Карташев с завистью смотрел им вслед: их не грызет червь сомнения. Их душа не раздваивается. Ах, зачем его не отправили в детстве в пажеский корпус? Зачем познал он намек на какую-то иную жизнь? Без этого и он был бы теперь удовлетворен, и никуда бы его не тянуло. А теперь тянет и в одну сторону, тянет и в другую, — нет средств для одной жизни, нет подготовки к другой.

И та и другая одинаково не удовлетворяют.

Кружок бедно одетых студентов оживленно весел; прощаются на подъезде и кричат один другому:

— Заходи же за мной.

— Хорошо… он сказал — в семь?

— Ты пораньше приходи, чаю напьемся.

— Андреев, а ты будешь?

Андреев, высокий, худой, страшный, костлявый, с землистым цветом лица, говорит:

— Нет, я сегодня на Выборгской.

— Скажи Иванову, что я рукопись передал.

— Хорошо…

«Иванов, — думал, идя домой, Карташев, — Иванов? Его знают и в университете. Что же такое Иванов?»

«Надо прочесть Жан-Шака Руссо», — тоскливо думает Карташев, вспомнив вдруг разговор в коридоре университета о чем-то по поводу Руссо.

«Необходимо надо прочесть», — страстно загорелось в нем, и он прямо пошел в библиотеку, в которой абонировался.

— Что у вас есть из Жан-Жака Руссо?

— Вот список дозволенных книг.

Карташев посмотрел.

— Здесь нет.

— Я думаю, и в других библиотеках вы не найдете.

Карташев внимательно просматривал каталог «серьезных книг» и взял Шлоссера.

Он шел и думал:

«Прочесть разве весь каталог по порядку, тогда уж все будет в голове из дозволенного хоть».

А не пойти ли ему прямо к Иванову и сказать: «Я хочу быть развитым человеком, укажи мне, что читать, какие книги, где их доставать?»

Карташев пришел домой, пообедал и, войдя к себе в комнату, задумался, что ему делать теперь?

«Пойду я к Корневу, захвачу с собой и свое маранье… А вдруг он скажет, что я писатель?»

Карташев собрал свою рукопись и поехал на Выборгскую.

Группа Корнева держала в этот день по анатомии частичный экзамен у профессора, умевшего заставлять работать студентов не только за страх, но и за совесть. Несмотря на сухую зубрежку непонятных названий, студенты наперерыв друг перед другом посещали анатомический театр и с бою, назубок, вызубривали трудные названия.

С этими названиями старик профессор умел искусно связывать будущую роль своих слушателей, обращался к студентам, как к докторам: нельзя быть анатомом без знания даже самой скромной аномалии, — жизнь пациента зависит от этого, и без этого знанья это будет не хирург, а шарлатан.

Старый профессор был на страже, чтобы не допустить такого шарлатана к делу, к которому почему-либо человек не годился. Это хорошо знали студенты. Просьбы не помогали, но все было приспособлено к тому, чтобы человек узнал свое дело, и главное из этого всего было налицо: сумбура и намеков не могло существовать в деле, где все было ясно и точно, как часы, как сам угрюмый профессор, представитель западного ученого, образ которого будет всегда связан с медико-хирургической академией, профессор, которого как огня боялись студенты и боготворили в то же время, как только можно боготворить человека, несущего нам чистую истину. И когда профессор, мировой авторитет, сурово говорил студенту, осторожно запускавшему свои руки во внутренности трупа: «Господин, снимите ваши перчатки», — студент готов был не только свои руки, но и самого себя погрузить в кишки смердящего трупа.

И, боже сохрани, какая-нибудь брезгливая гримаса или даже брезгливая мысль: угадает, обидится и срежет. Срежет не карьерист, не чиновник, не бездарность: срежет европейская знаменитость, старый профессор.

Корнев получил «maximum sufficit» [28] и был на седьмом небе.

Он отправился с экзамена в кухмистерскую, а из кухмистерской с Ивановым за какой-то брошюркой к нему.

Иванов по дороге обстоятельно расспрашивал о Горенко и Моисеенко.

— Могу даже последнюю новость вам сообщить, — говорил Корнев, — они жених и невеста, весной сюда приедут, повенчавшись.

— Я знаю… брак фиктивный, чтобы переменить законно опекуна и избавиться от нежелательных лиц.

— Вот как! — изумился Корнев и сосредоточенно принялся за ногти.

— Отучитесь вы от этой дурной привычки, — сказал Иванов, — а то ведь при анатомии это рискованно: трупы, легко заразиться.

— Да, конечно, — озабоченно согласился Корнев, вытер ноготь и опять начал его грызть.

Корнев искоса незаметно всматривался в Иванова; этот маленький, тщедушный человек с копной волос на голове, с какими-то особенными, немного косыми глазами, которыми он умеет так смотреть и проникать в душу, так покорять себе, — страшная сила. Кто мог думать, кто угадал бы это там, в гимназии, когда два лентяя, Иванов и Карташев, так любовно сидели сзади всех рядом друг с другом? Теперь даже и неловко говорить с ним о Карташеве.

— Моисеенко, когда я знал его, — произнес нерешительно Корнев, — не совсем разделял взгляды вашего кружка…

— Он и теперь их не разделяет.

— В таком случае я не понимаю его.

Иванов заглянул в глаза Корневу и ответил тихо:

— Что ж тут непонятного? важна точка приложения данного момента… у каждого поколения она одна… ведь и вы ее не отрицаете?

— Да… но принципиальная цель…

Корнев замолчал. Иванов ждал продолжения.

— Я все-таки сомневаюсь, — смутившись, как бы извиняясь, неестественно вдруг кончил Корнев.