— Бэт? — Я оглядываю опустевшую комнату.

Ставлю чай на прикроватную тумбочку. Дверь в ванную закрыта, оттуда доносится шум воды. Может, ей лучше и она решила принять душ?

И тут я замечаю на полу пустой пузырек из-под валиума.

— Бэт! — принимаюсь судорожно дергать дверную ручку. — Бэт!

«О Боже, неужели она — возьми себя в руки — о Боже милосердный, только не это опять, не в мое дежурство! О Боже, нет…»

С третьей попытки дверь поддается — я просто выбиваю ее своим весом, дерево рассыпается в щепки.

Поначалу мне кажется, что ванна пуста. Горячая вода хлещет через край ванны. Я погружаю ладонь в воду, чтобы выключить кран, оскальзываюсь на черно-белой шахматной плитке и едва не падаю в воду. Твою мать!

Секунду смотрю на Бэт и не верю своим глазам.

Моя жена лежит на дне ванны под полуметровым слоем воды. Ее голубые глаза смотрят вверх невидящим взором; я сразу понимаю, что она мертва.

Я не жертва, постоянно твердит мне доктор Стоун. Я не жертва, я пациент.

Если кто-то здесь и жертва, так это Уильям. Я знаю, что люблю его. В общем-то я совершенно уверена: я люблю его гораздо больше, чем он меня. Вся штука в том, что большую часть времени я этого не чувствую, а следовательно, не могу проявить своих чувств.

Все дело в лекарствах. Я вообще почти ничего не чувствую.

— Бэт, я ушел! Все будет хорошо, правда, родная?

Ничего. Теперь меня ничто не задевает.

— Дорогая! Кейт сегодня весь день будет у Дэна готовиться к экзаменам, заскочит домой ближе к полудню, проведать тебя. Еще я поставил в духовку мясной пирог, через пару часов его достанешь.

Если бы у меня был выбор между вот таким сорок одним годом бесцветной, губительной для души пустоты, безжизненной и лишенной всякого чувства, и небытием вообще…

— Ну ладно. Мне пора. До скорого. Не забудь про духовку.

Свернувшись в клубочек на кровати, наблюдаю, как зыбкое зимнее небо меняет цвет с черного на серый. Я многое позабыла — неудивительно, учитывая все таблетки и шокотерапию, которые перенесла, — и все же помню до мелочей миг нашей встречи: он прокручивается передо мной как любимый музыкальный клип: шершавый твид юбки, жаркий и колючий на поясе, «стрелка» на новеньких колготках, гуашевая абстракция на папирусе, которую я как раз вешала, когда Уильям появился в выставочном зале. Я могла бы пересказать дословно наш разговор — он завязался, когда Уильям подошел, чтобы помочь мне выровнять картину… и уравновесить меня саму. Слово в слово.

Я сразу поняла: это для него я хранила себя в чистоте столько лет. Иногда я жалею, что мне не с кем было его сравнить. А потом вдруг думаю: с чего бы? Какой был бы в этом прок? Если бы он оказался хуже в постели (впрочем, я не вполне понимаю, что значит «хуже». Оно измеряется в количестве оргазмов? Или минут, затраченных на прелюдию? Или зависит от того, заваривает ли он после для вас чашку чая?), разве я не чувствовала бы себя немного расстроенной, разочарованной — как во второй день распродажи в универмаге, когда все вещи красивых расцветок раскуплены и остались только грязно-коричневые и серые? И что толку, если бы он был лучше? Я бы просто сожалела о времени, потраченном на других, которые никуда не годились.

Уильям был просто великолепен. Простыни под нами дымились, что бы там ни думали о нас теперь. У него было крепкое, упругое, мускулистое тело: я никогда прежде не видела голых мужчин. Лишь когда он оказывался внутри меня, я переставала чувствовать себя одинокой.

— Мам! Ты что, не слышишь, я тебя зову! Твой тост, наверное, совсем остыл.

В комнату заглядывает Кейт; она повисает на ручке двери снаружи, словно боится войти — вдруг подцепит заразу?

Люди всегда так себя ведут с теми, кто в депрессии. Однажды я прочла в каком-то стихотворении: «Ты прокаженный наших дней, пусть и без колокольчика». Ко мне относятся как к какому-нибудь изгою, словно я сама навлекла на себя напасть и всему виной некие изъяны в моей натуре. Но я не сделала ничего, что заслуживало бы подобной кары. Я бы не пожелала этого худшему врагу. Я живу в постоянном страхе: а вдруг моя болезнь передалась моим детям, как мне от отца? Если бы я только знала обо всем заранее, то вообще никогда не стала бы рожать. Разумеется, никто не подозревал, что мой отец болен: его просто считали эксцентричным, дружелюбным владельцем ресторана, который пропивал все доходы, пока, наконец, мать не бросила его и он не обратился к Богу (ну и к Лиллиан). «Просто Гектор, — говаривали люди, — такой фактурный персонаж».

Я пристально наблюдала за Кейт, по мере того как она взрослела, — гораздо пристальнее, чем за мальчиками. Я почему-то всегда точно знала, что их чаша сия миновала. Вдобавок мужчинам больше везет в любви: меньше конкуренция. Пока я не замечала в дочери никаких тревожных признаков, но ведь то же было со мной: меня считали творческой, креативной личностью. А потом родилась Кейт и…

— Мам, хватит так пялиться. Ты меня пугаешь.

Кейт больше привязана к отцу; она буквально боготворит землю, по которой он ступает. Забавно: ведь я тоже ненавижу свою мать.

— Отлично, мам. Давай не будем разговаривать. Можно подумать, мне не все равно. Я ухожу к Дэну, вернусь после обеда. Не забудь вынуть из духовки мясо, а то будет буря в стакане воды — ты же знаешь папу.

За окном кружатся редкие хлопья снега. Серость снаружи, серость внутри. В это время года не бывает по-настоящему светло, и как получается, что февраль — самый короткий месяц? Такое ощущение, что он длится целый год.

Позже просыпаюсь от стука во входную дверь; припустил дождь. Резкий голос моей матери проникает внутрь, ввинчиваясь сквозь почтовый ящик. Заворачиваюсь в одеяло; его надежная мягкость обволакивает меня словно железные доспехи.