В эти дни Николай подал своему «отцу-командиру», фельдмаршалу И.Ф. Паскевичу, записку о необходимости «ухода» России из Польши:

«Оставаясь верным вышеуказанному началу, в силу которого следует сообразоваться исключительно с истинными инте­ресами России, я полагаю, что единственный способрас­смотреть этот вопрос и действительно уяснить его себе, следующий: Россия — держава могущественная и счастливая сама по себе; она никогда не должна быть угрозою ни для своих соседей, ни для Европы. Но оборонительное ее положе­ние должно быть настолько внушительно, чтобы сделать всякое нападение невозможным. Бросая взгляд на карту, страшно становится, видя, что граница польской террито­рии Империи доходит почти до Одера, между тем как на флангах она отступает за Неман и Буг, чтобы упереться близ Полангена в Балтийское море и у устьев Дуная в Черное море. В этой выдающейся части находится население суще­ственно враждебное к России и потому требуется армия для удержания его в подчинении. Эта страна ничего не при­носит Империи, напротив, она не может существовать иначе, как посредством постоянных жертв со стороны Им­перии, чтобы дать ей возможность содержать свое собственное управление. Таким образом ясно, что выгоды от этого беспокойного владения ничтожны, между тем как не­удобства велики и даже опасны. Остается решить как посо­бить этому. Я тут не вижу другого средства, кроме следу­ющего:

Объявить, что честь России получила полное удовлетворе­ние завоеванием Царства Польского, что Россия не имеет никакого интереса владеть провинция­ми, неблагодарность которых была так очевидна, что истинные ее интересы требуют установить и утвер­дить свою границу по Висле и Нареву, что она предоставляет остальное, как недостойное принад­лежать ей, своим союзникам, которые могут сделать из не­го все, что им покажется нужным» (Щербатов А.Г. Гене­рал-фельдмаршал князь Паскевич, его жизнь и деятель­ность. СПб., 1894. Т. 4. С. 174).

Шаг был неожиданным — со стороны фигуры, как будто хресто­матийно известной в качестве тупого солдафона, только что потопив­шего в крови восстание декабристов, и «жандарма Европы». Но он показал и другого Николая — человека, способного на уступки и ре­формы.

Этим планом российский самодержец не только показывал, что готов предоставить Польше свободу — он, по-видимому, искренне считал, что «пользы от приобретения никакой, только ущерб, в том числе промышленности». По сути дела Николай высказал намерение «сдать» всю выстроенную его предшественниками после эпохи напо­леоновских войн систему устройства Центральной Европы.

Распался бы союз «трех черных орлов» — Австрии, Пруссии и Рос­сии, основанный на совместных разделах Польши в XVIII в. и на сов­местной борьбе с либеральными попытками преобразования евро­пейских абсолютистских режимов в рамках «Священного союза». Борьба за оставленные русскими войсками польские земли, безуслов­но, обострила бы противоречия между Берлином и Веной, которым таким образом передавалась роль главных «держиморд» в Европе. Россия бы навсегда освобождалась и от сомнительной чести быть «жандармом Европы», и от «неблагодарных» провинций. Не было бы в наших с Польшей отношениях ни подавления нового польского вос­стания 1863—1864 гг., ни безнадежной попытки русификации «привислинского края» — с обучением на русском языке в Варшавском университете и возведением помпезного православного собора в цент­ре польской столицы. Воссоздание Польши столетием раньше если бы и не уничтожило вовсе, то существенно смягчило противостояние «братьев-славян» в XX в. с его очередной русско-польской войной 1920 г., пресловутым «четвертым разделом» в 1939 г. и катынской трагедией.

Как бы изменилась международная ситуация — да и положение в самой России — под влиянием такого резкого поворота, нам знать не дано. Окружение царя к такой радикальной мере было явно не гото­во. «Отец-командир» Паскевич царский проект раскритиковал и предложил более привычный путь территориальных комбинаций: от­дать Пруссии левый берег Вислы, а Австрии Краков, но в обмен полу­чить от первой часть Восточной Пруссии с Мемелем (нынешней Клайпедой), а от второй — Восточную Галицию. Пока стороны об­суждали возможную дележку, ситуация вновь изменилась — польская армия проиграла кровопролитное сражение при Остроленке, и войс­ка Паскевича двинулись на Варшаву.

Утром 25 августа 1831 г. 400 русских орудий открыли огонь; рус­ские полки под грохот барабанов и полковых оркестров атаковали варшавские укрепления и взяли их в штыки. Завязались бесплодные переговоры — но теперь речь шла уже только о капитуляции. На сле­дующий день Паскевич вступил в город и написал царю: «Варшава у ног вашего величества». Прежние планы были забыты; победитель Паскевич рекомендовал уничтожить Царство Польское с его «предс­тавительным правлением», а поляков «за вероломство и неблагодар­ность искоренить с лица земли».

Что и было сделано — в меру возможностей. Польская государ­ственность с ее конституцией, подавшая в свое время немало надежд насчет введения «законно-свободных» учреждений в самой России, была «искоренена». Но поляков превратить в благонамеренных под­данных так и не удалось — Польша на протяжении всего существова­ния монархии сделалась ее постоянной головной болью. От разгрома 1831 г. Россия теряла почти столько же, сколько и сама Польша: пар­ламентский опыт, испробованный в Варшаве, неизбежно был бы ори­ентиром для российского общества, да и для самой власти, вынужден­ной оглядываться на общественное мнение.

Польская война пробудила исторические страхи времен Смуты и вызвала мощную волну патриотических чувств, захлестнувшую все сословия: «И какое русское сердце, чистое от заразы общемирного гражданства, не забилось сильнее при первом известии о восстании Польши? Низкопоклонная, невежественная шляхта, искони подстрекаемая и руководимая женщинами, господствует над ее мыслями и делами, осмеливается требовать у России того, что сам Наполеон, предводительствовавший всеми силами Европы, совестился явно тре­бовать, силился исторгнуть — и не мог! Давыдов скачет в Польшу». Вслед за поэтом-гусаром Денисом Давыдовым усмирять восстание пошли многие из тех, кто еще недавно сочувствовал либеральным идеям. Другие же «поскакали» на Польшу в прессе, стихах, лубочных книжках и толстых журналах. Именно на этой волне утвердилась и овладела умами и душами даже честных и талантливых русских лю­дей идеологическая доктрина николаевского царствования — пресло­вутая триада: «самодержавие, православие, народность». Патриоти­чески подъем прочно связал славу и величие страны с самодержави­ем, которое потерпело очередную победу.