Благодарю, за всё благодарю: Собрание стихотворений
вернуться

Голенищев-Кутузов Илья Николаевич
Шрифт:

ПОСЛЕ ГРОЗЫ В ДУБРОВНИКЕ

Гроза прошла. Лишь на море, вдали, Еще вскипают горькие пучины И брызжут пеной, сокрушить не в силах Стен византийских серое кольцо. И ветхий город на утесах черных Всё так же дремлет и сквозь дрему слышит Романских колоколен тихий звон. Еще душа полна стенаний Ветров грозящих и строптивых волн И ужасом рокочущего грома; Еще тревожны в ней воспоминанья Всех опьянений, буйств и мятежей. Там волны бились, и мрачилась твердь, И черный смерч порывисто крутился, Как дервиш исступленный, возомнивший Небесное с земным соединить, И бледный парус судорожно бился, И кормчий гибнул… Сквозь виноградный трепетный покров Гляжу я вниз с террасы вознесенной На зыбкий склон, оливами покрытый, На облака, на горные вершины Бесплодных гор, где лепятся лишь сосны, Зеленые и рыжие, как косы Наяд приморья и нагорных вил. Гляжу вокруг, и сердце бьется ровно. Святить тишь; уединенье – благо. Да, миновали ярости стихии, И радость уцелевших совершенней. Он устоял, мой стройный кипарис, Убогого жилища сторож верный, Окрест всех выше, и стоит омытый, В лазури просветленной торжествуя, Лишь содрогается от капель тяжких Иль дуновенья стихнувших ветров. Так суждено. И радостно мне думать, Что я один стою пред бесконечным, Где возрасти мне рок определил, Как этот кипарис, и содрогаюсь От трепета смирившейся стихии Иль шелеста и шепота подземных Ключей и душ, со мною сопряженных, И молча жду губительных перунов, Чтоб молнией оделся пленный дух, И в преисподнюю огнем проникнул, И снова вспыхнул беззакатным Солнцем. 1928

ВЕЕР

Я давно не ведаю услады. Дни изгнанья, чем вас помянуть? Повторяю песенные лады, Позабыв мой безотрадный путь. Утихает ветер из Сахары, На зубах еще хрустит песок. Сонный город, призрачный и старый, Забывает пламенный Восток. Всё синей лазурный сон Ядрана, Безнадежней кручи голых гор, И душа раскрылась, словно рана, И туманней утомленный взор. – Я с моей тоской одна на свете. – О душа, не сетуй, не спеши: Видишь веер, бабушек наследье, Из саратовской глуши? Век прошел, как, баловень чембарский, В Персию богатую влеком Службою или хандрою барской, Прадед мой покинул мирный дом. И в сапфирных небесах высоко Запылал над ним златой Коран, – Он узнал томления Востока, Жар и негу осиянных стран, И тоску, и трепет караванов, И базаров суету и лень, И тихоглаголющих фонтанов Влажную и радужную сень… В темной лавке, где так звонки плиты, Где тревожный мускус и сандал, Сто туманов важному шииту, Верно, он за этот веер дал, Чтоб среди сугробов и метелей Колыхались пальмы и цветы, За муслиновой дымкой пестрели Солнцем упоенные сады. Кто поймет наследье родовое? Принимаю каждый малый дар. В каждой капле зелье роковое, В каждой искре буйствует пожар. Может быть, душа и не слыхала То, чего нельзя вовек забыть. Веет, веет хладом опахало – Иль не петь, не чувствовать, не быть. 1929

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Крик внезапный петухов Нарушает мир окрестный. Там, средь сонных облаков, Медный шар несется в бездны. Всё грозней глубокий гул, Дольный ропот, горный гомон. Кто-то молнией хлестнул И швырнул с разбега громом. И разнузданный тиран Потрясает основанья, Возмущает океан, Громоздит на зданья зданья. Расседаются дома, Ударяют оземь крыши. Расползлися закрома, Сторожа бегут и мыши. Нищий с алчною сумой И банкир скоробогатый Сочетают смертный вой, Смертным ужасом объяты. Очистительный обряд Ты ли вновь свершаешь, Майя, Подвенечный свой наряд В буйной страсти раздирая? Июнь 1927, Дубровник

ДАЛМАТИНСКАЯ ЭЛЕГИЯ

Непобедимая Армада облаков Плывет торжественно над Адрией ночною, Над безнадежностью безлюдных островов, Над этой жесткою и голою скалою. Пусть легендарных звезд давно угасший свет, Мерцая, серебрит гордыню смутных палуб, – Я утерял давно надежды первых лет, И сердцу скорбному не надо вещих жалоб. К чему стремишься ты, строптивая душа? Иль, снова возмутясь, верховной ищешь власти? Зачем твой скрытный взор, волнуясь и спеша, Стремится разгадать мелькающие снасти? Они – видения томительного сна. О, пристальней взгляни, их стройный очерк тает. Лишь чуткой ощупью незрячая луна По сонным берегам, бессонная, блуждает. 1929

ЦИРЦЕЯ

Стенанья сирого сирокко Да хищный крик приморских птиц, И тягость избранного рока, И это море – без границ. Мой остров скуден и затерян, Но полон вещих голосов: Пифийских дымчатых расселин, Над безднами встающих снов. Своею волею окован, Безбрежность назвал я Судьбой. Я сам, Цирцея, зачарован Самим собой, самим собой. 1930

РЕКВИЕМ

Да, душны дни, а ночи тупы. Лишь разум, кропотливый крот, Ходы подземные ведет. К чему? О, не дрожите, губы, Умолкни, оскверненный рот! В твоем молчаньи непритворном Пророческий услышат зов. Будь гробом и простым, и черным Среди повапленных гробов. 1930

«Не говори о страшном, о родном…»

Л. М. Роговскому
Не говори о страшном, о родном, Не возмущай мои тысячелетья, Ещё болею повседневным сном, Которого не в силах одолеть я. Так средь азийских кочевых племен Плененному наречием гортанным Заложнику певучий снится сон О языке родном и богоданном. 1930

ЗАВЕТНАЯ ПЕСНЬ

Л. М. Роговскому
Как над морем летят облака, Так над вечностью мчатся века. И приходят, уходят, и снова спешат, Роковой ускоряя возврат. Только тот, кто не спит, кто вступил в договор С неизбывными духами гор, И глубоких морей, и бескрайних равнин, – Будет в мире не раб – властелин. И пред ним разомкнется отеческий круг Зачарованных встреч и разлук. И он будет беспечен и вечен, как свет, Улыбаясь течению лет. 1930