна репетировала. Не тащить же в Мочаловку Серафиму с ребенком, и Платон Демьянович дня через три отправился один. Он то и дело оглядывался, не увязался ли за ним кто-нибудь, но слишком плохо видел, для того чтобы убедиться в наличии или отсутствии хвоста. Он отвык ходить по улицам, отвык от пригородных поездов. Багряно-лазурно-золотая феерия мочаловской осени ослепила его и вернула ему зрение. Он без труда нашел дачу № 7 на улице Лонгина. Дарья Федоровна только заплакала, узнав его. Она была на даче одна с маленьким Адрианом. Вениамин Яковлевич уже несколько дней не приезжал из своей клиники. Дарья Федоровна пожалела об отсутствии мужа. Платону Демьяновичу нужно непременно ему показаться после всего, что было… Дарья Федоровна осеклась на этих словах. Она предложила Платону Демьяновичу переночевать, а потом и пожить на даче несколько дней, наслаждаясь чарами бабьего лета, но к вечеру на дачу наведался прихрамывающий Михаил Серафимович Ярилин-Предтеченский, руководитель театра «Красная Горка», и его отчество напомнило Платону Демьяновичу, что в московской квартире его ждет как-никак жена. Платон Демьянович осведомился, бывают ли еще спектакли. «Иногда бывают», – загадочно улыбнулся Ярилин-Предтеченский. Платона Демьяновича подмывало спросить об одной актрисе, но он постеснялся, все еще не зная, как назвать ее, не просто же Софья. В сумерках, в саду, пламенеющем сквозь мглистую дымку, Платон Демьянович услышал не то крик, не то пение. «Что это?» – насторожился он. «Совы кричат», – ответила Дарья Федоровна.

Когда Платон Демьянович поздно вечером вернулся на Арбат, оказалось, что к Серафиме заходила гостья и совсем недавно ушла, научив ее, как лучше кормить Киру. «Кто она такая?» – недоверчиво спросил Платон Демьянович. «Софья… Смарагдовна», – с запинкой выговорила Серафима. Не из ее ли уст Платон Демьянович впервые услышал это отчество? А на другой день в квартире объявился другой гость, вскоре превратившийся почти в домочадца. То был Григорий Богданович Лебеда, присланный Игнатием Лукьяновичем, чтобы способствовать Платону Демьяновичу в работе над учебником латинского языка. Григорий Богданович прилежно ходил в библиотеки за выписками, писал под диктовку Платона Демьяновича, а главное, читал ему вслух древних авторов, щеголяя произношением, вынесенным из классической гимназии.

Серафима тоже не оставалась предоставленной сама себе. Очень скоро у нее завязались более чем непринужденные отношения с Полюсом. Полюс даже домой начал возвращаться раньше. Он фамильярно называл свою мачеху «Сера», говорил ей «ты», а она ему «вы», будучи моложе его лет на десять, и Платону Демьяновичу сквозь монотонное чтение Лебеды случалось услышать за стеной захлебывающийся смешок Серафимы (по мере того как зрение у Платона Демьяновича притуплялось, слух у него обострялся) и жовиальный басовитый возглас Полюса: «Сераль! Сераль!» Особенно усердствовал Полюс в отношении Серафимы, когда Платон Демьянович уединялся с Марианной. Полюс то ли просто развлекал Серафиму, как умел, то ли отвлекал ее от мужниных досугов, а может быть, брал реванш над отцом, принудившим его самого жить с Марианной как брат и сестра.

А вообще говоря, что ей делать в арбатской квартире, Серафима толком не знала. За Кирой она ухаживала, руководствуясь уроками Софьи Смарагдовны, благо та иногда заглядывала (всегда в отсутствие Платона Демьяновича, читавшего в это время свои лекции о диалектике Гегеля). Бывали у нее и кое-какие другие гости, но об этом после. Так или иначе, Серафима подолгу оставалась одна, вернее, она была одна и тогда, когда Платон Демьянович занимался с Лебедой или общался с Марианной. Только Полюс иногда скрашивал ее одиночество. Дня не проходило, чтобы Серафима не мыла полы в той или иной комнате или в коридоре. Как сказано, готовить она не умела. Впрочем, не умела готовить и Марианна, а Платон Демьянович становился по части питания все более разборчивым и привередливым. Он вернулся к строгому соблюдению постов, что отнюдь не исключало гастрономических изысков, скорее поощряло их. Платон Демьянович требовал рыбы, а рыбу он признавал только хорошую: семгу, белугу, осетрину. Заказывал он расстегаи, закрывая глаза на то, что приносят их из ресторана. Между тем заработки у Платона Демьяновича были скудные, в институт его взяли на полставки, за лекции он получал гораздо меньше, чем рассчитывал, кое-что перепадало, правда, от Игнатия Лукьяновича под будущий учебник. Но имя Чудотворцева не появлялось в печати, что делало гонорары маловероятными, и роскошествовать можно было только на деньги Марианны. Серафима очень скоро поняла это, что тем более заставило ее мириться с Марианниным музицированием, то и дело будившим Киру. (Не потому ли Кира, уже взрослая, только делала вид, что любит музыку?) Платон Демьянович не имел представления о московских ценах и полагал, что зарабатывает достаточно, Марианна продолжала приходить на Арбат не с пустыми руками и после того, как получила наконец собственную квартиру куда Кира привела меня, когда мы вернулись из Рождествена.

Товарищ Цуфилер как будто оставил Чудотворцева в покое. Письма от господина Клингсора до него тоже больше не доходили, хотя господин Клингсор не переставал наводить справки о Граале и замке де Мервей. До его сведения было доведено, что господин де Мервей читает в Москве лекции о немецкой философии, и он пытался заполучить хоть какую-нибудь информацию об этих лекциях, в чем ему не было отказано. Лекции господина де Мервей заинтриговали его. Он, кажется, раза два писал своему прежнему корреспонденту, но ответа не получал, что должно было приводить господина Клингсора в раздражение. Ведомство товарища Цуфилера, по-видимому, считало переписку господина де Мервей с господином Клингсором излишней, полагаясь на договор о ненападении. В июне 1941 года Платон Демьянович с Серафимой и Кирой жил на даче в Мочаловке, естественно, по адресу: улица Лонгина, дом 7. Там его и застало начало войны, за которым последовали бомбардировки, причем немецкие зажигательные бомбы, казалось, метили прямо в дачу № 7, что делало проживание на даче с двухлетней Кирой неудобным, и Чудотворцевы вернулись в Москву.