Ночлег в чужой квартире

Аннотация

Леонид Жуховицкий Леонид Жуховицкий Ночлег в чужой квартире Уже темнело, когда объявили, что рейсы на Москву откладываются до восьми утра. Огромная стекляшка Хабаровского аэропорта сразу зашевелилась и загудела, повторное объявление исчезло в шуме. Батышев досадливо поморщился, поднялся с кресла и стал пробираться к полукруглой стойке справочного, автоматически выделяя в толпе людей, протискивавшихся туда же, — это были союзники, но и конкуренты. Уже отойдя, он подумал, что кресло неплохо бы на всякий случай закрепить за собой. Однако было поздно — его уже занял бородатый парень в грязной нейлоновой куртке. Причем расположился он с завидным удобством, откинувшись на спинку и пристроив вытянутые ноги на рюкзак. Мало того — на коленях у него сидела худенькая очкастая девушка, а на подлокотнике боком примостилась другая, в тренировочном костюме. Она держала в руке бумажный кулек, из которого все трое по очереди таскали дешевые конфеты. Разговаривали они громко, смеялись громко и вообще всячески демонстрировали внутреннюю раскованность и пренебрежение к условностям. Правда, очкастая худышка явно смущалась, краснела и, пока Батышев смотрел, дважды одернула юбку. Зато бородач так и лоснился от удовольствия. Сорок пять лет Батышева не давали ему морального права одному посягать на уют и благополучие троих. Впрочем, ночевать в кресле он все равно не собирался. Проталкиваясь сквозь толпу, Батышев все же сделал крюк, чтобы заглянуть в зеркало. В принципе, к своему виду он относился спокойно. Но в этой поездке нужно было выглядеть хорошо. В общем, он и выглядел неплохо. Достаточно модный костюм, приемлемая рубашка, галстук в тон и повязан как надо. Живота, слава богу, пока не отрастил. Дочь-девятиклассница, когда бывала в настроении, говорила, что он похож на тренера по гимнастике и что морщины ему идут, потому что они мужские, а не старческие. С небольшим, вроде спортивного, чемоданчиком Батышев и вправду мог сойти за тренера, если бы не авоська. Она мешала и порядком сковывала, тем более что из болтавшегося в ней свертка отчетливо торчал наружу прорвавший бумагу рыбий хвост. Эта идея — с рыбой — пришла ему в голову в последний момент и была бурно подхвачена женой. Купить чавычу успели. А вот увязать как следует… Толпа у справочного была неспокойная и густая. Шел сентябрь, но и осенью на Запад летят многие. И у каждого есть причины торопиться. Батышеву для его дел, в сущности, не было разницы, сегодня лететь или завтра. Но задержка выбивала из колеи. Он уже настроился на вечер в столице, уже послана телеграмма московскому родичу. Да и как решить проблему ночлега, если вылета действительно не будет до утра? И потому хотелось верить, что, по универсальному закону дефицита и блата, где-нибудь на дальней полосе все же припрятан самолет для тех, кто с командировкой, с записочкой или просто понастойчивей. У Батышева командировка была. К справочному тянулись две очереди. Какая из них короче, Батышев не разобрал и пристроился за высокой длинноволосой девушкой в свитере грубой домашней вязки просто потому, что за ней было приятней стоять. Ответы давала крупная блондинка лет тридцати, с лицом довольно красивым, но скучающим и даже надменным. Было своеобразное изящество в том, с какой легкостью, одной-двумя короткими фразами она отбрасывала осаждающих от крепостной стены. Ответы ее были, в общем, точны, тон безлично-вежлив, зато лицо выражало безграничное презрение к бестолковой людской мелочи, копошащейся по другую сторону барьера на уровне ее колен. Дошла очередь и до высокой девушки в свитере. Она повернулась к окошечку, и Батышев увидел угрюмое худое лицо. — Двадцать шестой опять откладывается? — спросила девушка резко, словно уличая. Голос у нее был низковатый. — Все рейсы на Москву откладываются, — поверх ее головы ответила блондинка — без выражения, голосом, словно записанным на пленку. — Меня все не интересуют, — грубо сказала девушка, — я спрашиваю про двадцать шестой. — Все рейсы на Москву откладываются, — повторила та, не меняя интонации, однако чуть скосила взгляд вниз на противницу, более упорную, чем остальные. — А утром точно полетит или, как сегодня? — девушка в свитере явно нарывалась на скандал. — Утром объявим, — ответила блондинка все тем же пленочно-вежливым голосом. Но глаза ее азартно блеснули, и Батышев понял, что безукоризненный тон в сочетании с презрительным взглядом служат ей немалым развлечением в однообразной работе. — Весь день объявляете — и все на два часа! — громко сказала девушка в свитере. Это не был вопрос, и блондинка с удовольствием не ответила. Очередь сзади уже шумела. Кто-то крикнул по-рыночному: — Живей нельзя? Не корову выбираешь! Высокая девушка ни на шум, ни на этот выкрик не реагировала никак. — А если и в восемь не полетит? — настаивала она, почти с ненавистью глядя на блондинку. — Полетит в десять. — Как сегодня? Это, был уже вопрос, и блондинка тут же включила свой вежливый магнитофончик: — Возможно, как сегодня. Девушка отошла от стойки, но вдруг обернулась и зло, в полный голос, бросила через плечо: — Ох и халтурная контора — Аэрофлот! Блондинка, и бровью не поведя, посоветовала: — Езжайте поездом. И повернулась к Батышеву. — Девушка, миленькая, — начал он, пытаясь хоть понимающей интонацией выбиться из безликой массы вопрошающих, — а почему отложен двадцать шестой? — Отложен неприбытием самолета, — отчеканила блондинка. Но, видно, интонация Батышева все же прошибла ее броню — она вдруг добавила просто и вполне по-человечески: — Два дня Москва не принимает. Сколько рейсов в Омске сидит да в Челябинске! Пока в Москву, пока обратно… Депутаты вон сидят с утра, улететь не могут… Батышев поблагодарил и отошел. Наверное, можно было сунуться еще куда-нибудь — к начальнику перевозок, например. Но за день сидения в порту в Батышеве произошел какой-то слом. Из благополучного, уверенного в своих правах пассажира он превратился в ожидающего, человека зависимого. В голосе и фигуре постепенно накапливались искательность и покорность. И теперь, отойдя от стойки, Батышев почувствовал себя не тренером по гимнастике и не привыкшим к уважению университетским преподавателем, каким был на самом деле, а просто средних лет мужчиной с авоськой в руке. В таком состоянии ходить по начальству бесполезно. Батышев огляделся и, как раньше видел людей, протискивающихся к стойке справочного, так теперь увидел сидящих на узлах, теснящихся на лавках, а то и спящих на полу, пристроив под бок плащ, а под голову чемодан. Сейчас конкурентами были они. Сидящих было полно, даже спящих порядочно. Щетина мужчин не обещала ни скорого вылета, ни койки в комнате отдыха — или как там она называется… Оставалось пытать счастья в городе. Батышев вышел на улицу и снова увидел высокую девушку. Она стояла на троллейбусной остановке — верней, не стояла, а ходила взад-вперед, и на поворотах подошвы ее ботинок резко скрипели об асфальт. Она была худощава, в брюках, тесных на бедрах и широких внизу, в жестких туристских башмаках на крепкой подметке с рантом. На плече у нее висела дорожная сумка, конусом сходящаяся кверху и, как рюкзак, стянутая шнурком. Через руку была переброшена зеленая, порядком выцветшая куртка студенческого стройотряда. Было прохладно и ветрено. В конце концов девушка тоже это заметила, надела куртку, и тогда стала видна живопись на спине: белый след человеческой ступни и, теми же белилами, надпись «Шикотан» — почему-то латинскими буквами. Впрочем, Батышев не слишком удивился: как в годы его студенчества было принято не выделяться, так теперь положено чудить… Лицо у девушки было грубоватое, с выступающими скулами, прямые русые волосы казались жесткими даже на вид. Напряженный взгляд узковатых глаз никак не реагировал на окружающее — словно в стену упирался. И лишь пухлые беспомощные губы бросали мягкий отсвет на это замкнутое лицо. В троллейбусе их притиснуло друг к другу, и Батышев отвернул лицо, чтобы дыханием не касаться ее щеки. Видно, девушке наступили на ногу — она скривилась и мотнула головой. Батышев вспомнил ее жалкий, бессмысленный скандал у стойки справочного и подумал, что девчонке, видно, здорово плохо — вот и сейчас готова сорваться. Он произнес спокойным тоном товарища по несчастью: — Что поделаешь — погода! Бог даст, завтра полетим. Девушка посмотрела на него без особого удивления. — Я тоже с двадцать шестого, — объяснил Батышев. Тогда она сказала: — Завтра я, может, сама не захочу. Больше они в троллейбусе не разговаривали. Но когда Батышев спросил у соседа, где ближайшая гостиница, девушка подняла голову и тоже вслушалась в ответ. Выбравшись на остановке и повернув к гостинице, Батышев заметил, что девушка идет поблизости, метрах в трех — и рядом, и не рядом. — Боюсь, все забито, — сказал он. — У вас есть что-нибудь на худой конец? Не сразу она ответила: — Лучше бы в гостинице. В вестибюле гостиницы было посвободней, чем в аэропорту, но ненамного. Батышев поставил чемодан к стене, сверху примостил авоську и сказал девушке: — Погодите тут. Авоська с рыбьим хвостом избавила от необходимости выбирать стиль отношений. Девушка и пожилой человек — другого не оставалось. У стойки администратора тосковало человек пять. Они просто стояли, даже не в очереди. Вывод напрашивался сам. — Насколько я понимаю — ничего? — спросил Батышев администраторшу с той же понимающей, даже сочувственной интонацией, что и надменную блондинку в аэропорту. — Видите, — вздохнула она. — Вижу, — вздохнул и Батышев. — Мне не жалко, — сказала женщина, — я бы всех пустила. Да куда? В голосе ее почувствовалась некоторая слабость, и Батышев на всякий случай уточнил: — Даже до утра? — Вон, все они до утра, — сказала администраторша. Батышев проследил за ее взглядом. Все сидячие места в вестибюле были прочно заняты, а еще несколько человек стояли у стен и колонн в сгорбленных позах кариатид. — Хотя бы девушку, а? — не отставал Батышев. — Если б было, — начала женщина прежним тоном, но вдруг, секунду поколебавшись, спросила: — Одна? — Одна! — подхватил он с надеждой. — Только до восьми утра. — У нас самолет в восемь! — Через час пусть подойдет, — сказала администраторша и посмотрела на девушку, запоминая. Батышев вернулся к своей спутнице победителем: — Ну, вот и все в порядке. Через час подойдете к ней с паспортом. Так что спокойной ночи. — А вы? — спросила девушка. — Мужских мест нет. — Тогда я тоже не останусь, — сказала она и взялась за сумку. Батышев растерялся: ему жаль было и девушку, и свой успех. — Но ведь ночь на дворе… — А для вас не ночь? — Вы все-таки девушка. Я, конечно, благодарен… — Нет, — прервала она негромко. Однако тон был самый непреклонный. Батышев попытался еще что-то возразить. Но она уже шла к выходу. В общем-то, Батышев не слишком удивился. У молодости свои представления о солидарности. Спросил человек дорогу, прошел минуту рядом с тобой — и вот уже товарищ по ста метрам тротуара, уже не бросишь одного в чужом городе, уже тревожит рассказанная им в трех фразах история. Собственно, и мне ведь не безразлично, будет ли у нее ночлег, подумал Батышев. А кто сказал, что она хуже его? И тут же прикинул озабоченно, что просить два места в гостинице всегда трудней, чем одно. — Ну, куда теперь? — спросил он на улице. — Тут еще в центре есть гостиница. Она стояла, сосредоточенно сведя брови. — Кстати, простите за невежливость, давно пора бы поинтересоваться. Вас как зовут? — Марина, — сказала она. — А я Борис Андреевич. Как говорится, очень рад. Она чуть склонила голову, но молча. И Батышеву понравилось, что с ее губ не слетела так же легко, как с его собственных, общепринятая маленькая ложь. Он поискал взглядом троллейбусную остановку и повернулся к девушке: — Итак, Марина… Она еще немного подумала и решительно произнесла: — Бесполезно. Наверняка там тоже полно. Ладно, есть один вариант. Не очень хочется, но черт с ним. Пойдемте, тут недалеко. — Но если вам почему-либо неудобно… — Наплевать, — прервала она. — Вам помочь? — Да ну что вы! — возмутился Батышев. И тут же подумал, что с точки зрения этой девушки его сорок пять — возраст, пожалуй, уже и не средний. Что ж, видно, пора и к этому привыкать… Марина еще раз глянула на его чемодан с авоськой, повернулась и пошла по улице, не оборачиваясь и, видимо, не сомневаясь, что он идет за ней. Батышев и в самом деле двинулся следом, слегка недоумевая, как это вышло, что в их маленькой группе лидером, отвечающим за обоих, стал не он, взрослый неглупый мужчина, преподаватель и даже доцент, а эта угрюмая девочка. Идти молча было все же неловко, и Батышев затеял разговор как раз дорожного уровня, банальный и ни к чему не обязывающий. — Вы издалека? — Из Южного. — Студентка? — Да, с биофака. — А почему ступня на спине? — Черт его знает! У соседнего отряда была ладонь. — А «Шикотан»? — Я там была на путине. — Романтика? Или приварок к стипендии? Она ответила: — Просто надо было уехать из города. Фраза была достаточно откровенная и обязывала либо к дальнейшим, уже не дорожным расспросам, либо к молчанию. Батышев предпочел промолчать. Но не потому, что девушка его не интересовала, наоборот, она возбудила любопытство буквально с первых минут, с того бессмысленного скандала, у стойки справочного. В принципе, он был бы рад поговорить с ней всерьез. Но — не в этот вечер, не сейчас. Сейчас он хотел только одного: найти место в гостинице. Чтобы можно было выспаться, чтобы утром спокойно побриться, надеть не измявшийся костюм… В Москву нужно было прилететь отдохнувшим и в форме — слишком многое могло решиться в эту поездку. Впрочем, подумал Батышев и усмехнулся, его колебания, скорей всего, имеют значение чисто теоретическое. Кто сказал, что девочка стремится к откровенности? Все проще: он спросил — она и ответила точно и прямо. А на следующем вопросе вполне могла оборвать разговор. У упрямых девушек бывает такая привычка: либо говорить правду, либо не отвечать вообще… Они прошли с километр или чуть больше. Батышев не устал, просто надоело ощущение клади в руках. Наконец вошли во двор, и девушка остановилась у скамейки. — Я быстро, — сказала она и поставила свою сумку на скамью рядом с его чемоданом. — Можете не торопиться, — кивнул Батышев. Она помедлила немного и вдруг улыбнулась: — Как говорит одна моя знакомая: «Риск не писк». Батышев тоже улыбнулся и подумал, что если ей и больше двадцати, то ненамного. Все еще продолжая улыбаться, он спросил: — А вы уверены, что это удобно? Мне кажется, вам лучше говорить только о себе. — Ерунда, — отрезала девушка. — В крайнем случае, побродим по городу. Все равно к семи в аэропорт. И пошла к подъезду. Батышев только вздохнул ей вслед. Прогулка по ночному городу с чемоданом и авоськой… Он бы дорого дал, чтобы избежать этой романтики. Марины не было довольно долго. Батышев достал из чемодана плащ и надел. Он смотрел на освещенную вертикаль лестничного пролета над подъездом, в который она вошла, и машинально перебирал в пальцах шнурок ее дорожной сумки. Шнурок был изрядно измочален и в двух местах связан узлом. Батышев вдруг хмыкнул и недоуменно затряс головой. Где он? Почему все это? Как самолет, на котором он должен был лететь, выпал из расписания и теперь ожидает свою судьбу, где-то в Челябинске или Омске, так и он сам словно бы выпал из времени, из привычного ритма, из возраста, из должности — выпал и вот сидит, на скамейке в незнакомом дворе, в ненужном ему Хабаровске и ждет, что ему выбросит случай — то ли весьма проблематичный ночлег, то ли экзотическую прогулку по все больше остывающим улицам. Сидит на скамейке, стережет чужую сумку и ждет девушку, о которой не знает почти ничего, но знает почему-то три очень важные вещи: что летом ей надо было надолго уехать из города, что сегодня она рвалась в Москву и что завтра, может быть, сама туда не захочет. Да, история… Наконец в окне между этажами возник ее силуэт. Хлопнула дверь парадного. — Ну? — спросил Батышев. — Со щитом или на щите? Девушка, на шутливый тон не среагировала. — Все в порядке, — сказала она, — вот ключ. Переночуем у Оли Рыжаковой. — А кто она? — Знакомая, — объяснила Марина. — Хороший человек. Она уже перекинула через плечо свою сумку. — Постойте, — сказал Батышев твердо. — Марина, милая, я вам страшно благодарен, но поймите, ради бога, и меня. Вас эта Оля знает. Но я для нее… Девушка отмахнулась: — Я сама ее один раз видела — в компании под Новый год. — Тогда тем более… — Да нет там никого! Пустая квартира. Оля в отпуск уехала. — А когда приедет и узнает? Марина посмотрела на него с сожалением и досадой: — Я же вам сказала: она хороший человек! Это звучало достаточно нелепо. Но ведь и весь этот вечер был нелеп… Батышев пожал плечами: — Ну что ж… Как там сформулировала ваша приятельница? «Риск — не писк»? Наконец-то девушка засмеялась. Батышев вдруг почувствовал легкость и свободу. А, черт с ним! В самом деле, чего особенного? И так всю жизнь живешь по логике… Хороший человек Оля Рыжакова обитала в типовой кирпичной пятиэтажке, как раз под крышей. Дом был явно выстроен в эпоху крайней экономии и вынужденных архитектурных новаций: быт не умещался в тесных квартирках и выплескивался наружу. На одной из лестничных площадок стояла детская коляска, на другой — старая тумбочка, на третьей то ли сушились, то ли проветривались два матерых фикуса с листьями, толстыми, как подметки. Марина открыла дверь и нашарила выключатель в коридоре. Затем двумя движениями развязала шнурки на башмаках и не сняла их, а сбросила, несколько раз тряхнул той и другой ногой. В носках прошла в комнату, а там швырнула на пол сумку, куртку со ступней и «Шикотаном» и села в низкое кресло. Батышев поставил чемодан в коридоре, повесил на вешалку плащ, авоську с рыбой, минуты две пошаркал подошвами о половичок — и тоже вошел. Девушка снова ушла в себя. Она думала, мрачно сведя брови, и ему сесть не предложила. Тогда он сел сам, в такое же низкое кресло, по другую сторону журнального столика. Потом она вдруг подняла голову и спросила: — А вы кто? Это было сказано просто, словно их разговор по выходе из гостиницы ни на минуту не прерывался. Девушка как бы жила в двух мирах. В одном был Хабаровск, квартира на пятом этаже и дорожный попутчик с авоськой. Другой существовал за ее густыми сведенными бровями. Она переходила из мира в мир, как из комнаты в соседнюю, и уследить за ее перемещениями было нелегко. — Профессия? — уточнил Батышев ее вопрос. — Хотя бы. Он назвал профессию. — А контора? — спросила Марина. — Кандидат. Доцент. Преподаю в университете. — Ха! — усмехнулась она. — Ничего себе. Слава богу, что не у нас. — Что значит «ха»? — переспросил Батышев, которого задело не это невинное междометие, а его темный двойник, давно уже таившийся в памяти. — Да так, — сказала Марина и вновь замолчала. Просто сидеть напротив нее было глупо. Батышев заложил ногу на ногу и стал осматриваться со снисходительным любопытством, как богатый турист в не слишком экзотической деревушке. Но чем больше он осматривался, тем больше располагала к себе квартира, куда его случаем занесло. Как-то сразу стало ясно, что это берлога, то есть жилье, созданное человеком не для приема, не для показа, а сугубо для себя, жилье удобное, уютное и любимое, как старинное разношенное кресло или большой и теплый домашний халат. Сам Батышев мечтал о берлоге с молодости, с первых студенческих лет. Где только ему не приходилось работать! Как-то дефицитную книгу прочел стоя — в подъезде под лампочкой. А диплом и почти вся диссертация написаны ночью на коммунальной кухне — в те годы он только и работал по ночам… И после, начав преподавать, Батышев грезил о собственной комнатушке, пусть крохотной, пусть каморке, но полностью своей. На прочитанных газетах, на полях черновиков он, думая о другом, машинально чертил планы: окно, кушетка и три стола. Или один, самодельный, во всю длину стены и дальше, под прямым углом — до противоположной. Три стола — это была мечта, верх комфорта, работа, ставшая кайфом. На одном, допустим, все материалы по диссертации, на втором — текущие статьи, на третьем — студенческие работы, рефераты, присланные на отзыв. Устал, ушло настроение — пересел от стола к столу и опять как огурчик. Батышев всегда любил бумаги, разбросанные на широкой доске, и не любил порядка. Пока лист рукописи просто валяется на столе, мысль, записанная на нем, жива, гибка и готова к развитию. А пронумеровал, замкнул в папочку, прошил — и все. Страшно ломать этот строй, это благолепие. И глупо ради двух-трех поправок производить уйму ненужной работы — расшивать, разбирать, перенумеровывать… Когда женился, родилась дочь — стало не до трех столов, хотя жена идею поняла, приняла и, в принципе, поддерживала. Потом быт наладился. Теперь у них было три комнаты на троих. Но у семейной квартиры свои законы. И в нынешней комнате Батышева стояло не то, что он в юности нафантазировал, а то из гарнитура, что не вошло в спальню и в комнату дочери. В общем, тоже неплохо получилось… Иногда Батышев подумывал: вот выйдет Юлька замуж… Но, во-первых, он с трудом мог представить, что дочь вдруг уйдет. А во-вторых, понадобятся ли ему тогда три стола? Вроде бы уже и сейчас одного хватало… А эта квартирка была маленькая, так называемая «распашонка»: совмещенный санузел и ход в кухню через комнату. Но что она берлога, сказывалось во всем. Вещей было мало, но в каждой чувствовался отпечаток личности, каждая что-то, говорила о хозяйке. И кушетка у дальней от окна стены, в самом уютном углу, и самодельный светильник у изголовья со специальной полочкой для книг, и низкая маленькая скамеечка, стоявшая там же, на случай, если книг для вечернего чтения окажется слишком много, и кактусы на подоконнике в ярких жестянках из-под японского пива, и, кажется, единственное в комнате украшение — сухая ветка дикого уссурийского винограда с черными сморщенными ягодами и длинной плетью, петляющей по стене чуть не до полу. Чистенькая женская берлога, где, наверное, так приятно вечерами пить чай с вареньем, где можно весь выходной проваляться в постели с книжкой, — берлога, в которой, если нужда заставит, не страшно зимовать… Девушка все сидела, в своем кресле откинувшись, скрестив руки на груди и вытянув ноги в носках. Поза была не слишком женская, но ей шла. Впрочем, проблема «идет— не идет», судя по всему, беспокоила ее мало. Батышев встал, подошел к книжным полкам и стал просматривать корешки. И вновь его кольнула незлая зависть: библиотека незнакомой женщины была такой же частью берлоги, как светильник у кровати или сухая ветка на стене. Тут не было подписных изданий, не было вообще книг необязательных, купленных потому, что так принято, потому что другие берут, потому что вдруг завтра понадобятся, потому что как раз оказались свободные деньги, потому что стоят — хлеба не просят. Книжки были из тех, что добываются по одной, и любую из них так легко было представить на низенькой скамейке возле кушетки. Да, с таким запасом на полках можно было сосать лапу, не вылезая из берлоги… Батышев повернулся к Марине и сказал: — Отличная библиотека! Книжки — одна к одной. — Оля, вообще, умная, — отозвалась Марина. — Чувствуется. Знаете, собраны как вещи для похода: все необходимое и ничего лишнего… Батышев усмехнулся пришедшей мысли, подумал немного и сформулировал: — В принципе, библиотеку и надо собирать так, словно потом придется тащить ее на собственной спине.. На девушку это умозаключение никакого впечатления не произвело. Он вздохнул, машинально глянул на часы. Было с чем-то десять. — Кстати, — спохватился он, — вы ведь голодны, наверное. Когда вы ели в последний раз? — Днем, — сказала она. — Я не голодна. — Сейчас мы еще успеем в ресторан. А минут через двадцать… — Наверное, вы хотите есть? — Я пообедал как раз перед вечером. — У меня там колбаса, — сказала она. — Ну его к черту, ресторан. Давайте лучше пить чай. — А он тут есть? — Что-нибудь да есть. Батышев не был уверен, удобно ли распоряжаться чужим чаем в чужой квартире. Но возразить не решился. Хороший человек Оля Рыжакова была обречена до конца нести хлопотное бремя своей хорошести. Батышев вспомнил про свою злосчастную авоську с торчащим хвостом и поспешил оправдаться: — У меня с собой прекрасная кета — увы, подарок. Но на худой конец можно и ее. Марина отмахнулась: — Не умрем! Она пошла на кухню. Батышев снова сел в свое кресло и тут только обратил внимание, что спальное место в комнате всего одно. Он вздохнул — опять жизненная сложность! Ни на какие рискованные размышления это его не навело. Не в возрасте было дело — что возраст в наши дни! И не в мрачном лице девушки — настроение меняется. Дело было в самом Батышеве. Лет пять назад у него случился первый в жизни роман с собственной студенткой — осенью, в колхозе. Раза три вечерами девчонка утаскивала его гулять, задавала вопросы по курсу, довольно, поверхностные — училась она весьма так себе. Батышев кое о чем догадывался, но из роли преподавателя не выходил. Тогда она неожиданно сказала: — Чего вы боитесь? Я же не трепло. Он оторопело спросил: — А ты не боишься? Та ответила: — Ха! Она была издалека, из шахтерского поселка — небольшая, крепкая, с черной короткой стрижкой. К нему относилась странно: заботилась, жалела и все уговаривала не выкладываться на лекциях. — Ну что ты жилы-то рвешь? — говорила она. — Все равно же половина дураки. А кому надо, тот и сам выучится! Иногда они ездили за город. Батышев осторожничал и все оглядывался. Она успокаивала: — Да ты не бойся! Если что — отпирайся, и все. Ничего не было, и точка. А уж я тем более отопрусь. Месяца через два после начала занятий она сказала ему, что должна поехать домой. — Надолго? Она ответила: — Увижу… Батышев не сразу спросил: — А что там? Она сказала сумрачно: — Да так… Батышев медлил. Он тревожился за нее и по тону чувствовал — что-то серьезное. Но в то же время понимал: задай он сейчас вопрос порешительней — и простой долг близкого человека втянет его в чужую заботу, в чужую жизнь. Как глубоко — кто знает? К этому Батышев не был готов. Он спросил, но ненастойчиво… На факультет она не вернулась. Письма не пришло. А Батышев после этого как-то сразу, словно о порожек споткнулся, начал стареть. Не лицом или волосом, а словно что-то осело внутри. Семья, работа, знакомые — все осталось. А вот нечаянную радость больше не ждал. Как давно, в молодости, любил повторять пьяный сосед по коммуналке: «У души крылышки опустились». Марина выглянула из кухни. — Идите, — сказала она, — закипел. Они устроились у кухонного стола. Чай был уже разлит по чашкам, колбаса нарезана. В хлебнице лежала горка сухарей. — Хлеба нет, — сказала Марина, — а сухари сладкие. Черт с ними! С колбасой пойдет. Она поднесла чашку к губам, отхлебнула и уставилась на Батышева: — Так, значит, доцент? Интересно. Никогда не пила чай с доцентом. Он ответил: — Все когда-нибудь делаешь впервые. Я, например, никогда не ел колбасу со сладкими сухарями. Шутка была так себе. Но девушка засмеялась, и Батышеву показалось, что понемногу она успокаивается: видно, напряжение, скручивавшее ее изнутри, постепенно отпускало. Он спросил: — Ну, так как мы с вами завтра — летим? Она махнула рукой: — А-а! Надоело ломать голову. Решу завтра. — Завидую, — сказал Батышев. — Чему? — Что такие вещи, как поездка в Москву, вы можете решать по настроению. Он спохватился, что сам начал разговор, который решил не заводить. Но было поздно. — Не в Москву, — сказала Марина, — еще дальше. Один парень едет в Прибалтику и меня позвал с собой. — Но весы еще качаются? — понимающе улыбнулся Батышев. — Нет, весы давно стоят, — возразила она, и фраза прозвучала странно: началась с усмешки, а кончилась угрюмо и глухо. — Ничего, — поспешил успокоить Батышев, — съездите в Прибалтику, и наладится. Она сказала с уже привычной ему прямотой: — Это все барахло. Я люблю другого человека. И опять Батышев не понял, зачем была произнесена эта резкая фраза: чтобы вызвать его да расспросы или, наоборот, прервать неприятный ей разговор. Марина долила чайник и вновь зажгла газ. А Батышев, чтобы заполнить паузу, стал хвалить квартиру, в которую они так неожиданно попали. Он говорил, что бедные комнаты куда интереснее богатых, потому что эти говорят о вкусах человека, а те лишь о кошельке. — Я, например, не понимаю коллекционеров, — сказал он. — Вот у меня знакомый живопись собирает. Ну и что? В собственном доме выглядит как смотритель музея. Кажется, кончится экскурсия, мы уйдем — и он уйдет. Уж очень несоразмерны масштабы! Собственный Коровин или Врубель — знаете, это звучит так же странно, как, скажем… ну, личный миноносец или тепловоз… — Берите колбасу, — сказала девушка. — Оставлять некому. Оля вернется через месяц. Батышев взял сухарь с колбасой. Он сразу сник и поскучнел. Он любил и умел говорить, легко держал любую аудиторию и гордился этим, как свидетельством своей профессиональной силы. Но тут он был беспомощен. Эта странная девица словно бы автоматически отключалась, едва разговор уходил хоть чуть в сторону от ее сиюминутных желаний, сомнений и нужд. Казалось, весь огромный и бесконечный мир — лишь необязательный придаток к тому, другому, таившемуся за ее сумрачным лбом… Они допили чай, доели колбасу, и Батышев вежливо посидел в кухне, пока она убрала со стола. И лишь тогда сказал: — Знаете что, Марина? Вы издергались за день — ложитесь-ка спать. Я посижу тут, а вы пока ложитесь. — Что значит «вы»? — переспросила она. — А вы? — Я постараюсь в кресле. — Еще чего! — сказала девушка, и обида у Батышева прошла. Слушатель ему попался тяжелый, зато с товарищем повезло. — И вообще я не хочу спать, — продолжала Марина. — Знаете что? Ложитесь вы. — Ну, уж нет. Вы женщина. Она возмутилась: — Вот чушь! Какое это имеет значение? — А что тогда имеет значение? — усмехнулся Батышев. — То, что вы хотите спать, а я нет. И опять, даже в этой мелочи, Батышева поразила прямота ее мысли: она шла мимо правил приличия, мимо привычной житейской дипломатии — прямо к сути дела. По инерции он продолжал упрямиться. Тогда она сказала: — Вам же нужно выспаться. Мне не обязательно, а в вашем возрасте лучше высыпаться. Он расхохотался — на комплименты она была мастер. Марина посмотрела с недоумением, потом, поняв, расхохоталась тоже. Они перешли в комнату. Видимо, хозяйка уехала недавно, воздух не успел застояться, но Батышеву все же почувствовался пыльный привкус нежилья. Он подошел к форточке. — Вам не будет холодно? — Я не мерзну, — сказала Марина. — И знаете что? Если вам все равно, говорите мне «ты». — Как хочешь, — сказал он, — мне не трудно. Он сел в кресло. Ему совсем не хотелось спать и не хотелось пользоваться сомнительным преимуществом возраста. — Ну, так что будем делать? Марина, не отвечая, прошлась по комнате и, остановившись у книжных полок, резко, как мальчишка палкой по забору, провела пальцем по корешкам. Звук вышел рассыпающийся, дребезжащий. — Давайте гадать, — вдруг предложила она. — Каким образом? — По стихам. Называешь страницу и строчку — а там глядим, что кому вышло. Батышев пожал плечами. Ночь предстояла длинная, спать, скорей всего, не придется. Гадать так гадать. Выбрали томик Элюара и толстую книгу пословиц и поговорок. Марина принимала это дело всерьез, страницы листала стремительно, и рот ее был жадно приоткрыт. Если строчка выпадала пустая или бессмысленная, она ее вслух не произносила и тут, же называла другие цифры. Поэтому процент удач был довольно высок. Батышев почти сразу получил прекрасную строчку: «Мой дом — его тебе я подарил». Марина даже ахнула от восторга: — Это же про Олю Рыжакову! Она раскрыла сборник изречений и тут же попала на фразу, многозначную, как совет оракула: «День государев, а ночь наша». — Здорово, а? — восхитилась она. — Прямо, про нас с вами. Современное гадание — у нас девчонки в общежитии изобрели. — Ну, милая, — возмутился Батышев, — это уж совсем нахальство! Все, что есть на свете, придумали только вы. Да если хочешь знать, когда мне было столько, сколько тебе сейчас, мы с товарищем — он тогда был начинающий поэт — гадали по Блоку. — Правда? — удивилась девушка и уставилась на него с напряженным интересом. — Ну и как — сошлось? Батышев развел руками: — Самое странное, что сошлось. Прямо-таки поразительно сошлось. Конечно, у хорошей поэзии двадцать подтекстов, но все-таки… Правда, мы гадали втроем, и третьему выпало что-то невнятное. А вот товарищ мой попал на строчку — ну, будто специально для гадания. — Что за строчка? С недоумением, не рассеявшимся за двадцать с лишним лет, Батышев процитировал: — «Ты будешь маленьким царем». Марина нетерпеливо спросила: — Ну, и кем он стал? — Знаменитым поэтом. В общем — царь. А, большой или маленький… Лет через тридцать, наверное, выяснится. — А кто он? Вам не хочется говорить? — Да нет, почему же… Он назвал фамилию. — Вот это да! — произнесла она ошарашенно. — Ведь все точно. Нет, в гаданиях что-то есть… А вам что выпало? Она и это спросила с интересом, хоть и меньшим. — Тоже строчка любопытная, — сказал Батышев. — И тоже в какой-то степени пророческая. «Среди видений, сновидений…» Она наморщила лоб: — Ну и что это значит? — То и значит, — сказал он невесело. — Маниловские мечтания? — Не совсем, но близко. — Но вы же доцент! Он усмехнулся: — Скоро, наверное, и доктором буду. — Разве этого мало? Манилов не был доктором наук. Батышев вздохнул со спокойной горечью: — Если бы ты знала, сколько не сделано… То ли честолюбия не хватило, то ли просто лень… Я всегда больше любил придумывать, чем записывать, фантазировать, а не доказывать… Как бы это тебе выразить… В мышлении, да и в жизни вообще меня всегда привлекал не столько результат, сколько сам процесс. — Ну и что? — возразила она холодновато. — Разве это плохо? Результат жизни — кладбище. — Ну зачем уж так? — сказал Батышев. — Естественно, рано или поздно все там будем. Но ведь и после нас кто-то останется. О них тоже думать надо. — А вам там, — она ткнула пальцем вниз, — не наплевать будет, плохо здесь или хорошо? — Там? — он пожал плечами. — Точно не знаю, но предполагаю, что в высшей степени наплевать. — Вот видите! Тон у нее был довольно растерянный — наверное, ожидала возражений. Батышев сказал: — Да, но пока-то я здесь. И туда, между прочим, не тороплюсь. А вот здесь, сейчас для меня вовсе не безразлично, что будет потом. С дочерью, с моими студентами, даже с тобой. Наверное, это прозвучало высокопарно. Девушка посмотрела на него недоверчиво — словно он вот-вот начнет врать. Батышев разозлился: — Но это же очень просто. Вот мы с тобой сидим в комнате, из которой утром уйдем навсегда — во всяком случае, я. Так почему же мы не рвем книги, не плюем на пол, вон даже посуду грязную не оставили? Тебя ведь заботит, как тут будет жить эта женщина после нас? То же самое и с жизнью вообще. Масштабы больше, а суть одна. — Ну а если вас это и беспокоит, разве вы способны что-нибудь изменить? Ну вот чем вы можете помочь, например, мне? — Лично тебе? Думаю — ничем. Батышев все еще злился на нее. — А другим? Он пожал плечами. Марина сказала с вызовом: — Никто никому не может помочь. — Возможно, ты и права, — кивнул Батышев, хотя думал иначе. Просто его начал раздражать этот спор, в котором девчонка вынудила его защищать прописные истины, себе оставив парадоксы. Обычная студенческая метода поразвлечься за счет преподавателя. На семинарах у его ребят это получалось редко. А вот ей почему-то удалось. Он зевнул и откровенно, посмотрел на часы. В конце концов хватит. Все-таки завтра восемь часов лета… Но Марина не заметила его демонстрации. Взгляд ее снова как бы ушел внутрь, рот беспомощно приоткрылся. И Батышев вдруг разглядел в ее глазах такую тоскливую, безнадежную боль, какую лет пять назад видел в зрачках соседки, умиравшей от рака. Тогда он спросил, разом забыв все свои соображения насчет сна, завтрашнего полета и важных московских дел: — Слушай, девочка, у тебя что-то случилось? Если не хочешь — не отвечай. Она посмотрела на него с растерянностью и надеждой и задала очень странный вопрос: — Вы порядочный человек? — Что ты имеешь в виду? — Ну — в общем смысле. Не пьете, жене не изменяете… Вообще. Он усмехнулся: — Если в этом смысле — боюсь, тебе надо поискать другого собеседника. — Нет, тогда как раз годитесь. Она замолчала надолго, и Батышев решил ей помочь: — А что у тебя? Девушка ответила: — Если коротко — влипла. Он невольно скользнул глазами по ее фигуре, но не заметил ничего. Впрочем, это ведь и видно не сразу. — Так влипла, что жить больше не могу. — Голос был спокойный, но брови так жестко сошлись над переносицей, что лицо словно бы похудело на треть. — Ну, погоди, — сказал он рассудительно, чтобы сбить ее с драматической волны. — В конце концов, это не трагедия. Со всеми женщинами бывает. Сугубо практическая вещь — надо ее практически и решать. Она усмехнулась с досадой: — Да нет, вы не то думаете. Я не беременна. Будь дело в этом… Пять рублей, день в больнице — и вся любовь. Это было произнесено с такой легкостью, что Батышев сразу понял — приходить в больницу с пятирублевой квитанцией ей не приходилось ни разу. Он сказал со вздохом: — Слушай, у меня голова пухнет от твоих загадок. Расскажи лучше толком, а? С начала до конца. Как на комсомольском собрании. Она засмеялась: — Ну что тут рассказывать? Все очень примитивно. Познакомились в турпоходе, он был с женой, но весь вечер с ней не разговаривал. Представляете: ночь, костер, гитара, ну и вино, конечно. Всем весело, дурака валяют, танцы устроили под собственный визг — кто в купальнике, кто в тренировочном. А он сидит в сторонке на бревне и молчит. К нему, естественно, лезут, он отшучивается — он вообще остроумный, а в глазах такая тоска. Ну а мне семнадцать лет. Та еще дура была! Кривляюсь вместе со всеми, а сердце — только что не разрывается! Ну вот не могу терпеть, что рядом хороший человек мучается… Потом села в сторону и тоже давай молчать — из солидарности. Сижу и придумываю, какой он тонкий, ранимый, как больно ему сейчас, как противен весь этот бардак… Грубое слово она произнесла просто, словно обычное. — Ну и, разумеется, как жена его не любит и только сосет кровь… Знаете, такое было настроение! Тем более пить не умела, а в тот вечер — что я, глупей других?.. В общем, в лепешку бы расшиблась, только бы ему стало хорошо. — Сколько ему лет? — спросил Батышев. — Сейчас тридцать пять. А тогда — тридцать один. — Красивый? — Нет, — без раздумий ответила она. — Но?.. — Обаятельный. Худой, нелепый, руки болтаются. И очень умное лицо. — Ну, значит, сидишь ты, жалеешь его, — напомнил Батышев. Девушка кивнула: — Ну да. Молчу и придумываю, как бы ему помочь… Она усмехнулась, словно вспомнив что-то. — Короче, подошла к нему и все это высказала. — А он? — спросил Батышев. — Погладил по плечу. «Спасибо», — говорит… Пошли на речку, там берег песчаный, низкий. Я ни о чем не спрашиваю, несу какую-то чушь. А он — ни слова. Потом вдруг говорит: «Ладно, малыш, не тревожься. Все будет нормально. Хочешь, стихи почитаю?» Думаете, я случайно сегодня для гадания Элюара вытащила? Четыре строчки с тех пор помню. Батышев посмотрел на нее вопросительно, и она прочла: На двух половинках плода — На спальне, продолженной в зеркале, На кровати — пустой ракушке Я пишу твое имя. — Хорошие стихи, — сказал Батышев. — Вы представляете, как они мне тогда? Она вновь усмехнулась виновато и грустно. — В общем, ходили, ходили по берегу, за мыс ушли. Ночь теплая, август. Ну что, говорит, будем купаться?.. Ему-то хорошо, он в плавках, а мой купальник у костра сушится. Но вот понимаете — не могу сказать ему «нет»… Ничего, говорит, разденешься и в воду, а я отвернусь… Разделась, оборачиваюсь — стоит лицом ко мне. Марина улыбнулась, качнула головой: — А я ну дура дурой. Вот поверите: не то что зубы — колени стучат друг о друга. Она задумалась, и лицо у нее стало такое, что Батышев отвел глаза: смотреть на нее в тот момент было стыдно, как подглядывать. Так, глядя в сторону, и спросил: — А он? Она то ли усмехнулась, то ли вздохнула: — Подошел, поцеловал в лобик… Ладно, говорит, девочка, одевайся. И пошел по берегу. Уж как я тогда оделась — не помню. Иду за ним, он молчит, и я слова сказать не могу. Так и приплелась к костру на три шага позади, как побитый пес… В город возвращались — не то что заговорить, посмотреть на него не могла. А стали прощаться — сам подошел, взял за руку… «Спасибо, малыш». И все. — А жена? — напомнил Батышев. Марина качнула головой: — Не помню. Я с той поездки больше ничего не помню. Вот как увидела, что он один на бревне сидит и ему плохо… Все. Кранты. Только он и я. — Да, — проговорил Батышев, — полная невменяемость. Она согласилась: — О чем и речь. Как доской по голове. — Ну а потом? Глаза у девушки потухли, она заговорила почти без выражения: — Потом я стала его ждать. Он с моим братом работал, телефон узнать ничего не стоит. День жду, неделю жду. Нет! Тогда потащилась к нему сама. Идея была такая: объяснить, чтобы он не подумал чего-нибудь не то. Мол, просто увидела, что ему плохо, и хотела помочь… Ну, поймала его после работы, объяснила с грехом пополам. «Я, говорит, только так и понял». — «И если, говорю, вам когда-нибудь будет плохо или что-нибудь понадобится, просто позвоните и скажите: «Это я». Посмотрел — и тихо так: «Я знаю, малыш»… Тут как раз его автобус подошел… Она вдруг прервалась и подозрительно уставилась на Батышева: — Вам не скучно все это слушать? — Ты давай дальше, — сказал он. — Ну, в, общем, высказала я ему все это — и так легко стало. Словно освободилась. Сказала, и все… Но прошла неделя, другая — и, оказывается, ни от чего я не освободилась. Марина снова свела брови и не сразу выговорила: — В общем — влипла. Стала ждать, что он позвонит. А это уже — все… Голос у нее стал деловитым, как у врача, который в ординаторской рассказывает коллегам об обреченном больном. — Он мне, естественно, не позвонил и никакая моя помощь не потребовалась. Ну, тут уж я повела себя совсем глупо: стала за ним бегать. Причем самым примитивным образом. Хоть бы предлог какой придумала! А то приду, смотрю на него, как теленок, и молчу. Анекдот! — И как он это воспринимал? — Как будто так и надо. Он вообще был на высоте. Выйдет: «А, Марина, привет! Ну что, проводишь немного?» И шлепаем до его дома. Вот такие хорошие приятели. — Тебя это устраивало? Она подумала немного, вспоминая: — Да. Тогда устраивало. Вижу его, говорю — чего еще надо!.. Как-то привел домой. Жену ведь я тогда в турпоходе тоже видела, — она усмехнулась, — в общем, возобновили знакомство. Очень мило поговорили, пригласили еще бывать… — Ну и?.. — Ну и стала бывать. Когда с ним приходила, а то и сама. В гости уходят — меня с собой: «Познакомьтесь, это наша Марина». В магазин — бегала, в прачечную. В общем, друг дома, свой человек в семье! Как уборка — тут уж я душу отводила. Паркет у них только что языком не вылизывала… Она замолчала, уставилась в свою невидимую стенку, и Батышев испугался, что вот сейчас она опять замкнется… — Ну и как долго тебе этого хватало? — спросил он, спокойной «преподавательской» интонацией как бы отделяя ее рассказ от них сегодняшних, отодвигая его в безопасное, остывшее прошлое, откуда факты доходят до нас обкатанными, лишенными эмоций, растерявшими свои болезненные шипы. Это подействовало — она подняла взгляд. — Сейчас вспомню… Пожалуй, долго, почти год. — Она отвечала, морща лоб, старательно, как врачу больная, не понимающая логики и цели вопросов и озабоченная лишь одним: ответить точно. — Ведь я его видела часто, раз в неделю, а то и больше. По крайней мере, знала, что могу увидеть, когда захочу. И Света мне звонила — это его жена. — А он? — Ни разу, — сказала Марина. — Ну и как думаешь — почему? Она пожала плечами: — Наверное, боялся, не так пойму. Что-нибудь лишнее подумаю. — А про тот случай на берегу вспоминал? — Ни разу. И опять в голосе ее не было ни горечи, ни обиды — только желание точно ответить на вопрос. — Что с тобой происходит, конечно, догадывался? Она улыбнулась, и Батышев подумал, что для девушки с такими красивыми зубами она улыбается довольно редко. — Дурак бы догадался, — сказала она. — Я как-то пыталась заговорить — и двух слов не дал сказать. «Малыш, не надо, я все знаю. Не надо об этом». И все. Батышев вдруг поймал себя на том, что смотрит на происшедшее ее глазами. Только он и она, вокруг пусто. А ведь в драме по меньшей мере три лица… — Жена младше его? — спросил он. — Да, ей сейчас двадцать восемь. Мне двадцать один, ему тридцать пять, ей двадцать восемь. — Она к тебе как относилась? — Хорошо. В основном хорошо. Наверное, жалела — не знаю. — Ну а дальше? — Что дальше? — Рассказывай! — Так нечего рассказывать, — невесело возразила она. — Так и тянется до сих пор. — В каком смысле тянется? — Люблю его. — И дома бываешь? — И дома бываю. — Детей у них нет? — Мальчишка, — сказала Марина, и губы ее растянулись от удовольствия. — Сам-то он кто? По профессии? — Конструктор. Хороший, но не ах! — И никто другой тебе за это время не нравился? — Если бы! — с горечью бросила она. — Так, — сказал Батышев, — ясно. Дай-ка сообразить… И опять она посмотрела на него, как больная на врача — с доверием и надеждой. Батышев задумался, но ненадолго. Теперь, когда он знал все или, по крайней мере, основное, девушка не казалась такой уж сложной. Двадцать один год — просто молода. Вполне нормальная первая любовь — безрассудная, безнадежная, все как положено. Только нелепо затянулась. Хотя и это естественно: ведь тогда, на берегу, у девчонки был сильнейший эмоциональный шок. Еще бы! Ночь, костер, река, странный, умный, грустный мужчина — и на песчаной косе голая дрожащая девочка, у которой все впервые. От одного количества впечатлений можно получить нервный сдвиг! Кстати, при такой шикарной декорации мужчине вовсе не обязательно быть умным и странным. Вполне достаточно просто — быть. Хорошо еще, парень удовлетворился эстетическим удовольствием… — Чему вы улыбаетесь? — спросила девушка. — Так, — сказал он. — Мне бы твои заботы вместе с твоими годами. Теперь, когда девушка была ему ясна, она сразу стала проще и ближе. И у драмы ее непременно должен был отыскаться благополучный конец. Все-таки прекрасная вещь первая любовь, особенно если удается вовремя от нее избавиться. Батышеву уже не думалось о сне, его тянуло к дальнейшему разговору, как умелого шахматиста, стоящего за спиной новичка, тянет подсказать выигрывающий ход. Он снова улыбнулся, и Марина спросила: — Я какую-нибудь глупость выдала, да? — Знаешь что? — сказал Батышев. — Там еще вроде по сухарю осталось. Поставь чайник, а? Девушка прошла на кухню, и он, не дождавшись, пошел за ней, встал рядом и начал объяснять то, что ему самому в общем было уже ясно. — Видишь ли, — начал он мягко, — может быть, дело вообще не в нем. Только в тебе. Семнадцать лет! Ну, не попадись тебе тогда он — все равно бы в кого-нибудь влюбилась. Возраст такой! Через месяц, через год… Ты просто была обречена на любовь, а он оказался в нужном месте в нужный момент. Она слушала внимательно, не протестуя. — Правда, это длится уже четыре года, — признал Батышев. — Срок! Весьма немалый срок для первой любви. Но, в принципе, все могло кончиться куда быстрей. Знаешь, в каком случае? Если бы он пошел тебе навстречу. Пойми — это элементарная психологическая ситуация. Когда ребенку не дают игрушку, он неделю ревет. А взял в руки — и тут же бросил. В общем, — он поднял палец, — тот самый запретный плод. Прекрасно, что он к тебе не притронулся. Но поверь — если бы у тебя с ним что-нибудь было… Ты понимаешь, что я имею в виду? — Но у меня было, — возразила она. — То есть как — было? — растерялся Батышев. — Было, — спокойно подтвердила она. — Уже давно. Летом — как раз через год, как познакомились. — Но ты же говорила… — пробормотал он. — Тебе неприятно об этом рассказывать? — До крайности, — сказала Марина. — Самая паскудная история в моей жизни. Но ведь было — значит, было, так? — Вообще-то так, — уклончиво согласился Батышев, еще не понимая, куда она клонит. Но она просто объяснила, почему все-таки расскажет то, о чем рассказывать неприятно. — Их тогда за город позвали, на день рождения, — начала она, — а Света не могла, Митьку отвозила к старикам. В общем — «Поезжай с Мариной». Мы и поехали. А потом, когда на даче пляски начались, я его потащила в лес. Обычно он со мной от людных мест не отдалялся. А тут выпил, что ли, — короче, бдительность потерял. Ушли за поселок, слово за слово — и все, что он всегда не давал говорить, в этот раз высказала. Даже больше. Неужели, говорю, ты не понимаешь, что со мной будет, если первым меня тронет кто-нибудь другой?.. Она увлеклась и последнюю фразу почти выкрикнула. Но затем глаза ее потухли, и дальше она говорила голосом серым, информационным. — Из лесу возвращались, как тогда с реки, молча, и опять я плелась сзади. И в городе провожать его не пошла, прямо на остановке расстались. Только в этот раз «спасибо» не сказал. Попробовал улыбнуться напоследок — ничего у него не вышло, скривился кое-как… Чайник закипел. Марина убавила газ, вытрясла до конца пакетик с заваркой и еще по донышку нащелкала. — Садитесь, — сказала она и ногой подвинула к Батышеву стул. Он сел. Девушка осталась стоять. — А потом, — проговорила она отчужденно и холодно, — я сделала подлость. Мне, конечно, неважно было, но это же не причина… В общем, дня через три пошла к Светке и все ей выложила. — То есть как, — поразился Батышев, — прямо в глаза? — В чем и дело, — сдавленно вздохнула Марина. — А она что? — спросил Батышев, невольно морща лоб. Он опять ничего не понимал. Девушка вяло махнула рукой: — Да весь разговор был — три фразы. Так и так, говорю, провела ночь с твоим мужем. Помолчала немного. «Одну ночь?» — спрашивает. «Одну». — «А я — каждую»… Она, по-моему, и раньше догадывалась, что к тому идет… Батышев досадливо поднял ладонь: — Постой! Но ты же сказала — с тех пор ничего не изменилось! — Ничего и не изменилось. — И бываешь у них по-прежнему? — Конечно. Если им обоим уходить, с Митькой сижу. — А как же тот случай? — Ни разу не вспомнили. Тогда недели через две Светка на улице увидела: «Как дела, куда пропала, пошли блины есть». — И ты пошла? — Пошла. — Да, — вздохнул Батышев, — история-то посложней… Его жена — умная? Марина ответила убежденно: — Я с ней рядом — просто идиотка. Помолчали. Чай дымился и остывал. — Ну и что же теперь делать? — растерянно спросил Батышев. Она посмотрела на него укоризненно: — Я думала, вы мне скажете, что делать. Он снова вздохнул, покачал головой и ответил: — Ладно. Там сообразим. Давай-ка чай пить. Марина порылась в кухонном столике, вытащила банку варенья. Батышев бегло глянул на часы. Половина второго. Да, пропала ночь… Но подумал он об этом без сожаления. Пропала и пропала, бог с ней. В конце концов, можно один раз за пятнадцать лет… Тем более что по-настоящему пропадали как раз все остальные ночи. Ни черта от них не оставалось, даже сновидений. Спал он почти всегда плохо, вставал с тяжелой головой, но каждый вечер аккуратно укладывался, стараясь не поздно… А ведь, по сути, он ночной человек. Как здорово работалось по ночам в студенчестве… — Что, прости? — поднял он голову, потому что девушка задала какой-то вопрос. — А преподавать вам нравится? — повторила она. Он подумал немного: — В общем, да. При всех минусах… Пожалуй, начнись все сначала — выбрал бы то же самое. Раньше вообще шел на лекцию, как на свадьбу. — А что с тех пор изменилось? Он пожал плечами: — Был молод, а теперь — нет. — Единственная причина? — Вполне достаточная. — А может, просто стали равнодушней? — Моя очередь исповедоваться? — Он улыбнулся и ответил спокойно: — Естественно. В сорок пять человеку положено стать равнодушней. Кстати, я не боюсь этого слова. Ровность души — качество совсем не плохое. В молодости человек глуп, ему хочется все переделать немедленно. А с возрастом понимаешь, что жизнь тебя намного умней, и самое разумное — предоставить ей идти своим ходом, а самому делать только то, в чем уверен наверняка. Она посмотрела испытующе: — А как к вам студенты относятся? Он снова улыбнулся: — Хорошо относятся. Принято даже говорить — любят. — За что? Батышев спокойно переносил этот допрос. Более того — резкость девушки ему нравилась. И приятно было отвечать так же искренне и прямо, защищая не привычные преподавательские полуистины, а то, что думаешь на самом деле. — Считают эрудированным и смелым, — сказал он. — Это действительно так? — Нет, — возразил он ровным голосом, но не выдержал — опять улыбнулся. Все же это была славная роль — человека, говорящего только правду. — В общем-то, я знаю немало. Но то, что студенты считают меня эрудитом, говорит не столько о моей невероятной образованности, сколько об их собственном невежестве. А смелость… Тут просто занижены критерии… Стоит в лекции два раза уклониться от учебника или, не дай бог, ругнуть московского академика, который о твоем выпаде никогда не узнает — и ты уже Ян Гус, восходящий на костер… Нет, милая, я обычный кандидат наук… Если не случится непредвиденного, через несколько месяцев стану обычным доктором. — Ну и что тогда изменится в вашей жизни? — Зарплата, — усмехнулся он. — Может, уверенности прибавится. Слушала Марина как будто внимательно. Но в вопросах ее Батышев не мог уловить порядка и логики. Казалось, она как летчик, не видящий цели, сбрасывает бомбы, просто чтобы избавиться от них. — А зачем вам в Москву? — У нас решается вопрос о кафедре. Заведовать предложили мне. Ну и, естественно, пошли интриги. А там в министерстве работает мой друг, еще со студенчества, с твоих лет. — Блат? — спросила она без осуждения, просто, чтобы понять. — Нет, дружба, — так же спокойно возразил он. Она замолчала и принялась грызть сухарь, словно потеряв интерес к теме. Но потом привычно сдвинула брови и, не убирая сухарь от губ, поинтересовалась: — Кета — для него? Батышев почувствовал, что краснеет. Вопрос был неприятен даже не вторым своим смыслом, а тем, что проклятая авоська все-таки вылезла на первый план во всем своем провинциальном убожестве. В самом деле, смешно — как старуха с курочкой к «фершалу»… И опять вспыхнуло раздражение против жены — и за то, что так горячо подхватила его случайную фразу, и за то, что увязала рыбу кое-как, по-домашнему, словно ехать ему было не в Москву, а на дачу… Чтобы раздражение это не прорвалось в разговоре, он произнес академическим тоном, словно семинар вел: — Думаешь, подношение? Взятка натурой? Он улыбнулся, стремясь вызвать ответную улыбку. Но девушка просто слушала — внимательно и серьезно. — Во-первых, — сказал Батышев, — в таких случаях если дают взятки, то не рыбой. Во-вторых, я уже говорил, что он мой друг, пять лет учились вместе и, смею надеяться, судить обо мне он будет не по рыбьему хвосту. А самое главное — мне ведь эта кафедра, в сущности, вовсе не нужна… Он вдруг сообразил, что палит из пушки по воробью, что дурацкая авоська просто не стоит разговора — улыбнулся, ну, пошутил, и все! Но что делать — начав, он уже не мог прерваться на полумысли. — Понимаешь, — продолжал он, — я даже не знаю, хочу ее получить или нет. Ну что она мне даст? Чуть больше денег, чуть больше хлопот. Денег мне, в принципе, хватает, и, честное слово, лишний час нужней, чем лишний рубль… И вообще я не администратор. Я люблю преподавать, люблю писать и менять работу не собираюсь — я же тебе сказал. Если хочешь, я даже не знаю, чему буду больше рад — утвердят меня или нет. Может быть, даже если нет. Парадоксально, но это действительно так. Пока Батышев говорил, раздражение его прошло. А последние фразы он произнес вообще с удовольствием — ведь все сказанное было правдой, и, прежде чем решиться на поездку в Москву, он и в самом деле долго колебался. Марина спросила: — А зачем вы тогда летите? — Лечу зачем? Он проговорил это по инерции прежним лекторским тоном, но тут же запнулся и замолчал. А действительно, зачем? Спроси девушка об этом минут десять назад — наверное, ответил бы легко. Но что возразить теперь, после собственных аргументов против поездки, весьма убедительных и, в общем-то, достаточно искренних? — Ты знаешь, — признался он, разведя руками, — в принципе, незачем. Ну, в Москве побывать не плохо… Недоуменно пошевелил бровями и попытался объяснить и ей, и самому себе: — Пожалуй, стадная психология. В магазине все бегут туда, где уже стоит очередь. — А вы не можете отказаться? Батышев пожал плечами: — Да, пожалуй, могу… Он сказал и удивился — а ведь в самом деле может. Ну, зачем ему кафедра? Когда прикидывал, минусов выходило много, а плюсов… Влияние, вес? А нужен ему этот вес? Заседания, от которых теперь уже не отмотаешься, жалобы, отчеты… Всякие бездарности будут льстить, тащить в ресторан, обрабатывать перед защитой. И — время, еще меньше свободы, а ее и так чуть-чуть… Кстати, если он уклонится, назначат Лещева — вполне порядочный человек… — Варенье-то ешьте, — сказала Марина. Батышев кивком поблагодарил. Как только он решил, что от кафедры откажется, анализировать всю эту историю стало интересно и даже забавно. — Видишь ли, — сказал он девушке, — кафедра — это все-таки ступенька вверх. Видимо, срабатывает инстинкт самосохранения. Ведь жизнь человека, если ее изобразить графически, примерно вот что, — он прочертил в воздухе нечто вроде склона горы и продолжал, показывая пальцами, — вверх, вверх, вверх, а потом силы иссякают — и тем же склоном вниз. Очевидно, у всех у нас в костях страх перед этим будущим падением, вот и стараемся забраться повыше. Особенно перед старостью. — Но вы же не старик, — возразила она довольно сурово, словно отводя это оправдание. — Ты действительно так считаешь? — Я никогда не вру. — А что значит — не старик? — Значит — не старый. У нас на курсе девочка любит человека старше вас. — Это не выглядит смешно? — Почему же смешно? — произнесла она осуждающе. — Ну ладно, — сказал Батышев, — спасибо на добром слове. Он поднялся из-за стола, посмотрел ей прямо в глаза и проговорил с веселым азартом: — А знаешь, ты мне очень вовремя задала этот вопрос: зачем?.. Есть не хочешь? — Нет. — Смотри. А то давай истребим кету? — Не стоит кромсать из-за ломтика — вдруг пригодится, — ответила Марина и улыбнулась. Она снова вымыла чашки, только теперь Батышев ей помогал — орудовал полотенцем. — А все же здорово — сказал он задумчиво, — что мы тут с тобой оказались. Главное, незнакомые люди. Ни связей, ни обязанностей. Легко говорить друг другу правду! Ведь человеку, даже неглупому, так нужен время от времени взгляд со стороны… Хотя бы просто слушатель. Когда рассказываешь искренне, самому все становится понятно. В этом, кстати, и заключалась реальная польза исповеди. Поп мог дремать — неважно. Человек рассказывал и сам судил свою жизнь!.. Батышев вдруг устыдился своего многословия. Тягостная привычка преподавателя, привыкаешь, что тебя безропотно слушают и два, и четыре часа… — Я тебя заговорил? — Ну что вы! — возмутилась девушка. — Я вот наоборот думаю — хорошо бы так встречаться хоть раз в год. Как на необитаемом острове. — А что? — заговорил Батышев. — Давай! А? В конце концов, не так уж сложно. Возникнет потребность — звони или телеграмму. А я тебе. — Вам-то со мной о чем советоваться? — Ты даже не знаешь, как ты мне сегодня помогла, — сказал он. — Умных людей вокруг хватает. А вот прямых… Да, — спохватился он, — а где будет наш остров? — Тут, — сказала Марина и повела рукой вокруг. — Но Оля-то вернется! — Ну и что? — Хороший человек, да? — Начинаете соображать, — похвалила она и улыбнулась. — Ну что ж, — сказал он. — У тебя ручка близко? Они прошли в комнату и обменялись адресами. Теперь Батышев был спокоен, весел и внутренне готов к любому повороту судьбы. Не прояснится к утру — ну и бог с ним, не полетит. Прояснится — что ж, Москва всегда Москва. Но — к черту авоську! Он уже не помнил, когда в последний раз летал в Москву просто так, для себя, без тайных умыслов и нервного напряжения. Посидит денек на конференции, отметится, и… Наверняка же новые выставки, театры, приятеля повидать. Не того, что в министерстве, а другого, отличного парня, к которому вот уже лет десять, прилетая, все не успевал забежать… Марина сидела в кресле и смотрела на него. Он тоже сел и заворочался, устраиваясь покомфортабельней. — Ну, так что? Как тебе жить дальше, да? Она молча ждала. Батышеву совсем не хотелось спать. Голова была свободна, настроение прекрасное — в таком состоянии легко и обдумывать, и решать. — Слушай, — сказал он, — тебе приходило в голову, что всю эту историю рано или поздно придется кончать? — Естественно, приходило. — А что лучше рано, чем поздно? — С чего бы иначе я летела в Москву? — Но тогда в чем дело? Девушка насупилась: — Не знаю. Вот не могу. Будто человека убиваю. Помолчала и произнесла убежденно: — Я не могу без него. Батышеву не понравилась последняя фраза — в ней было что-то искусственное, театральное. Он возразил спокойно и жестко: — Но ведь и жена — Света, если не ошибаюсь, — тоже не может без него? — Да я ведь все понимаю, — сказала Марина и усмехнулась, словно извиняясь. — Все понимаю! Она не может без него, он не может без нее, и оба они прекрасно обходятся без меня. Она откинулась в кресле, по-мужски забросила ногу на ногу — ступни ее в белых плотных носках казались не по росту маленькими. Батышев вдруг подумал о том, как все это, по сути, нелепо, как свежа, стройна и, наверное, хороша телом эта нелюбимая девочка. Бог ты мой — да десятки парней мечтали бы… — Все понимаю, — повторила она. — Но как мне от этого избавиться? Чтобы не думать о нем постоянно. Если бы был такой способ… — Безвыходных положений не бывает. — Ну а как? Она смотрела на Батышева серьезно, почти требовательно. Он покачал головой: — Знаешь, милая, я все-таки преподаватель. Такие антипедагогические рекомендации давать не могу. Вот слетаешь в Прибалтику… — Переспать с кем-нибудь? — спросила она. — Вы это имеете в виду? Он улыбнулся: — Вот видишь, а я не решился на столь энергичную формулировку. Она произнесла разочарованно: — Это ничего не дает. Я как-то попыталась. Единственное желание было потом — влезть под душ. И даже не с мылом, а с песком. — Понятно, — пробурчал Батышев, — понятно… Собственно говоря, девчонка сделала лишь то, что предлагал он сам. Но оттого, что уже сделала, что и этот порожек перешагнула, Батышев почувствовал досаду и боль с минутным оттенком брезгливости — словно в девушке, сидевшей перед ним, уже начался неостановимый и неопрятный процесс, что-то вроде гниения или ржавчины. Мечты, думал он, идеалы, первая любовь, факел в сердце — а равнодушная лопата жизни тем часом гребет свое… Он словно бы поднял глаза от мрачно молчавшей Марины и увидел не только ступеньку, на которой она стоит, но и всю лестницу. Еще год-другой, пара таких же, с отчаяния, экспериментов, а там, глядишь, и губы стойко пахнут сигаретой, и рюмашка хороша от тоски, и аборт не в диковинку, и матерком не побрезгует… И вот уже нет несчастной влюбленной девчонки, а есть просто очередная баба-неудачница… Поднимающаяся злость требовала адреса, и Батышев легко его нашел. Черт побери, ну а этот тощий гражданин, этот добродетельный муж, так мучившийся после греха, — он-то что думает? Он-то, с его умным лицом, должен чувствовать ответственность за девчонку? — Слушай, — сказал Батышев, — дурацкий вопрос, но ты уж, будь добра, ответь: за что ты все-таки его любишь? — Не знаю. Просто люблю. Произнесено это было искренне. Но сама фраза была банальна, Батышев и раньше слышал ее или что-то вроде. Он заговорил, все больше раздражаясь: — «Просто люблю» — это хорошо. Но давай все же попробуем логически. Примитивно. Я его не знаю, но уж ты, пожалуйста, разберись спокойно. Может, он действительно совершенство. Тогда что ж, не жалко и плюнуть на собственную судьбу, на будущее, на достоинство — просто за счастье бегать для него в магазин. Уж если это такой уникальный человек! Марина посмотрела на него задумчиво. — Он добрый, — начала она нерешительно. Батышев поймал ее на интонации: — А почему сомнение в голосе? Марина вздохнула: — Не хочется об этом думать, но иногда мне кажется, он просто ко всему безразличен. Никогда не выходит из себя. Возьмет газету — хоть дом гори, пока не кончит, не оторвется… Но с другой стороны, он ведь мне здорово помог? Она словно спрашивала, и Батышев ответил тоже вопросом: — Другие помогали меньше? — Так не помог никто, — возразила она твердо. Но тут же скривилась и замотала головой, будто стряхивая дурман или сон: — Да нет, конечно! Чушь. Другие помогали в сто раз больше. Да и в тот раз он, по-моему, не столько хотел помочь, сколько боялся. Он вообще довольно труслив. — А чем помог-то, если не секрет? Она удивленно вскинула глаза: — Я же вам рассказывала. Тогда, на даче. Мне это было вот так нужно!.. Но есть у меня подозрение, что он пошел в лес не поэтому, а… Ну, просто испугался, что я сделаю какую-нибудь глупость. А это ему, конечно, ни к чему. — Из двух зол выбрал меньшее? Марина усмехнулась: — Да, пожалуй. Но тут же оговорилась: — Хотя настроение чувствует тонко. В этом ему не откажешь. Все чувствует! — Ну и что? — неприязненно возразил Батышев. — Ну, чувствует настроение. Понимает людей и пользуется этим. Не такой уж большой плюс… А вся его, как ты выразилась, доброта… Да ему, если хочешь, быть добрым просто удобней. Во всех отношениях удобней. Вот ты говоришь, он трусоват… Девушка попыталась вставить: — Я имела в виду только… Но Батышев остановил ее поднятием руки — он боялся потерять мысль: — А ведь быть добрым совершенно безопасно. Если ты гладишь людей по голове, тебе никогда ничего не грозит. А вот за резкое слово, пусть тысячу раз справедливое, можно расплатиться весьма и весьма… Чем дольше он говорил, тем неприятнее становился ему этот неглупый, осторожный, видимо, обаятельный и тем особенно опасный эгоист. Ну чего он губит девчонку? Зачем, без всякой к тому необходимости, просто так, автоматически, держит при себе? При желании мог бы оттолкнуть, а ведь не отталкивает! Батышев вдруг заметил, что девушка слушает невнимательно, нетерпеливо подергивая губами. Может, и вообще не слушает, а только ловит паузу. И действительно, едва он остановился, она заговорила торопливо: — Я не так объяснила. Вообще-то он не трус. Он раньше в другой конторе работал — знаете, почему ушел? Выживали его друга, так он единственный встал на защиту. И сам вынужден был уйти. В каких-то вещах он как раз смелый… Батышев снова поднял ладонь. — Постой! Ты же говоришь — друг. Но вступиться за друга — это еще не смелость. Скажи, мог он поступить иначе? Да его все знакомые считали бы подлецом! А потерять уважение к самому себе? Нет, это не смелость, это поступок вынужденный. Марина довольно долго морщила брови. — Скажите! А мне и в голову не приходило… Она еще помолчала и озадаченно уставилась на Батышева: — А почему вы так хорошо все понимаете? Это было сказано без намека на лесть, с обычной ее прямотой. Батышев даже смутился немного: — Ну, милая… Поживешь с мое — и ты будешь понимать. Всего-навсего опыт. Все мы люди. И ходим, в принципе, по одним и тем же лесенкам. Хочешь познать мир — познай самого себя. Так что никакой особой мудрости тут нет — возраст, личный опыт, и больше ничего. Девушка спросила с сомнением: — Значит, вы такой же, как он? Батышев опешил. Этот вывод, и в голову ему не приходивший, железно вытекал из его собственных слов. Не зная, что ответить, он виновато развел руками: — Наверное, в какой-то степени… И вновь Марина огорошила его неожиданным поворотом мысли: — Но ведь вы хороший человек. Значит, и он хороший. С недостатками, но ведь хороший. Разве не так? Она ждала ответа, даже рот приоткрыла. Но Батышев молчал. Он по-прежнему был уверен в своей правоте. И наверное, смог бы найти аргументы пожестче и посильней. Но к чему они, аргументы? Вот ему этот незнакомый мужик заглазно неприятен, и Батышев вполне обоснованно вывел, что он трус и ничтожество. А девочка его любит, и по трезвым законам той же логики для нее он хороший человек. У Батышева логика неприязни, у нее логика памяти губ, кожи, коленок, дрожавших тогда на берегу, изворотливая и жадная логика измученного ожиданием тела… — Жаль, — сказал Батышев и вздохнул, — жаль, что у тебя с ним все это было. — Он хотел выразиться проще и прямей, как говорит она, но губы сами преобразовали грубоватое слово во вполне пристойный эвфемизм. — Теперь тебе трудно будет от него освободиться. Она не сразу поняла: — А-а, вы об этом. Нет, это ерунда. Тогда, в лесу, мне с ним было никак. И еще комары кусались. Может, я вообще холодная, не знаю. Понимаете, для меня главным был сам факт, что вот это — он. Да и сейчас мне все равно, с кем он спит. Если бы только знать, что я ему хоть зачем-нибудь нужна… — Ты меня извини, — сказал Батышев, — но я здорово устал. Давай-ка ложиться. Разговор был бесполезен. Он словно крутился в воронке, и после любых виражей все равно сползал к горлышку, к начальной точке, к тому, что она его любит и не может без него. — Я вас обидела чем-нибудь? — с тревогой спросила Марина. — Вы не сердитесь, я просто дура, не умею слушать, мне многие это говорят. — Да нет, — поморщился Батышев, — при чем тут обида? Просто сейчас я ничем не могу тебе помочь. Завтра поговорим, еще будет время. Стели и ложись. А я отлично высплюсь в кресле. Марина принялась стелить постель. Движения у нее были виноватые. — Вот, — сказала она, — ложитесь. — Ложись, ложись. — Давайте без глупостей, — попросила она и зажгла маленький свет. — Я пойду на кухню, а когда ляжете, еще посижу с вами. Пока не уснете. Ладно? Минут через десять, когда девушка пришла и села на пол возле кушетки, она была совсем другая — притихшая и присмиревшая. И Батышев отчетливо ощутил, что спор кончился: она пришла слушать и соглашаться. Он погладил ее по голове и произнес устало: — Тебе ведь ничего не надо объяснять, ты все прекрасно понимаешь. Даже бог с ним, с унижением. Но ты держишься с ним рядом на тонюсенькой паутинке — на прихоти его жены. Может, ей просто забавно смотреть, как неудачливая соперница вылизывает кафель у нее в туалете… Батышев поймал себя на том, что вновь начал доказывать то, что в доказательствах не нуждается. Он вздохнул и просто сказал: — Беги, пока можешь. — Раньше хотела замуж, — проговорила она задумчиво и грустно, — хотела детей. Да и сейчас хочу — хоть завтра родила бы, даже институт бросила. Но ведь пока от него совсем не отвыкну, ну какая я буду жена? — Несколько лет. Это быстро не проходит. — Если бы ребенок от него… Но на это он никогда не пойдет… — Тот парень в Москве тебя любит? — Очень. Вот уж он-то точно добрый. Без всяких сомнений. — Надо разорвать этот круг, — сказал Батышев. Она кивнула: — Все. Я уже решила. Сама хочу. Ведь это может десять лет тянуться. А рожать когда?.. Эх, хоть бы летали завтра! — Вот и умница, — сказал Батышев. — Можно поцеловать вас в щеку? — попросила она. — По-моему, даже нужно. Уже засыпая, он слышал, как девушка шуршит книгами… Спал он недолго, часа два наверное, и проснулся от скрипа шагов. За окном было серо и мутно. Марина стояла у двери в свой куртке с «Шикотаном» и сумкой через плечо. — Не хотела будить, — сказала она. — Я вам записку написала. Ключ суньте под половик. Там кофе отыскался, я на плите оставила… Вы спите, я будильник завела. — Разве пора? — удивился Батышев, еще не выбравшийся из сна. — Нам же к восьми. — Я не полечу. Сдам билет. А на Южный — в шесть двадцать. Он потер веки, проснулся окончательно и молча посмотрел на нее. — Да, — сказала она, — назад. Лицо у нее вновь было независимое и замкнутое. Батышев не возразил. Тогда она напоследок проявила вежливость: объяснила тоном беззаботно-холодноватым, начисто исключавшим всякую возможность дискуссии: — В конце концов, мне всего двадцать один. Не так уж страшно. Даже если еще три года потеряю — ну и что? Другие вон и в сорок рожают… Собственно, на том история и кончилась. Больше Батышев ее не видел. И их сентиментальный уговор — раз в год встречаться на острове во имя спасения души — постигла участь большинства подобных соглашений. Марина ему так и не написала. А сам он хотел, но постеснялся — взрослый человек девчонке, да, в общем, и повода не было, кроме элементарного любопытства, как там у нее повернулось. По въевшейся привычке все додумывать до конца он потом долго ломал голову над этой странной личностью и странной судьбой. В мозгу крутились привычные формулы: упрямство, безволие, инфантильность — хочу, и подай! Но потом откуда-то сбоку вдруг выплыла мысль, почти нелепая, но любопытная и неожиданно стойкая: во всяком случае, опровергнуть ее Батышев не сумел, хотя и старался. Мысль была вот какая. Как зерну для нормального развития нужно не только тепло, но и холод, так и человеческому существу, чтобы вырасти здоровым и жизнеспособным, необходим в молодости не только опыт радости, но и опыт страдания. Чаши этой никому не миновать. Разница лишь в том, что сильный выбирает себе страдание сам, а на слабого оно сваливается, как кирпич с балкона. Есть, конечно, хитрецы, которым удается вообще избежать всякой сильной душевной боли, но и они не становятся исключением из правила: вся их пресная, осторожная, мелкая жизнь оказывается страданием в рассрочку… Батышев вспоминал, как в чужом городе, в чужой квартире он убеждал угрюмую девушку не плыть по течению, взывал к ее гордости и разуму. Но, может, на самом-то деле все происходило наоборот — он уговаривал ее малодушно оттянуть неизбежное? А она, молодец, не поддалась и все-таки пошла навстречу страданию, как смелый первоклашка в грозный день укола первым, не дожидаясь вызова, подставляет лопатку под шприц… Сам Батышев тогда все же слетал в Москву. Кстати, авоська с рыбой действительно не понадобилась — он хоть и вручил кету, но уже после, когда все было решено. В результате, как он и предполагал, у него стало чуть больше денег и чуть меньше времени, чтобы их тратить, — лоскуток собственной, свободной, только ему принадлежащей жизни усох еще на четверть или на треть. Словом, счастливей Батышев не стал. Но не стал и несчастней. Положение его на факультете упрочилось, за полтора года удалось организовать две довольно интересных конференции, и легче стало проталкивать в аспирантуру способных и симпатичных ребят. Вообще административная деятельность оказалась приятней, чем он ожидал. А когда дочка кончила десятый и сдавала на филфак, не пришлось даже никого просить — все решилось как бы само… Нет, жалеть было не о чем. Лишь иногда Батышеву становилось беспокойно, зябко, и он вздыхал, что в ту хабаровско-московскую неделю, не остановившись, пробежал последнюю крупную развилку на своем жизненном пути. Спокойнее было думать, что колея, на которую его вынесло, — лучше. Он так и думал. Конечно, хотелось бы знать, что осталось там, за поворотом. И жаль было, что та, другая возможность потеряна, вероятно, навсегда. Но Батышев, как человек умный, утешал себя тем, что вся наша жизнь, увы, на три четверти состоит из потерь.