Так называемый ужин с телятиной стал привычным. Как и ситуации, схожие с их первым совместным вечером, когда Маргарита и Анджолина преклоняли колени перед Балли, а Эмилио был обречён на молчание.

Однако однажды вечером Балли не кричал, не заставлял восхищаться собой, и это был первый раз, когда Эмилио мог находиться в одной компании с ним.

— Как, должно быть, ты счастлив, чувствуя себя любимым Маргаритой! — заметил Брентани, желая сказать что-нибудь приятное для Стефано, когда они возвращались.

Обе женщины шли в нескольких шагах от них.

— К сожалению, — сказал Балли спокойно, — я думаю, что она любит не только меня одного, но и других не меньше. У неё благороднейшая душа.

Эмилио помрачнел.

— А теперь тихо! — сказал Балли, увидев, что обе женщины остановились, ожидая их.

На следующий день, в то время, когда Амалия была на кухне, Балли рассказал Эмилио, что благодаря ошибке курьера он случайно узнал, что Маргарита встречается с другим, с художником.

— Всё это глубоко опечалило меня, — рассказывал взбешённый Балли. — Это позорно, когда к тебе так относятся. Я начал разузнавать про моего соперника, а когда подумал, что нашёл его, то оказалось, что их двое. Дело принимало всё более серьёзный оборот. Тогда в первый раз я соизволил осведомиться о семье Маргариты и обнаружил, что она состоит из матери и толпы младших сестёр Маргариты. Понимаешь? Она должна заботиться об образовании всех этих девушек.

Далее Балли голосом, полным волнения, заключил:

— Можешь себе представить, что при этом она не хотела брать у меня ни гроша. Я предложил ей сознаться и всё рассказать. Поцеловал её в последний раз, сказал, что не держу на неё зла, и отпустил, сохранив о ней самые нежные воспоминания.

Потом вдруг, куря, Балли успокоился и, когда вошла Амалия, пропел на латыни вполголоса:

— Попросил признаться в преступлении, а затем умер!

В тот же вечер Эмилио рассказал эту историю Анджолине. Её охватила радость, которую было невозможно скрыть. Потом она поняла, что должна попросить прощения у Эмилио за этот эмоциональный порыв. Но это оказалось трудным делом. Как же горестно для него было видеть, что скульптор завоевал, играючи и смеясь, то, что Эмилио не мог получить ценой стольких страданий!

В довершении на Эмилио в это время нашло странное ощущение, касающееся Анджолины. Это было как сон наяву. Ему казалось, что он развратил девушку. Действительно, в первые вечера их встреч Эмилио высказывал ей свои размышления о честной женщине и выгоде. Он не мог знать, какой была Анджолина до того, как начала ходить в его школу. Как же Эмилио не понял, что честная Анджолина означала Анджолину его? И он снова стал читать ей свои прерванные проповеди, но теперь уже совсем другим тоном. Очень скоро для Эмилио стало очевидным, что холодные и сложные теории не подходят Анджолине. Он стал предаваться размышлениям о том, как её переучить.

В своём сне Эмилио лелеял Анджолину, как будто она уже стала достойной его. Таким же образом он старался действовать и в реальности. В самом деле, лучшим методом должен был стать тот, при котором ему бы удалось внушить Анджолине, что самым сладким чувством является уважение, и он желал, чтобы ей захотелось завоевать его уважение. Поэтому Эмилио проводил столько времени, преклонив колени у её ног, собственно в том положении, в котором Анджолине было очень удобно, улучив момент, дать ему пинок ногой.

В один из вечеров в начале января Балли, будучи в отвратительнейшем расположении духа, шёл одинёшенек по Акведуку. Ему не доставало компании Эмилио, который сопровождал в гости Амалию, а Маргарите ещё не нашлась замена.

Небо было ясным благодаря сирокко, который с самого утра вступил в свои права. Казалось невозможным, что в эту холодную и влажную погоду сохранился чахлый карнавал, начавшийся в этот вечер с бал-маскарада.

— О, здесь не хватает собаки, чтобы та вцепилась зубами в эти ноги! — подумал Балли, увидев проходивших мимо двух рierrettes [5] с голыми ногами.

Этот карнавал, хотя и жалкий, вызвал в Балли гнев моралиста, но гораздо позже и он принял бы в нём участие, забыв свой гнев и будучи очарованным этой роскошью и красками. В это же время он лишь поприсутствовал на начале грустной комедии. Стефано находился в центре циклона, который на мгновение был способен увлечь рабочего, бедного горожанина или какую-нибудь портниху от скуки обыденной жизни, чтобы ввести их потом в глубокую печаль. Задетые и выбитые этим из колеи, некоторые решили бы, что способны вернуться в древность, которая стала бы теперь тяжелее, а другие уже никогда не решились бы на пост.

Балли зевнул снова, даже собственные мысли навевали на него тоску.

— Всё это от сирокко, — подумал он и взглянул снова на луну, светящуюся над горой, как на пьедестале.

Но его глаз остановился на трёх фигурах, спускавшихся по Акведуку. Он их заметил, так как ему бросилось в глаза, что все трое держались за руки. В середине находился коренастый и маленький мужчина, а две женщины, две стройные фигуры были по бокам. Всё это показалось Стефано иронией, которую следовало запечатлеть. Если бы две женщины были одеты по-гречески, а мужчина в современный пиджак, то женщины вызывали бы смех, а для мужчины подходящим стало бы выражение усталости и тоски на лице.