Марфа недоверчиво покосилась на него, но ничего не сказала и решительно откусила от своей горбушки. Несколько минут оба молча жевали. В кухне потемнело, и Марфа, тяжело поднявшись, пошла за лампой. Вернувшись, она установила «керосинку» на припечке, зажгла ее, и неяркий свет язычками забился в черных глазах Федора.

— Отчего она домой не идет, скажи вот? — вполголоса спросил он, отодвигая пустую миску и отворачиваясь к окну. — Уж коли жар сошел, так и возвертаться можно, тут, слава богу, полминуты ходу. Я б лошадей прислал за ней, как царицу бы довезли…

— И сами распрекрасно знаете отчего, — сквозь зубы буркнула Марфа. — Незачем и спрашивать. Чай будете пить?

— Да отстань ты с чаем со своим! — Мартемьянов вдруг поднял голову, и Марфа невольно вздрогнула от его сумрачного взгляда из-под сросшихся бровей. — Хватит уж издеваться-то, не натешилась за неделю, езуитка?! Чуть не помер через тебя на другой день-то опосля всего! Человек с похмелья дохнет, а она, язва персидская, пива не дает!

— Еще пи-и-ива вам?! — вскакивая, с готовностью завопила Марфа. — Ничего, не велики баре, и рассолом обошлись чудненько! Весь, какой в доме был, на вас перевела, штей перекислых цельную лохань выхлебали, и недовольны еще! Да вы поблагодарите, что я вас с порога не пришибла под горячую руку, а уж как душа горела! За все подвиги ваши разом-то!

— Да уймись ты, дурища… — без злости, устало произнес Федор. — Скажи лучше… Соня там говорит чего про меня? Злая?

— Нет, не злая, — помолчав и снова усаживаясь, неохотно ответила Марфа. — Даже иногда смеется.

Мартемьянов изумленно посмотрел на нее.

— Смеется?.. Чему ж?

— А как почнет вдруг вспоминать, как ваше степенство там, у Осетрова, с цыганкой на два голоса «Очи черные» исполнять изволили… Вспомнит — и хохочет! Да хорошо-то как пели, говорит! Прямо дуэт Аиды с Радамесом! Анна Николавна так и вскидывается, это слышамши! Ты, говорит, глупа до невозможности, Соня, тебе ни в коем случае нельзя туда возвращаться… — Марфа умолкла, заметив, что Мартемьянов с потемневшим лицом снова отвернулся к окну.

— Так что ж… она впрямь сюда не вернется боле? — хрипло спросил он.

— Ну вот, с чего вы взяли-то? Сами видите, вещей собирать мне не велено, и сама я тут сижу, приказу от барышень не было в Столешников перебираться… Значит, возвернется скоро.

— Это когда ж? Не говорила тебе?

— Не могу знать. Да вы и сами понимать должны, ей сейчас вашу личность битую наблюдать радости мало. Подождите, успокоится вовсе да и придет.

— Ты наверное знаешь? Черменский-то к ней не захаживал?

Мартемьянов задал этот вопрос не меняя тона, но Марфа внимательно посмотрела на него через стол. Подумав, ответила правду:

— Дважды захаживали, но не к ней, а к Анне Николавне. Софья Николавна их до себя не допущала.

— Она не допущала? Аль он сам не рвался?

— Не знаю! — вышла из себя Марфа. — Мне господа своих намереньев объяснять не обязаны! А уж вам тем более! Поели, ваше степенство? Чаю не желаете?! Ну и ступайте с богом из кухни, мне еще рубашки гладить! Могли б и про дела свои вспомнить, они у вас в сильном запустенье, должно, находятся! Шутка ли, почти сорок тыщ на цыган прошвырять! И то от них мальчишка на другой день прибёг, восемь тыщ принес, они их в снегу всем хором собирали! Нам, говорит, лишнего-то не нужно, мы люди честные, свою гордость имеем! До сих пор сердце останавливается, как вспомню! Идите прочь с глаз, до греха не доводите!

Мартемьянов покорно встал, шагнул было к двери, но остановился, не дойдя. Стоя у темной стены, спиной к Марфе, он негромко спросил:

— Что ж мне поделать-то теперь, Марфа?

— Схвати-ились… — фыркнула она. — Допрежь думать-то следовало, теперь чего?.. Только убытки считать да милости божьей ждать.

Мартемьянов молчал, все так же стоя лицом к стене, его огромная лохматая тень застыла в пятне света. Марфа неторопливо убрала со стола, задвинула в печь полупустой чугунок щей, вытащила из угла ворох рубашек, ожидающих глажки, бросила их поперек лавки, искоса взглянула на неподвижную фигуру. Вздохнув, сказала:

— Да ты не убивайся до времени, Федор Пантелеевич. Говорю — придет она. Я за тебя слово-то замолвлю, найду минутку нужную. Только и ты смотри, дураком не будь! Сразу в ноги падай да все на водку вали! Знаю я барышню-то, она зла подолгу не держит, не умеет. Братец ейный покойный, Сергей Николаич, не такое в Грешневке закатывали, на весь уезд страму было… так и то она с ним договориться опосля завсегда могла.

— Марфа, о чем ты… — глухо отозвался, не поворачиваясь, Мартемьянов. — Да я сутки у ней в ногах провалялся б, кабы помогло… Только что ж ты, не знаешь ее, Соню-то? Она придет — слова мне не скажет! Ни единого! Словно не было ничего, понимаешь?! Я вот этого пуще смерти боюсь! Как мне с ней говорить-то?! Какими словами каяться?! Она же только скажет: «Твой дом, твои деньги, ты всему этому хозяин, а я у тебя на содержании». И все!

— Да ведь так оно и есть, Федор Пантелеевич… — осторожно напомнила Марфа.

— И что ж с того-то?! — Федор ударил обоими кулаками по стене так, что затрещали бревна и сверху посыпалась труха. — Я разве этого хотел?! Ты вспомни, сколь разов я ее замуж звал! Всему бы хозяйка была: и дому, и капиталу, и мне со всеми моими потрохами! Не идет ведь! Денег почти не берет! Вон цельная пачка с осени в комоде нетронутая лежит, на что вы с ней живете-то, не пойму?! Ни одной цацки не надела, что я дарил, аметисты грошовые носит, что сестрица на день Ангела пожаловала! И кабы назло мне делала, характер показывала, так нет! Нет же, вижу я! Да рази ж содержанки такие бывают?! Грешневку — и ту продавать вздумала! Ничего она мне не скажет, ни браниться не будет, ни кричать, ни плакать! И как мне такое терпеть-то?!