— Не у меня просите воду, отступники, а у себя. Господь прекрасно знает, что вы не по доброй воле вернулись к вере, а под давлением и с уговорами и что вы говорили себе: пусть только вода пойдет, а потом мы наплюем на ханжу-резника и будем продолжать жрать запрещенное!

— Ладно, ладно, — успокоили его люди, немало отчаявшиеся из-за того, что Господь Бог так глубоко проник в их мысли, — так что же все-таки сейчас делать?

Резник стал взвешивать варианты:

— Говорит Яаков Сфаради, сын Шлезингера. Принесите всю вашу посуду, дабы я мог сделать ее кошерной согласно еврейским законам, как было во времена наших отцов, да будет их память благословенна. Ибо сказано: «Уберите нечистое из домов ваших».

Люди обменялись удивленными взглядами:

— Рабби, но разве сейчас Песах, когда кошеруют посуду?

— Я знаю, однако «спасение души важнее праздников». Идите, преступники, и принесите ваши ритуально нечистые кастрюли. Резник сказал.

Нечего делать — народ разошелся по домам, Яаков Сфаради вытащил на улицу перед домом большой чан с водой, разложил под ним щепки, облил нефтью и поджег.

Через некоторое время у чана образовалась длинная очередь домохозяек, мужья которых были нагружены кухонной утварью, и Яаков Сфаради кошеровал посуду путем погружения ее в кипящую воду за скромный одноразовый взнос в фонд скорейшего строительства синагоги. Резник не успел закончить свое дело до захода солнца. Пришлось добавить воды и продолжать, время от времени трубя в шофар. Разумеется, среди стоящих в очереди нашлись ропщущие, которые утверждали, будто воды, что расходуется на кошерование, хватило бы на улучшение бедственного положения с водоснабжением в деревне. Но и эти люди не осмеливались выразить свой протест вслух, дабы не задеть чувства верующего. Кроме того, они не могли много разговаривать из-за распухших от жажды языков, прилипших к гортани.

В очереди за кошерованием совет представлял Элипаз Германович. Он стоял опустив глаза. Сапожник послал в общество вернувшихся к вере свою беременную дочь. Цирюльник направил жену. И Гурвиц, и Хасидов опасались личной капитуляции в условиях гласности. У Офера Киша в доме никаких кастрюль не было, поскольку не было дома, и он присоединился к очереди в знак доброй воли, дабы обозначить свое присутствие.

После того как резник откошеровал в вечерней мгле последнюю кастрюлю, он сказал народу слабым голосом, падая с ног от усталости:

— Завтра утром будет вода. Желательно еще молиться и сжечь квасное. Резник сказал.

Всю ночь сидели крестьяне у кранов, напевая забытые мелодии молитв, а их жены, изнуренные жаждой, с трудом влачили свои тела, выметая всю нечистоту из дому. Но все было напрасно. Утром тень от палки на часах достигла десяти — из крана даже не закапало. Этого никак нельзя было предугадать заранее. Только когда на центральной водопроводной станции разобрали большой насос, выяснилось, что шатун треснул вдоль и надо посылать его в Хайфу в фирму «Гринвальд и сыновья» для автогенной сварки.

* * *

Перст судьбы, стоящий перед глазами жителей деревни вот уже третий день, в итоге избавил жителей от очень серьезного внутреннего кризиса. Все началось неделю назад, когда сапожник пришел на пастбище поговорить с инженером о неотложных делах. Хождение на столь дальнее расстояние немало вымотало прихрамывающего сапожника, однако пылающий в нем гнев толкал его вперед. Он пожаловал к Дольникеру совершенно неожиданно, когда тот с замиранием сердца следил за пожилой сороконожкой, продвигавшей вперед кольца своего тела, словно это было одно из чудес природы.

— Господин инженер, — набросился сапожник на Дольникера, — снова проблемы!

Быстро выяснилось, что вспыхнул новый скандал. После провала миссии по делам печати Гурвиц ощутил непреодолимое желание проверить состояние деревенской казны, а посему направился к цирюльнику, тщательно проверил все счета, и вот — в списке расходов он наткнулся на скромный пункт «Аванс зарплаты сторожу конторы старосты — 45 внутренних лир».

— Вы слышите, господин инженер? Аванс! — бушевал Гурвиц. — И как вы думаете, кто же сторож? Тесть Залмана!

— Пожалуйста, без излишней горячности, — уговаривал его политик с липом, покрасневшим как маки вокруг, — почему я сам должен заниматься всякой ерундой? Постарайтесь, господа, уладить все лично с Хасидовым.

— Я не могу, господин инженер, Залман бьет ногами во время схватки…

Дольникер почувствовал совершенное отчаяние из-за этих глупцов, которые целыми днями не занимаются ничем, кроме взаимных козней. Вечером он подозвал Хасидова и обрушил на его голову весь свой гнев.

— Ну что это такое? — ворчал он. — В здании, предназначенном для администрации, видны лишь четыре столба, торчащих как скалы в пустыне, а тем временем вы, господин Хасидов, назначаете своего тестя сторожем несуществующего здания, не посоветовавшись с сапожником…

— Я не понимаю. — со злостью отвечал Хасидов, — господин инженер всегда что-то говорит, а потом это невозможно объяснить. Я ненавижу Гурвица смертной ненавистью, а у тестя родилась дочка, и ему очень нужен какой-нибудь побочный заработок, так чего ж я должен считаться с сапожником?

— Прежде всего, постарайтесь так много не болтать, господа, — рассердился Дольникер, — можно выражаться экономно, даже не имея диплома инженера, как мне кажется! А во-вторых, постарайтесь подумать о вашей собственной безопасности, дорогой господин Хасидов. Что будет, если, не приведи Господь, сапожника выберут старостой?