— Ох-хо-хо! — потягивался, заломив руки за голову, высокий, широкоплечий, статный, как статуя Аполлона, белокурый гусар.

— Что? — одобрительно спрашивает его более пожилой сотоварищ.

— Спать хочется, — добродушно и смущенно признается белокурый гусар.

И все смеются, выдан какой-то секрет, сквозь пудру краска удовольствия покрывает лицо одной из дам, и она смотрит в окно, стараясь не видеть и в то же время ловя боковые взгляды молодой компании.

В Рогатке садится мой сослуживец — важное лицо в нашем министерстве.

— Как дела?

— Держат, — отвечаю я.

— Продержат еще с месяц, — уверенно, спокойно говорит важный.

— Но тогда, пропустив рабочую пору, — горячо отвечаю я, — что ж я сделаю?

Важный молчит и потом удовлетворенно, каким-то трескучим голосом говорит:

— Ничего, конечно, не сделаете.

— А лишний год администрацию содержать, лишних сто двадцать тысяч из казенного кармана?

Важный господин опять молчит и нехотя отвечает:

— Надо войти и в их положение: Россия — страна размеров необычайных.

— Это и надо бы принять во внимание: за всех не передумаешь…

Собеседник лениво бросил:

— Приходится, однако, думать. Петербург. Месяц еще продержат — и с этим помиритесь.

Важный господин молча кивает головой и выходит на площадку, я за ним, беру извозчика и еду в министерство.

Большой знакомый желтый дом.

Ну, конечно, швейцар и поклоны, другой швейцар и опять поклоны, третий, четвертый.

Стоят, смотрят в лицо: свежие, бодрые, готовые без устали кивать и раскланиваться. А впрочем, они все-таки смягчают обстановку, придают в этот ранний час жилой вид этим пустым еще комнатам и коридорам. А своими услужливыми и ласковыми лицами производят впечатление того, что пришел все-таки как-никак к своим. В ожидании я слоняюсь по коридорам и думаю: ведь, в сущности, в общем люди добродушные и незлобливые, но такова уже сила вещей.

Двенадцатый час. Я стою перед низеньким, плотным, добродушным сгорбленным стариком, или не стариком — кто его знает, сколько ему лет. Лицо широкое, помятое, глаза маленькие, добрые, фрак торчит хвостиком, манеры простые, добродушные.

— Утвердили, — говорит он мне не то радостно, не то вопросительно.

Это приветствие я слышу уже в десятый раз.

— Если утвердили, так за чем же задержка?

— Да ни за чем.

— Ну так, значит, строить можно: давайте кредиты!

Иван Николаевич рассеянно говорит:

— Ишь, скорый какой!

— Послушайте, Иван Николаевич, ведь дело от этого страдает, да и мне же нет сил ждать больше, истомился я здесь, — ведь четыре месяца…

— Да что вы, господь с вами, какие четыре?

— Да, конечно, здесь в Петербурге я четыре месяца…

— Ну-у!

Иван Николаевич машет добродушно рукой и уже заговорил с другим. Я терпеливо жду.

— Послушайте, Иван Николаевич, я решил теперь являться к вам в одиннадцать часов и уходить в шесть.

— Сделайте одолжение, — сухо говорит Иван Николаевич.

— Иван Николаевич!

— Иван Николаевич я пятьдесят четыре года, а один за всех.

— Иван Николаевич, пожалейте же… ну, зачем же без толку мне здесь околачиваться? Ну, рассудите же, ведь надо меня отпускать, ну пройдет еще месяц, два, — наступит же момент, когда надо будет вникнуть и в мое дело. Почему вам не вникнуть сейчас, когда еще не поздно, зачем томить, мотать душу.

— Ах, господи! Ну, что вы пристали, ей-богу?!. Что я могу здесь сделать?

— Иван Николаевич, если вы не можете, так кто же может?

Иван Николаевич роется в своем столе, бросает все и говорит:

— Пойдем.

Иван Николаевич ведет меня через целый ряд комнат со множеством столов, где у каждого стола сидит чиновник с озабоченным лицом и что-то перекладывает.

— Ивановское дело! — раздается торопливый голос подбежавшего и скрывавшегося уже тоже озабоченного чиновника.

— О, господи! ему ивановское, тому петровское, черт его знает, за какое и браться! — Чиновник берется за ивановское, раскрывает, тупо огорченно смотрит-смотрит и вдруг, вспыхнув, быстро складывает ивановское и опять сосредоточивается на петровском.