Эмилио выслушал это, опасаясь, как бы эти жалобы не переросли в рыдания. Но Амалия, наоборот, говоря о своём огромном горе в присутствии Балли, оставалась спокойной и улыбающейся.

Балли же в горе Амалии видел лишь союзника в споре с Эмилио и сопровождал её слова упрекающими жестами, обращёнными к другу. Впрочем, вскоре Балли перестал жестикулировать. Амалия же, весело смеясь, продолжала свой рассказ: несколько дней назад она прогуливалась с Эмилио и могла видеть, что он делался неспокойным каждый раз, когда видел вдали женские фигуры и пытался найти среди них одну — очень высокую и белокурую.

— Я правильно поняла? — смеялась Амалия, довольная, что Балли с ней соглашается, — такая длинная и такая белая?

Для Эмилио в этой насмешке не было ничего обидного. Амалия подошла и прислонилась к нему, положив ему свою белую руку на голову по-братски.

Балли подтвердил:

— Длинная, как солдат короля Пруссии, и такая белая, что даже можно сказать бесцветная.

Эмилио рассмеялся, но его всё ещё мучила ревность:

— Я был бы доволен только уверенностью, что она тебе не нравится.

— Он ревнует ко мне, понимаешь, к своему лучшему другу! — проревел возмущённый Балли.

— Это можно понять, — сказала мягко Амалия, почти умоляя Стефано простить друга.

— Нет, нельзя! — сказал Балли, протестуя, — как можно сказать, что такое безобразие можно понять?

Амалия не ответила, но осталась при своём мнении с уверенным видом человека, который знает, что говорит. Она хорошо подумала и поэтому поняла состояние души несчастного брата, ведь оно было ей так знакомо. Амалия сильно покраснела. Некоторые нотки этого разговора отдавались в её душе, как звуки колоколов в пустыне — длинные-длинные, покрывающие огромное пустое пространство, они его измеряли, неожиданно всё его заполняя, делая его ощущаемым и представляя обильно радость и горе. Амалия надолго замолчала. Она на время забыла, что разговор идёт о её брате, и подумала про саму себя. О, какая странная и удивительная вещь! Она и раньше говорила про любовь, но по-другому, без снисхождения, потому что не должна была так говорить. Как же серьёзно она воспринимала все приказания, которые ей вбивали в голову с детства. И она слушалась, презирая тех, кто этого не делал; и душила в себе все позывы к мятежу. Амалия была обманута! Балли представлял собой и добродетель, и силу. Балли, который говорил о любви так ясно, и было очевидно, что она для него — вещь обычная. Сколько же раз он, наверное, любил! Своим сладким голосом и весёлыми голубыми глазами он всегда любил всё и вся, и даже её.

Стефано остался на обед. Немного смущённо Амалия заявила, что угощение будет скромным, но затем Балли удивился тому, что в этом доме еда так хороша. Многие годы Амалия проводила большую часть дня у очага и стала хорошей кухаркой; это было необходимо, чтобы угодить разборчивому в еде Эмилио.

Стефано был рад тому, что остался. Он чувствовал себя побеждённой стороной в споре с Эмилио и старался задержаться, чтобы реван-широваться, удовлетворённый тем, что Азалия считала его правым, извиняла его и поддерживала, вся его.

Для него и для Амалии этот обед вышел веселейшим. Стефано был разговорчив. Он рассказал о своей юности, полной удивительных приключений. В случаях, когда нужда заставляла его помогать себе любыми средствами, но при этом всегда весёлыми, грозила бедой, то всё же всегда находилось спасение. Балли рассказал во всех подробностях приключение, которое спасло его от голода и помогло заработать.

Это всегда бывает так: закончив учёбу, Балли бродил по Милану, собираясь пойти на работу инспектора, предложенную ему в одном из коммерческих предприятий. Как скульптору, трудно начать карьеру, когда с самого начала ты обречён на голодную смерть. Однажды Балли проводил день перед дворцом, где были выставлены работы умершего недавно скульптора, оценив творчество которого, Стефано собирался сказать последнее «прощай» своему ремеслу. Там он встретил друга, гуляя с которым они беспощадно критиковали выставленные работы.

Безрадостность положения вызывала горечь у Балли, и он всё находил посредственным и незначительным. И он выступал громким голосом и с жаром; эта критика должна была стать его последней работой в качестве художника.

В последней комнате перед работой, которую покойный мастер не смог закончить из-за болезни, унесшей его в мир иной, Балли остановился поражённый, не в силах продолжать свою критику. Эта статуя представляла голову женщины с выразительным профилем, линии были точны и грубо обточены, но всё же ясно свидетельствовали о горе и задумчивости. Балли был сильно потрясён. Он понял, что в покойном скульпторе художник жил до самого конца и что специалист всегда вмешивался, чтобы уничтожить художника, при этом забывая о первоначальных впечатлениях и о первых чувствах лишь для того, чтобы всегда помнить безликие догмы — предрассудки искусства.

— Да, это правда! — сказал ему стоящий рядом бодрый старичок в очках.

Балли же ещё более предался своему восхищению и теперь уже взволнованно отзывался о покойном старце, унесшем свой секрет в могилу.

Старик перестал рассматривать гипсовую статую и захотел познакомиться с критиком. Это был случай, когда Стефано представился как скульптор, а не как коммерческий инспектор. Старик оказался сказочно богат. Сначала он заказал Балли сделать его бюст, потом надгробную плиту и, наконец, упомянул его в завещании. Таким образом, Балли получил работу на два года и денег на десять.

— Как должно быть замечательно знать таких умных и добрых людей, — сказала Амалия.

Балли запротестовал. Он стал рассказывать о старике с заметной антипатией. Этот притязательный меценат постоянно был рядом с ним и заставлял его выполнять каждый день определённое количество работы. Будучи настоящим горожанином, лишённым собственного вкуса, он не любил ничего из искусства, пока всё это не было ему объяснено и показано. Каждый вечер Стефано был уставшим от работы и разговоров и иногда жалел, что уклонился от того, чтобы стать коммерческим инспектором ради этой работы. Когда старик умер, Балли носил траур, но чтобы оплакивать его более легко, Стефано не брал в руки глину многие месяцы.