Я стал расстегивать гимнастерку, что-то мне это «поговорим» не сильно понравилось, но париться все равно придется. Может быть, и два раза, причем второй раз — без веников.

Уже сидя за столом, осушив кружку пива, и разделывая рака, я вдруг заметил отсутствие Строкова. На мой вроде небрежный вопрос, Ливицкий только отмахнулся, мол, потом, но заметно помрачнел. Впрочем, пива было маловато, по две кружки, тёмного конечно, но до раков я дорвался. Сколько же лет я их не ел? Да пожалуй лет так тридцать, если не больше. Последний раз, когда на Ахтубе с другом, ведро пива, и полмешка раков. Пальцы потом были как сосиски. Эх-х, времячко было, или будет? Сегодня же четвертое августа, мне уже пятьдесят, или минус тридцать? Парадокс, и без спирта не разберешься. Впрочем, спирт отставить! Вот допьем пиво, еще разок в парилочку, и пойдём с чистой головой на головомойку.

Эх, хорошо после парилки неторопливо выпить кружечку, ох, благодать. Последний русский император, явно умел жить, то-то ему из нашего города пиво ко двору возили. И явно мастера на заводе остались, это не пиво, это нектар, амброзия. Но всё кончается, только служба наша вечна. Вот и подошло время начальственной парилки.

Впрочем, всё прошло почти тихо и мирно. Сделав мне замечание о недопустимости религиозной пропаганды, Ливицкий тут же похвалил меня за решительные действия, и добавил:

— А, впрочем, вы правильно говорили. Там как раз собрались люди из недавно присоединенных территорий, так что с ними пока лучше так.

Дверь распахнулась, и в предбанник ввалился прокурор. Вот именно ввалился, он был настолько ошарашен, что плюхнувшись на лавку, схватил первую попавшуюся кружку, мою, между прочим, и залпом выпил содержимое.

— Что вы за гадость пьёте?

— Пиво, — удивленно ответил комбриг.

— Терпеть не могу! Товарищ Ливицкий! Вы тут празднуете, а между прочим, дорогой наш командир, должен сейчас сидеть, не в бане, а в тюрьме!

— Павел Зиновьевич! Что за словечки, товарищ Листвин — наш товарищ!

— Гражданин Листвин, — протянул слово «гражданин», Глабус, — Вчера совершил преступление, которое статья сто девяносто седьмая, пункт «б», уголовного кодекса БССР квалифицирует, как превышение служебных полномочий.

Я растерялся, при чём тут «превышение»? Бабына сердито проворчал.

— Он военнослужащий, и выполнял требования устава. Пункт седьмой, вам напомнить? «Командир не несет ответственности за последствия, если он для принуждения не повинующихся приказу и для восстановления дисциплины и порядка будет вынужден применить силу или оружие. Командир, не проявивший в этих случаях твердости и решительности и не принявший всех мер к выполнению приказа, предается суду военного трибунала.» Так что, дело если и будет заведено, то только военным трибуналом двадцать первой армии. Оставьте, прокурор, это не ваша компетенция.

— Баба с воза, кобыле легче, — отмахнулся Глабус, — Другая беда у нас…

Он прервался, и посмотрел на меня, потом на Ливицкого. Тот устало махнул рукой,

— Рассказывайте.

— Этот прыдурак Имушкин, всех расстрелял в тюрьме.

— Как, всех? — изумился Бабына.

— Я имею в виду, заключенных. — поправился прокурор, расстроено добавил, — А там ни одного заключенного, только подследственные.

— А что он говорит?

— Ничего, только твердит что, «Враги врагам не достанутся». Пьян он, до изумления. Эх, говорил же я, нельзя подследственных в тюрьме содержать! Двенадцать человек, из них больше половины по мелкой уголовке.

— Понятно! — хлопнул рукой по столу секретарь обкома, и посмотрел на меня.

— Сам поеду, может быть командиров с собой возьму, бойцов брать не могу.

— Я не об этом. — Поморщился Ливицкий, — Нкэвэдэшники сами справятся, давайте всё-таки стройте красноармейцев. Праздник мы вам, конечно, испортили, но тем не менее есть ещё одно важное дело.

Выстроив два взвода, я доложился, Бабыне, и он достав какую-то бумагу, вышел вперед:

— Слушай приказ командующего Центральным фронтом генерал-полковника Кузнецова:

За отличие в боевой и политической учебе, проявленные в процессе обучения Полесского ополченческого батальона, старшему лейтенанту Листвину, присвоить внеочередное звание «капитан».

— Служу трудовому народу! — бодро отрапортовал я, с трудом удержавшись от упоминания Советского Союза.

Впрочем подарки еще не кончились, приказом по двадцать первой армии, я был лишен приставки «ио», и назначен заместителем командира укрепрайона. Потом уже Бабына сказал, что Шнитко эвакуирован вместе с госпиталем.

Прикрепив подаренные «шпалы» на петлицу, я стал принимать поздравления от подчиненных, но Ливицкий подозвав меня, снова огорошил известием:

— Скоро областные организации эвакуируются, так что придется вам становиться военным комендантом города, и объявлять в области уже осадное положение. Впрочем, это мы объявим сами.

— А как же Бабына? — удивился я.

— Товарища комбрига вызывают в штаб армии. — усмехнулся своим мыслям дивизионный комиссар, — пора проходить аттестацию.