— Ирэн, замолчи!!! — заорал Черменский так, что задрожало пламя лампы, и кот, вздыбив шерсть, зашипел, как сбрызнутый водой утюг, на всю библиотеку. — Да понимаешь ли ты, что она не хочет меня видеть?! Что все четыре года я ищу встречи с ней, что приехал в Москву из-за нее! Из-за нее, а не из-за этих дурацких своих опусов, этой трижды проклятой петуховской газетенки?! Софья убегает из гостей, как только видит там меня! Что я могу сделать, скажи мне, что?!

— Не знаю, — отозвалась Ирэн, устало закрывая глаза. — Наполеон, фу, уймись, никому я не нужна… Черменский, я в третий раз тебя покорнейше и нижайше, поганца, прошу: — Пошел вон. Я видеть тебя не могу. И советов от несчастной любви давать не… не намерена. Ик… Нет, все-таки я, пожалуй, буду спать!

Кот мягко вспрыгнул ей на колени. Узкая рука Ирэн вяло погладила его и тут же сползла по гладкой серой шерсти вниз. Черменский встал. Кот яростно взглянул на него, приподнялся, готовясь броситься.

— Не беспокойся, — еще тяжело дыша, сказал ему Владимир.

Кот недоверчиво поднял уши и отвернулся с чрезвычайной брезгливостью. Ирэн не шевелилась. Ее дыхание было спокойным и ровным. Кажется, она и в самом деле заснула.

В темной прихожей Черменский сдернул с вешалки пальто, вышел из квартиры, как можно плотнее прикрыв дверь, спустился по лестнице во двор, не замечая, что сзади за ним неслышно, след в след идет Северьян. Улица встретила ледяным ветром и пригоршнями снега в лицо, но Владимир не обратил на это никакого внимания. На душе было отвратительно, и более того — он знал, что Ирэн права. Права во всем, от первого до последнего своего слова.

Через неделю на Москву свалилась оттепель, и с крыш закапало, как весной. Тротуары покрылись слякотью, повсюду стояла вода, под подошвами чавкал кисель из талого снега и грязи, и Марфа, в сумерках вернувшаяся из Столешникова переулка домой, долго топала в сенях насквозь промокшими валенками и бурчала:

— Никакого вовсе порядку в городе не стало… О чем только в управе думают, то мороз, то теплынь… зима это у них называется! А все почему?! Потому что взяли моду в Христа не веровать! Доиграются, анчихристы, господь-бог наш им скоро посреди зимы жару устроит за ихнее неуважение!

В доме было темно и, казалось, пусто. Марфа величественно прошествовала на кухню, шуганула со стола пристроившуюся за свернутой газетой мышь, заглянула под крышку чугуна со щами, потрогала самовар, неодобрительно нахмурилась и крикнула в сторону коридора:

— Федор Пантелеевич! Обедать, что ль, не изволили? Ведь все горячее в печи вам оставила! Федор Пантелеевич! Почивать, что ль, легли?!

Ответа не было. Дом молчал.

— Тьфу ты, каторга, на Конную смылся, поди… — в сердцах выругалась Марфа и пошла ставить самовар. Тот уже начал пыхтеть и булькать, плюясь через неплотно притиснутую крышку кипятком, когда из глубины темных комнат послышались тяжелые шаги. Марфа обернулась.

— Так вы в дому? Пошто не отзывались?

Мартемьянов стоял на пороге кухни, занимая своей огромной фигурой весь дверной проем. На смуглой физиономии уже начали подживать ссадины и синяки, полученные неделю назад, курчавые волосы были, как всегда, встрепаны.

— Водки-то не принесла? — мирно и без особой надежды спросил Федор, но Марфа тут же вскинулась:

— Не принесла, и не собиралась! И вас за ней не выпущу, хоть убейте!!!

— Ну, спрошу я тебя! — грозно проговорил он.

— Оченно мне ваш спрос нужен! Вот встану поперек дверей с ухватом, и попробуйте отодвиньте!

— И отодвину!

— Отодвиньте, отодвиньте! — милостиво разрешила Марфа. — Я-то без бою не сдамся, все едино вам после этого уж не до водки станет!

— Вот зараза… — буркнул Мартемьянов, проходя в кухню и садясь за стол. — Ну и черт с тобой, давай обедать, что ль.

— Могли б и сами, промежду прочим! — Марфа яростно швырнула на стол пустую миску, которая с грохотом запрыгала к краю столешницы и упала бы, не поймай ее Федор. — Я вам тут не нанималась, и жалованья вы мне не плотите, и вовсе я не ваша, а господ Грешневых! Навязался на голову, черт бессовестный, еще и корми его! А по-хорошему, вам не штей с мясом, а арапника ременного всыпать надобно, да погуще!..

— Будет уж, Марфа… — мрачно отозвался Мартемьянов, глядя в стоящую перед ним пустую миску. — Седьмые сутки из меня душу вынаешь, не притомилась? Скажи лучше, как там-то, в Столешниковом?.. Что Соня?

Марфа метнула на него свирепый взгляд, но Мартемьянов его не заметил. Тогда, вздохнув, она поставила на стол дымящийся чугунок, открыла крышку и, наливая в злополучную миску щей, проворчала:

— Слава богу, лучшей… И жара нет, и лихорадка вся сошла. Не бредит боле, сидит в постеле, книжки читает… Плачет иногда, а то еще думает о чем-то. Из тиятра все время приходят, беспокоятся, спрашивают, — когда ж она петь смогёт опять… Синяки-царапины у ней поджили навроде, а уж как мы с Анной Николавной боялись, что отметины останутся! Софья Николавна ведь у нас актрыса, ей личико ясное для ремесла надобно, а тут… Федор Пантелеич, забожитесь еще раз, что это не вы ее разукрасили!

— Да сколько ж можно?! — взмолился, бросая ложку, Мартемьянов. — Ну, спасением души клянусь, вот тебе крест со святой Пятницей, не я! Да что ж мне, под всеми иконами в дому на коленях проползти, чтоб ты успокоилась?!

— А кто, как не вы?! Кто, я спрашиваю?!

— Марфа, пьян был в доску, ей-богу, не помню!

— Все вы помните, — отрезала она, усаживаясь за стол напротив Федора и придвигая к себе горбушку хлеба. — Как не совестно только, тьфу…

— Совестно, Марфа, да что толку-то?.. — хмуро отозвался Мартемьянов, снова принимаясь за щи.