Марфа молчала. Когда Мартемьянов тоже умолк, тяжело дыша, она сурово произнесла:

— Грех твой, Федор Пантелеевич. Ты ее обманом взял, за то и платишь теперь. Все по справедливости.

— Не хотел я такого, Марфа…

— А по-другому у тебя и вовсе ничего не вышло бы. Поехала б она с тобой тогда из Ярославля, как же, держи карман шире… И что теперь мучиться, когда дело сделано и не поправишь?.. Да хватит тебе стенку-то держать, Федор Пантелеевич, не обвалится небось, сядь…

Мартемьянов, который все еще стоял, уперевшись кулаками в стену, хмуро усмехнулся и вернулся за стол. Марфа подошла, села рядом. Не глядя, погладила его по плечу, вздохнула:

— Будет, будет, Федор Пантелеевич… Коли получится, уговорю Софью-то Николавну, авось покричит на тебя малость, коль тебе без этого свет не мил. Эх, меня б попросил!.. Уж мало б не показалось, свету бы белого не взвидел, на том крест поцелую!

— Да уж твою-то голосину знаю я… Труба ерихонская, — пробурчал Федор. — Несчастный твой мужик будет…

— Оченно вы мне нужны, племя непутевое… — фыркнула Марфа, поднимаясь и решительно бухая на плиту черный от копоти утюг. — Ступай спать, Федор Пантелеевич, не мешай работать, у меня дела еще много. Авось я за ночь и придумаю чего умного. Ступай с богом.

Федор ушел. Марфа еще долго стояла у окна, ожидая, пока нагреется утюг, и бездумно глядя на то, как желтый свет лампы, пробиваясь сквозь переплеты окна, ложится ровными квадратами на голубой снег в палисаднике. Затем она сняла утюг с плиты, развернула на столе рубашку и привычно принялась за работу.

Софья вернулась в дом в Богословском переулке через десять дней. Это вполне можно было сделать и раньше: ссадины на лице зажили, превратившись в чуть заметные царапины, лихорадка от умелого и бережного ухода быстро прошла. Но молодой женщине до безумия не хотелось подниматься с постели и покидать дом сестры. Сначала ей казалось, что это вызвано нежеланием возвращаться к Федору, но вскоре Софья поняла, что ни злости, ни обиды, ни отвращения к нему она не чувствует, сама не зная почему. Марфа, прибегая каждый день в Столешников, основательно усаживалась у Софьиной постели и принималась вдохновенно, на все лады проклинать Мартемьянова, убеждая барышню бросить к чертовой матери «этого каторжника и изверга безграмотного» и уехать в Ярославль или, по крайней мере, вернувшись в Богословский, закатить грандиознейший скандал.

— Вы меня, конечно, Софья Николаевна, и не послушать можете, потому ваше дело господское, а я дура неученая, но только уж больно много вы ему спущаете, вот что я вам скажу! Сорок тыщ по ветру кинуто! Цельный ресторан разнес в осколочки, ни единого небитого окошка не оставил, цыган да девок до смерти перепужал! Позорище на всю Москву, ажник в газетах пропечатали! Премьеру вам спортил, а уж какая форменная Татьяна-то была, куда этой корове Нравиной! В такую свару вас втянул, лихорадку через него, варнака, схватили! А вы вернетесь и молчать ему станете, точно жена венчаная! Да ведь и не всякая жена так-то будет! Ух, уж я б на вашем месте…

— Марфа, оставь… — отмахивалась Софья. — Какой с него спрос, он другим не будет.

— Не будет, покуда ему с рук все сходит! Ну что вам, в тягость крик поднять? В опере своей уж как голосите, стекла дрожат, а в собственном дому боитесь!

— Это его дом, а не мой.

— Соня, Марфа права, — подавала голос Анна. — Только нужно не скандалить попусту — много чести! — а просто уходить от этого человека. Ты сама теперь видишь, к чему жизнь с ним привела.

— К чему, Аня?.. Просто недоразумение… Я сама виновата, не стоило и ехать в этот ресторан.

— Честное слово, складывается впечатление, что ты влюблена в него до полусмерти! — сердилась Анна. — Да как же можно так относиться к себе?!

— Аня, оставь. Я все решу сама, — коротко говорила она, и Анна, глядя в бледное, замкнутое лицо сестры, неохотно умолкала.

Софья знала, что Черменский постоянно приходил сюда, чтобы узнать о ее здоровье, но ни разу не вышла к нему, хотя Анна и намекала, что это вполне возможно. День за днем, лежа в постели, еще чувствуя слабость после лихорадки, она вспоминала ту ночь, когда очертя голову кинулась в мужскую драку, вспоминала страшный удар о стену, боль в щеке, проехавшейся по осколкам… и такие знакомые, сильные, горячие руки, голос, серые глаза… Как все это было близко… Он обнимал ее за плечи, стирал с лица кровь, говорил, что любит… что же она отвечала? Софья промучилась несколько дней, стараясь вспомнить собственные слова, но из памяти словно выстригли кусок, и, хоть убей, не вспоминалось ничего. А вместо этого стояло перед глазами бледное, красивое лицо девушки с кудрявыми остриженными волосами. Его любовница… При мысли об этом у Софьи болезненно сжималось сердце, хотя она не уставала убеждать себя, что сей факт естественен закономерен, вполне позволителен и даже извинителен. Анна не раз говорила ей с брезгливой улыбкой, что все мужчины — животные, которые без плотской любви не могут прожить и недели. Марфа утверждала то же самое, но с весьма довольным видом. Федор на осторожные Софьины вопросы по этому поводу пожимал плечами и отвечал, что хоть и свинство, а куда ж деваться, коли мужиком родился — надо… Значит, так оно и есть, думала Софья, откинувшись на подушку и глядя на то, как солнечный луч лениво перебирается с занавески на сугроб в палисаднике. Ни один мужчина без этого не может, стало быть, в чем вина Владимира? И ей ли, господи, ей ли упрекать его?! Тут же глаза становились горячими, слезы лились ручьем, и Софья торопливо утыкалась в подушку, чтобы сестра не услышала всхлипываний. В памяти снова возникали картины недавних событий: разгромленный зал ресторана с выбитыми окнами и усеянным осколками полом, пьяный Федор в разорванной рубахе, в упор глядящий на нее мрачными, бешеными от водки глазами, цыганка, певшая «Очи черные»… и она сама, Софья, среди всего этого безобразия. А драка, а грохот посуды, визг проституток?.. Ужас… Зачем понадобилось бросаться в эту кутерьму, слава богу, что хоть не убили сгоряча… Что теперь Владимир думает о ней? Падшая, грязная женщина, купеческая содержанка, бегающая за своим торгашом по ресторанам, насильно утаскивающая его от цыган и уличных девиц, бросающаяся разнимать мужские драки… Графиня Грешнева! Певица, актриса, подающая надежды сопрано Императорского театра!.. Как стыдно, господи, думала Софья, вжимаясь пылающим лицом в подушку, и ведь ни в чем не виновата, а противна самой себе так, словно оказалась прилюдно вывалянной в грязи, до сих пор тошнота подступает к горлу… И любовница Владимира тоже была там, и видела это все… Господи, за что?! И зачем Владимир сейчас приезжает справляться о ее здоровье, и как это допускает стриженая девушка в мужском макинтоше, так презрительно тогда смотревая на Софью своими черными бесстрашными глазами? Возможно, они с Владимиром близки уже давно, возможно, он вскоре женится на ней, ведь видно, что девушка одного с ним круга, образована, умна… несмотря на обрезанные волосы, но сейчас же многие так ходят: нигилизм, убеждения… Какая, впрочем, разница.

Если бы можно было уехать куда-нибудь… Уехать и никогда больше не видеть его, не ждать нечаянной встречи, не надеяться в глубине души на то, чего никогда, никогда не случится… Наверное, нужно в самом деле решиться, отчаянно думала Софья. Решиться, пойти на ссору с сестрой, покинуть Москву и уехать с Федором в его Кострому. И будь что будет. Хуже чем есть, верно, не получится.

Самой легкой, самой спокойной и утешительной для Софьи в те дни оказалась мысль, что она никогда больше не поднимется на сцену Большого театра. Решение это пришло само собой, ясно и просто. После всего случившегося в осетровском ресторане Софье было странно вспоминать о том, что она могла всерьез волноваться, беспокоиться, плакать из-за такого пустяка. Анне она сообщила о своем решении сразу же, и та, увидев безмятежное лицо сестры, поняла, что возражать не имеет смысла. Поэтому Анна лишь растерянно сказала:

— Но… как же твой контракт? Неустойка? Премьера так и не состоялась…

— У Альтани найдется кому петь Татьяну, — беспечно ответила Софья, потягиваясь в постели и впервые за время болезни улыбаясь. — Ах, Аня, не поверишь, я просто счастлива!

— Соня, я отказываюсь тебя понимать! Чему ты радуешься, mon die, это же катастрофа! Твоей карьере певицы конец!

— Вот и хорошо, какая из меня певица… — Софья закинула руки за голову и рассмеялась с таким облегчением, что Анна невольно улыбнулась в ответ. — Как хорошо, как чудно, что я больше не вернусь в это змеиное гнездо! Пусть Нравина радуется, да и Заремин, бедный, вздохнет свободно… она его, верно, совсем извела своими нервическими припадками, а он ведь тоже артист… Думаю, и великому князю под горячую руку перепадает, тяжко быть в любовниках у первой сопрано… Ха!