Лизе было плохо, очень плохо… Первый раз в жизни она напилась, и вот результат.

Дело осложнялось тем, что вчерашнего вечера Лиза почти не помнила. Ну то есть помнила, что домой ее привез Глеб Корсак. Вроде бы он… Да, точно он. Лиза помнила запах его одеколона, сильные руки, мягкий голос. Помнила, как он уложил ее в постель… Разул… Господи, стыд-то какой. А вот что потом? Что-нибудь было или нет? Лизе казалось, она помнит, как Глеб коснулся губами ее лица. Но затем она провалилась в пустоту. Потеряла сознание, впала в забытье, лишилась сил. Короче – отключилась.

А потом? Потом, наверно, что-то было. Или все-таки не было? С одной стороны, Лизе хотелось, чтобы было. Но с другой – стоило ей представить себе эту сцену, как ее тут же охватывал стыд. Хотелось снова сунуть голову под холодную воду и держать до тех пор, пока мысли не окоченеют и не вывалятся из ушей, как кусочки мутного льда.

Вялой рукой нашарила она на столе флакон с аспирином, вытряхнула на ладонь две таблетки, сунула их в рот и запила остатками чая. Затем вздохнула и проговорила:

– Господи, как мне плохо. Я самая несчастная девушка на земле.

За окном по-прежнему лил дождь.

В пяти километрах от дома Лизы, в сточной канаве, до половины заполненной склизкой грязью, лежала красавица Ольга Фаворская. На шее Ольги темнели отвратительные пятна. Холодная дождевая вода отбивала дробь по ее синему лицу и широко открытым остекленевшим глазам, равнодушно глядящим на черное, затянутое тучами небо. Дождь лил и лил, но ей-то уж точно было все равно.

Но не все равно было московскому бизнесмену и коллекционеру картин Амиру Амировичу Амирханову. Он сидел за столом в своем домашнем кабинете, обставленном мебелью из карельской березы, и, насупив тонкие черные брови, просматривал деловые бумаги. В голове его мелькали цифры, проплывали неясные образы – картонные коробки, готовые к отгрузке, люди в костюмах и галстуках, люди в свитерах, золотая фикса во рту бандита, ровный ряд фарфоровых зубов фээсбэшника… И за всем этим тикали невидимые часы. Сроки-сроки-сроки-сроки.

Раскат грома отвлек бизнесмена от работы. Амирханов поднял голову и посмотрел в черный прямоугольник окна. В комнате горел свет, и он ничего не увидел, кроме своего собственного отражения. В это мгновение Амирханов почувствовал что-то вроде неясного зуда в голове, словно какая-то мысль просилась наружу, и он уже готов был ее подумать, но – сорвалось. Мысль улетучилась, оставив после себя неприятный осадок. Амирханов напряг память, пытаясь вспомнить, что это было, да так и не смог.

Тогда он раздраженно вздохнул и отвел взгляд от окна. В голове его снова замелькали цифры, а за ними – равномерным серым фоном – поплыли лица деловых партнеров, черных дилеров, бухгалтеров, консультантов, бандитов, фээсбэшников – короче, всех тех, с кем Амирханову приходилось иметь дело ежедневно, с восьми утра до десяти вечера, без выходных, с редкими перерывами на ланч. А дождь за окном все лил и лил, как зримое воплощение дурной бесконечности, отстукивал по стеклу непонятную морзянку, разгадать которую не было ни способа, ни сил, ни особого желания.

Дверь приоткрылась, и в дверной проем просунулась флибустьерская голова профессора Северина.

– Глеб, стол накрыт. Иди ужинать.

– Спасибо, но я что-то не в настроении.

– Как? – округлил глаза Северин. – Неужели ты откажешься от цыпленка табака? Признаюсь, цыпленок куплен в магазине полуфабрикатов, но я собственноручно нашпиговал его чесноком. Получился маленький шедевр!

– Хорошо, сейчас подойду.

– Поторапливайся, пока не остыло!

Профессор не преувеличил – цыпленок действительно оказался очень хорош. А пах просто божественно. При виде его обжаренной золотистой корочки Глеб вспомнил, что не ел с самого утра. В желудке заурчало, да так громко, что Северин с усмешкой поинтересовался:

– Полагаю, это салют в честь моих кулинарных способностей?

Пожилой флибустьер почти оправился от ангины и выглядел великолепно. Иссиня-черная бородка-эспаньолка, в которую уже вкрались серебристые искорки, была подбрита и ухожена. Седые волосы, зачесанные назад, открывали высокий, благородный лоб. Одет Северин был в белую рубашку с широким воротом, открывающим жилистую смуглую шею.

– Как идет расследование? – поинтересовался профессор, уплетая цыпленка.

– Со скрипом, – ответил Глеб. – Тильбох исчез. Вторая картина – «Опасность обоняния» – тоже. Осталась третья – с Феофилом и чертом, но где она – мне неизвестно.

– Н-да, – проговорил Северин. – А ты твердо уверен, что смерть Фаворского и Дзикевича не случайность?

– На все сто, – ответил Глеб. – Фаворского и Дзикевича убили. Петю Давыдова свели с ума. Не знаю точно как, но полагаю, что дело в запахе.

– В запахе? – Северин оторвался от тарелки. – В каком?

– Как бы вам получше объяснить… В квартире Дзикевича и Пети Давыдова пахло одинаково. Что-то вроде запаха сухой травы и… еще чего-то. Чего-то живого. – Глеб пожал плечами. – Не знаю, может, так пахнет сам дьявол?

– Если таинственному злодею служит дьявол, то тебе придется туго, – сказал Северин. – Послушай, а может, убийца – какой-нибудь маленький, пронырливый и жутко вонючий дикарь с острова Борнео? Как в «Сокровищах Агры», помнишь? Представь себе: дикарь, владеющий какой-нибудь экзотической магией, вроде вуду. Неплохая версия, а?

– Неплохая, только вряд ли это так.

– Да, слишком экзотично, чтобы быть правдой. Значит, ты думаешь, все дело в запахе?

– Я уверен, – сказал Глеб. – Тем более что Брокар был парфюмером.