Огонь неугасимый
вернуться

Паркау Александра Петровна
Шрифт:

Две императрицы

По людным улицам картинного Потсдама Торжественный кортеж медлительно течет, И старой роскоши изысканная рама Тревожит грустных дум эпический полет. Толпа молитвенно и чутко напряженна… Вдоль императорами взр'oщенных аллей Рыдает скорбный ритм капеллы похоронной, И Гогенцоллернов распахнут мавзолей. У траурных кистей печальной колесницы Воскресло прошлое и трепетно встает Отдать последней долг своей императрице, Стряхнуть тяжелых дней надвинувшийся гнет. Душа смирившейся, несломленной державы, Зажглась опять на миг несбыточной мечтой: С Верденских гекатомб, из Бельгии кровавой Взвился былых надежд несокрушимый рой. Плюмажи белые, чеканные кирасы, И каски, гордые сиянием орлов, Вам есть что вспоминать, Потсдамския террасы, Вам есть о чем жалеть, склоненный ряд голов. Принцесс развенчанных немые вереницы, И принцы павшие, и павшие вожди, Короны и венки и гроб императрицы. Массивный, пышный гроб, как символ впереди. Мир праху твоему, последняя Августа, Ты будешь мирно спать среди родных гробов, В народе рыцарском, хранящем честь и чувство, В кругу сознательных и доблестных врагов. Врагов, сумевших чтить величие паденья, И в дни безмерных смут, отчаянья и мук Не запятнавших дух отравой преступленья, В крови избранников не омочивших рук. Мир праху твоему! С сознаньем боли тайной Взор обращается невольно на восток… Знакомый, горький путь… Далекая окрайна, Затерянный в горах, случайный городок, Понурый, мрачный дом, нахмуренные стены, Охрана грубая разнузданных солдат, И в окна тусклые за буйством каждой смены Пять детских милых лиц испуганно следят. А там? Глухая ночь… Ночь жуткая до крика… В раскатах выстрелов грохочущий подвал… Ватага пьяная… Такой расправы дикой В анналах бытия никто не начертал. Ручьями льется кровь, и гнутся половицы, В кощунственных руках безжалостен прицел, И стынет теплый труп другой императрицы В трепещущей горе еще дышащих тел. Фабричный грузовик, — не траурные дроги, — Повлек немую кладь под складками сукна, И только след бежал по колеям дороги, Кровавый, жуткий след, свидетель злого сна. У шахты брошенной, сообщницы невольной, Звенело карканье слетевшихся ворон, И старый лес шумел, как отзвук колокольный, Над страшным таинством безвестных похорон. Прошли лихие дни. Пройдут лихие годы. Но с царскою семьей в безмолвии ночей Мы погребли навек блеснувший луч свободы, И заклеймит нас жизнь названьем палачей. Не вырвать, не стереть позорящей страницы… И запоздалый плач надгробной литии Не успокоит тень былой императрицы И с диким посвистом замученной семьи.

Харбинская весна

Харбинская весна… Песочными смерчами Метет по улицам жестокий ураган, И солнце золотит бессильными лучами Взлетевшего шоссе коричневый туман. Несутся встречные прохожие, как пули, Одежды их чертят причудливый зигзаг, В хаосе мечутся извозчики и кули, И рвется в воздухе пятиполосный флаг. Харбинская весна… Гудят автомобили, Кругом густая мгла, пирушка злобной тьмы, Китайцы все в очках от ветра и от пыли, Японцы с масками от гриппа и чумы. Очки чудовищны и лица странно жутки, В смятенном городе зловещий маскарад… Ни снега талого, ни робкой незабудки, Ни звонких ручейков, ни вешних серенад. Харбинская весна… Протяжный вой тайфуна. Дыханье стиснуто удушливой волной, В зубах скрипит песок и нервы, точно струны, Дуэт безумных дум с безумною весной. Где запах первых трав? Разбрызганные льдинки? Великопостных служб томящий душу звон? На вербах розовых прелестные пушинки? Базаров праздничных приветливый гомон? Харбинская весна… В разгуле общей пляски Кружится дико жизнь в безправьи и чаду, Кружится прошлое, напев забытой сказки, Мучительный кошмар в горячечном бреду. А будущее? Смерть? Возмездие? Расплата? Печально бродит мысль на склонах прежних лет По всем родным местам, где я была когда-то, С любимыми людьми, которых больше нет…

Астры

Они опять цветут на блекнущих куртинах Лиловых звездных астр печальные кусты. На камнях мостовых, в пыли бульваров длинных, В холодном сумраке тоскующих гостинных, В садах особняков и в окнах бедноты… Под легким кружевом деревьев пожелтелых, В фестонах огненных, где ночью стынет лед, Под ржавчиной дождя, в порывах ветра смелых, Они опять цветут в лучах похолоделых, В негреющих лучах осенних позолот. Спокойно проводив дряхлеющее лето, Я в город ехала их ближних дачных мест, И астры падали из смятого букета, Прощальные цветы последнего привета, — В вагонной суете мечтательный протест. В дрожащих фонарях коптили тускло свечи, Мятущаяся тень плясала по купэ… Печаль немых разлук, мгновенный трепет встречи, Неясные черты, замолкнувшие речи, — Еще один этап на жизненной тропе. Еще один этап… И вдруг так ясно, ясно Мне вспомнился другой осенний долгий путь… Сентябрьский вечер гас слезливый и ненастный, И комфортабельный, заманчивый, атласный Сияющий экспресс звал в сказочную жуть. Контраст его огней с нависнувшим туманом Дорожной роскоши удваивал секрет, Баюкал бархат стен над спущенным диваном И рядом с брошенным на сетку чемоданом Лежал лиловых астр чарующий букет. Нарядная толпа под арками вокзала, Культуры призрачной гранитные столбы, — Ничто моей душе тогда не подсказало, Что в этот страшный час все прошлое упало В разинутую пасть чудовищной судьбы. Что мне не видеть, вновь покинутой столицы, Надменных Невских волн, торжественных дворцов Любимые места и родственные лица Их нет, их больше нет… Везде одни гробницы И стоны жалкие бездомных беглецов. Короткий поцелуй, звонок тревожный — третий, Вот двинулся вагон, поплыл назад вокзал… Прошел десяток лет, а может быть столетий, А может быть минут… Испуганные дети, Глядим мы с ужасом в зияющий провал. Над гаснущей чертой мелькающего света Безумный маг чертил кровавый, грозный крест. И астры падали из смятого букета, Прощальные цветы последнего привета, В вагонной суете мечтательный протест.

Кикимора

Грустно бедной девочке в Рождественскую ночь… Мама убирает крошечную елку, Хочется на праздник горе перемочь, Радость и веселье увидать хоть в щелку. Нитка беглой искрой ряд свечей зажгла, Бледные орехи сиро к веткам жмутся, Тускло золотятся бусы из стекла, Точно в сне тяжелом страшно оглянуться. Нет родных и близких, братьев и сестер, Нет любимой куклы, нет гостей на елке, Все они остались там, за гребнем гор, Где в холодном снеге бродят люди-волки. Спать пора, малютка! В звездах небосклон, Елка догорела, в дреме слиплись глазки, И уж над кроваткой реет детский сон Под знакомый шепот старой, милой сказки. Вдруг глубокой ночью девочка проснулась. Слышит кто-то ходит, по полу стучит, Мягенькая шерстка пальчиков коснулась, Кто-то одеяло лапкой теребит. Кто это? Собачка? Это ты, шалунья? Тихо. Беспробудна, безответна ночь. Кто там? Это кошка, кошка попрыгунья, Серенький, мохнатый не уходит прочь. Кто ж это такое? Верно обезьянка, Вон сверкают глазки желтым огоньком, Днем визгливо пела на дворе шарманка, Верно обезьянка проскользнула в дом. Прыгнуло вдруг что-то прямо на подушку, Мордочкой склонилось к девочке на грудь. Девочка вскочила смотрит на зверюшку, Хочет гостью на пол в ужасе стряхнуть. Кто ты? — смеется мохнатая рожица; Тише, голубка, жильцов не буди, Я твоя бабушка, полно тревожиться, Дай посидеть у тебя на груди. Кто ты? — Да я же, кикимора старая, Видишь, пришла из дремучих лесов, Древняя, дикая, мшистая чарая, Призрак далеких ушедших веков. Милая внучка, я быль пережитая, Пали леса под секирой стеня….. Кто я? Преданье, звено позабытое… Кто я? — Кикимора, бабка твоя! Косматая бабка старинного бора, Родная по духу, родная по крови, Заржавленный край золотого узора, Невырванный корень распаханной нови. Вы чтите давно христианского Бога, Вы носите крест на развернутых стягах, Но в ваших селеньях страшнее дорога Звериной тропы в заболотных оврагах. Вы в платьях заморских, с заморскою речью, Заморскую елку на святках вы жжете, Но нет, не щадите вы жизнь человечью, Не лучше, не краше вы предков живете. Под кровлей домов, под прикрытьем заборов Вы так же бредете во тьме и печали, Как брел темный прадед в хвое черных боров, Как брел дикий пращур в неведомой дали. Не бойся-ж меня, моя внучка родная, Близка я по крови, близка и по духу, Кикимора старая, бабка седая, Гляжу я весь век на людскую разруху. *** Ярким, зимним утром девочка проснулась, Мама ей в кроватку молоко несет, Мама от обедни уж давно вернулась, И на окнах полдень ломит тонкий лед. Девочка сидела сонная, смешная, Осмотрела тихо комнату кругом… — Мама, где зверюшка, бабушка лесная? Бабушка-зверюшка оказалась сном…

Памяти Андерсена

В далеком детстве крошкой беззаботной Жила я в южном городе нарядном, Ронявшем зелень цветников дремотных В морскую воду — голубым наядам. Смотрела я на версты зыби синей И на закат над морем неизменный, А под подушкой берегла святыню, — Потертый томик сказок Андерсена. Любила безобразного утенка, Солдатика, расплавленного в печке, Царицу льдин, насмешливых и звонких, И звезды елок — золотые свечки. Но больше всех в живых листках альбома Морскую я царевну полюбила И потому, что с ней была знакома, — Она ко мне на берег выходила. Давала мне лиловые ракушки И липкая оранжевые травы, Была таинственной морской подружкой И говорила грустно и лукаво: Не радуйся, малютка, дружбе нашей, — На жизнь твою она печать наложит… Кто на земле, чтоб пить земную чашу, С морскими душами дружить не может. Кто в море, тот забыть не может волны, Чтобы земному принцу сердце бросить. Двойная жизнь, двойной мираж неполный, Ни счастья, ни покоя не приносит. Таких людей безрадостно влюбленных, Живущих грустью, скорбью и мечтами, Зовут у нас небрежно-благосклонно Поэтами, а иногда… глупцами. Не радуйся, малютка, дружбе нашей, Твоя судьба с моей судьбою схожа… Кто на земле, — чтоб пить земную чашу, — С морскими душами дружить не может.

Сказка веков

Вечер тих и близка уж осень, Желтый лист шелестит на песке, У калитки два ходи проносят Миниатюрный театр в коробке. Что-ж посмотрим… И куклы скачут, Вот на сцене — герой-полубог. Китаяночка хрупкая плачет, Грустно ходи гнусит говорок. Кукла-лев куклу-мальчика тащит, Открывая кумачную пасть, Дети-зрители глазки таращат, Чарам сказки, отдавшись во власть. Все, как в жизни: убийства, драки, Куклы мечутся, — горе, разбой… Свиньи, змеи, лисицы, собаки, Злых уродов беснуется рой, И последняя кукла головкой Безнадежно поникла на грудь… Представленье закончено. Ловко Весь театрик готовится в путь. Ходи сжали актеров-кукол В свой потертый цветной коробок И ушли… Только бубен стукал, И звенел в такт шагающих ног. Да три пса провожали лаем Уходящую сказку веков… О, как мало, как мало мы знаем Говорящих, значительных слов!

Букетик роз

Он стоял на посту у дверей в ресторан, На посту он стоял целый год. Длинной лентой моторы неслись сквозь туман И толпился бездельный народ. У подъезда горела гирлянда огней, Звук фокстрота струился вдали, Прижимаясь друг к другу, нежней и нежней, Тихо пары влюбленные шли. Он стоял на посту, у дверей в ресторан, Разгонял, окликал, наблюдал… Здесь возник его первый любовный роман, Здесь ее вечерами он ждал. И, кокетливо пудря хорошенький нос, На свиданье являлась она, В терракотовой шубке с букетиком роз Беззаботна, как фея-весна. В этот вечер пришла она вместе с другим, Поглядев, усмехнулась в лицо… Он стоял на посту, он стоял недвижим И сжимал на мизинце кольцо. А кругом — рев моторов, снующий народ, Топот ног и мельканье голов… И струился загадочно-нежный фокстрот, Властелин современных балов. Он стоял на посту и терзал без конца Уязвленное сердце мечтой… Видел профиль любимого злого лица Взгляд насмешки под челкой густой. Видел в окна объятья счастливых теней, И росли его горе и гнев… Прижимаясь друг к другу нежней и нежней Плыли пары под томный напев. И когда с тем, — другим, — она мимо прошла Терракотовой феей в туман, Он оставил свой пост и, дойдя до угла, С дрожью в пальцах нащупал наган. Она шла, к кавалеру головку прижав, Поглядев, усмехнулась в лицо И пять пуль просвистали, беглянку догнав, И с мизинца скатилось кольцо. Поднялась суета, крики, паника, страх… Прогремел амбуланс и увез… И остался букетик лежать, на камнях Не живых терракотовых роз!

Еще один

Посвящается Маяковскому.

Огненные строки сжатой телеграммы Принесли о новой смерти весть… Вождь поэзии плакатной и рекламной Я хочу венок тебе принесть. Ты в лохмотьях пестрых футуризма. В желтой кофте пламенных шумих Гордо шествовал, играя в мячик с жизнью, Красочен и неизменно лих. Шут, пророк, политик и мыслитель, Агитатор, воин и ловкач. Через мирную поэзии обитель Ты пронесся бурным вихрем вскачь. В строчках рубленных штампованного чванства Выставлял с издевкой на позор Канареек плоского мещанства, Старых бар сантиментальный вздор. И всегда, везде в ряду переднем С барабанным боем и трубой Отдал Временному душу на служенье И боролся с вечною Мечтой. А теперь, наполнив громом томы, Умер Вертером, не одолев Мечты, Не осилив горестной истомы, Одиночества и пустоты… К алтарю Любви, — Мечты Запретной Бросил ложь раскрашенных забрал И лицо романтика поэта. Перед смертью миру показал….. Да романтика…. Как Гете, Шиллер, Гейне, Как Гюго, Жуковский, Ламартин… И толпа стоит в недоуменьи; — Боже мой, еще, еще один.