Один из них, первый по нефтяному институту в толкании ядра и отличник учёбы, вышел из вагона и побежал к голове поезда узнать, отчего остановились. Впереди в темноте ревели моторы. Молодому человеку объяснили: через пути проходит боевая техника. Когда студент вернулся в битком набитое купе и передал новость, пожилой бледно-тощий пассажир, чьи глаза заплыли жёлтыми припухлостями, сказал:

– А тут, Лонгин, уже слух прошёл, будто германский десант огнём из леса подбил паровоз.

Человек руководил в институте административно-хозяйственной частью и знал Лонгина как студента, отвечавшего за спортивный инвентарь. К спортсменам пристроился, дабы погостить в Риге, которая не столь давно была приманчивым европейским городом. В Лонгине он возбуждал жалостливую симпатию, умея держать тон неброского презрения к панике и кошмарам.

– Итак десант обезврежен, и паровоз починен, – сказал человек после того, как вагон дёрнуло и поезд возобновил движение.

Через некоторое время, однако, он замер, и стали доноситься гулкие удары, будто с крыши сбрасывали на камень пустые бочки. Немцы бомбили расположенную впереди станцию, и часть груза в любой миг могла достаться и поезду. Лонгин поторопил знакомого:

– Выходим, выходим, Яков Захарович!

– Захарьевич – разрешите поправить, – сказал тот, последним покидая купе.

Студент помог ему сойти с площадки. Над чернильно-чёрным массивом леса трепыхались всполохи пожара. Толпившийся вдоль состава люд подался в сторону от железнодорожной насыпи, чтобы обойти горевшую станцию.

Молодой человек и его больной знакомый всё более отставали и, наконец, оказались одни в лесу. В эти часы пройденная немцами территория Латвии стремительно расширялась. 56 танковый корпус, проделав от германо-советской границы трёхсоткилометровый рейд по прямой, захватил Даугавпилс, чтобы вскоре при поддержке других частей ринуться на северо-восток в ленинградском направлении (1).

Два человека, помня, в какую сторону удалились пассажиры, шли туда же, ноги вынесли их на дорогу. Лонгин был мрачен: он не смог бросить попутчика и сомневался, позволительна ли ныне такая роскошь? Тот, идя еле-еле, напряг силы и проговорил:

– Есть старое безумие, оно прозывается «добро» и «зло». Всё вращается вокруг него и лебезит перед большой мудростью: «Ты должен, ибо так надо!»

Лонгин быстро обернулся – спутник стоял и едва не пошатывался от изнеможения. Студент вдруг подосадовал на себя, что взялся нести его портфель, а не чемодан.

– Я читал этого философа...

Попутчик недоверчиво заметил:

– В самом деле? Я вам ещё прочту, а вы попробуйте добавить, – и, переведя дух, произнёс: – Горе ли нам? Благо ли нам? Всесокрушающий ветер подул!

Лонгин подхватил с неожиданным чувством:

– Когда перила и мосты падают в воду, кому и как держаться за «добро» и «зло»?

– Браво! То-то я чувствовал в вас глубинную гордыню, прислащённую тактом и притворством, – похвалил спутник. – Но только не внушайте себе, что вы со мной исключительно из сострадания. Стадо, разинув рты, бежало, уверенное, что бежит к лучшему. Но вы не из стада. Вы сейчас думаете – достойны ли получить винтовку и заслонить широкой грудью маму Родину.

Замечание было не беспочвенным, молодой человек искал ответа у философа – самой вдохновляющей привязанности в его жизни. И к спутнику обратился кратко:

– Так вы идёте?

Тот с трудом держался на ногах, но не умолкал:

– Вы, Лонгин, не полковник, которого ждёт генеральское звание, и не снабженец, в ком сейчас так нуждаются кладовые. Но если надо – идите! Желаю вам и после войны разламывать вашу пайку двумя руками.

Он сел на землю и, достав из чемодана шприц, сделал себе укол в ногу:

– Морфий! Не прихоть, а боли сделали меня морфинистом. Утешает слабо. Как рано дал я себе выгореть – жалею до стенаний! Ведь только на пятьдесят первом моём годке видите меня!

Поднявшись, он предложил поискать где-нибудь в деревне приюта и – это слово произнёс врастяжку – «обождать...» Лонгин его вполне понял, но он был глубокой натурой, и всё прозрачное в своей простоте не нравилось ему. Он заявил, что нужно двигаться «туда, где должны быть наши».

– Надо бы вас бросить, но я этого не сделаю, – лихо объявил его спутник и заметил, что им не остаётся ничего иного, как подождать рассвета.

Они выбрали в чемоданах по рубашке, в которые увязали самое необходимое, после чего уселись на брошенные вещи. Якова Захарьевича обуревало горячечное возбуждение:

– В ваши годы я был учителем земской школы в уездном городишке. И не было похоже, чтобы царский режим собирался мне отпустить что-то получше. Но я искал – да-с! – кое-что понял и сделался большевиком. Шла война, и я с товарищами действовал в интересах противника на его деньги. Ленин преспокойно получал их от кайзера. Подписали похабный Брестский мир, и немцы заняли Крым, пришли в Ростов-на-Дону.