Лонгин с сердечностью поблагодарил парня и развёл руками:

– Не могу.

Ещё не стемнело. Ветер присвистывал в ветвях и гнал падающий снег по синеватому насту. Ретнёв прощался, откровенно сожалея:

– Зря вы, Лонгин Антонович. Он дело сказал.

Рядом несдержимо переступал на месте Швечиков: сквозь обмотавший голову бинт проступила и запеклась кровь.

– Не в настроении инженер вертаться!

– Настроение у меня мечтательное. Охота обстреливать, жечь советские машины, почты громить... – сказал Лонгин незлобиво.

Ретнёв заметил с укором:

– Вам не приснится, сколько чекистов нагнали с собаками! Вот-вот на этом месте будут. – И повернулся к спутникам, помня уже только об ожидавшем их переходе.

Лонгин переходил перед зорькой в ожидавший его закуток в хлеву, чтобы ночью проскочить назад в избу. Недавно в закутке проживала свинья, рядом за перегородкой зимовал другой скот, перетирала жвачку корова. Но после освобождения деревни Красной Армией уцелел только козёл, и хозяин молился, чтобы и его не забрали.

Хозяин, мослаковатый мужик-подстарок, ходивший в заплатанном нагольном полушубке, оставлял Лонгину в закутке быстро простывавшую варёную картошку и самогонку в бутылке, заткнутой обёрнутым тряпкой сучком. Беглец сносно выдерживал днёвки, облачившись в тулуп и накрывшись попоной. В задней стене хлева можно было, в случае опасности, легко отодрать две доски и ускользнуть в близкий лес.

Прибегая по ночам в избу и принимаясь за горячие, густые от мучной подболтки щи, заправленные салом, он ненасытно желал узнать о выздоровлении народа. Отогреваясь на хорошо протопленной русской печке, Лонгин оживлял в себе недавний разговор мужиков в землянке, фразу о том, что Германия может вернуться – с Власовым. В этой фразе одновременно присутствовали простота детскости и детская, неразрешимо сложная для отвердевшего ума хитрость.

Желалось и впрямь возвращения Германии или нет – это уже дело второе. А первое было то, что ей – не вернуться! Германия была и будет соседом – и быть кем-то, кроме как им, ей невозможно.

Знали это мужики или только предчувствовали – Лонгин сказать не мог. Но сам он знал. И видел то, что мужицкая душа соединяла Власова с Германией в стихийном побуждении ороднитьсоседа. Но сам Власов не был ли слишком роднымдля этого?

На неостывающей русской печке больше и больше хотелось Лонгину родства с выздоравливающим народом. Беглец ночами стал высовываться из сеней, вдыхая душок весенней прели и слушая шуршащий пролёт птичьих стай с юга на север. Сверху часто точилась изморось, она ела одряхлевшие сугробы вдоль плетня, и когда нужно было перебежать из хлева в избу или обратно, под ногами хлюпало и чавкало.

Лонгину хотелось слышать о злости деревни на восстанавливаемые Советы, и он всё спрашивал хозяина, не пахнет ли заварушкой?

Малоречивый мужик, который сам вопросов не задавал, пояснял философически и словно бы одобрительно:

– Одно благодарение. Что ни укажут – благодарим. Мясо спускают с нас – опять же благодарность.

Жилец несдержанно вскинулся:

– Это что за народ у вас?

– А у вас?

И Лонгину стало приятно, что человек ловок на слово. Тоже и он, с его умом, – одиночка среди всеохватной смирности?

Жилец, хозяин и хозяйка, хоть час был поздний, сидели у топящейся печки. Хозяйка сноровисто чесала лён: ладила на пряжу. Вдруг сказала, не поднимая глаз от работы:

– Вот ведь Скуридина убили.

Лонгин вопросительно глядел на мужика. Тот сделал вид, будто ему невтерпёж зевнуть, но, вероятно, и самому хотелось рассказать.

– Был такой любитель баранов стричь. Руководил, это, на приёмке шерсти. Над весовщиками стоял. Запишет фальшиво и зажулит. Ворюга! И партеец, член правления. В газетку про то да сё напишет, критику наведёт: стараюсь, мол, для колхоза.

На хозяина, кажется, нашёл стих, он пригласил гостя за стол, налил ему и себе самогонки. С важностью подержав перед собой стаканчик, выпил мелкими глотками, забрав в себя воздух, и выдохнул через нос, не размыкая губ. Сочно хрумкая кислой капустой, заметил:

– Малость пересолена.

– Ой ли? – задето откликнулась жена.

– Ну! – ответствовал муж и без перехода продолжил: – Все знали, что жулик Скуридин. И шло ему в пользу. Ходили к нему с нуждой и подносили. Один волокёт мешок картошки, другой – опять же шерсть. А то бабу приходилось послать. Скуридин стал и дочек требовать, к малолетним пристрастился. Но он отплачивал – делал, что у него просили, и народ терпел.

Хозяин, подождав, когда гость выпьет и закусит, осмотрел, точно некий предлагаемый товар, бутылку с самогонкой, сказал сожалеюще:

– Шабаш! Этому празднику не будет конца. – И вернулся к Скуридину: – Война началась, немцы не успели прийти – он удрал. Теперь советские пришли, и он с ними. Поставлен председателем колхоза. Но народ после немцев стал бойчее. Кто-то встретил его за деревней, когда он в санях поехал в райцентр, и бахнул из ружья.

– Расследовали? – поинтересовался Лонгин.