Банан за чуткость

Аннотация

Эта книга — сплав прозы и публицистики, разговор с молодым читателем об острых, спорных проблемах жизни: о романтике и деньгах, о подвиге и хулиганстве, о доброте и равнодушии, о верных друзьях, о любви. Некоторые очерки — своего рода ответы на письма читателей. Их цель — не дать рецепт поведения, а вызвать читателей на размышление, «высечь мыслью ответную мысль».

ЛЕОНИД ЖУХОВИЦКИЙ БАНАН ЗА ЧУТКОСТЬ УРОКИ НЕРАВНОДУШИЯ Леонид Жуховицкий, наерно, правильно поступил, когда вынес в заглавие своей острой и, я бы даже добавил, колючей публицистической книги броское название одной из вошедших в нее поучительных историй — «Банан за чуткость». Этим заголовком он заранее предупреждает о характере книги, о том, что людям, которые готовы проявлять чуткость только на определенных условиях, в этой книге не поздоровится, так же как не поздоровится и многим другим ее персонажам. Эта книга, как говорится, с перцем — написанная с любовью к современной молодежи с пониманием ее духовных запросов и душевных сложностей. Эта книга а то же время по–хорошему злая и непримиримая по отношению к выведенным в ней носителям бацилл эгоизма, трусости, дешевого практицизма, духовной нищеты и душевной слепоты. При этом мне кажется особенно дорогим в этой книге, что автор не декларирует свою непримиримость, не принимает гранитной позы обвинителя. Для него оружие обвинения — это чаще всего анализ, он стремится докопаться, идя от следствия к причине, причем частенько, беря при этом вместе с собой за руку того или иного своего персонажа, доходит до этой первопричины вместе с ним и, добравшись до этой исходной точки, начинает вслух раздумывать над тем — а нельзя ли, начав с этой же исходной позиции, делать в жизни совсем другие шаги, действовать и жить по–иному. Я назвал эту книгу публицистической, ибо в общем-то она вся при своей разножанровости представляет собой некий единый разговор писателя с читателем на тему о том, как жить на белом свете, а конкретней — а нашем современном обществе; что хорошо и что плохо, что нравственно и что безнравственно; какие поступки и решения обогащают личность человека и какие обесценивают эту личность. И хотя книга разножанровая, хотя рядом с прямой дискуссией, с прямыми ответами на вопросы читателей, с прямым спором соседствует в одном случае — традиционный рассказ с вымышленными героями, в другом — портретный очерк с подлинными фамилиями и подлинными местами действия, в третьем — глава из путевого дневника, однако все, вместе взятое, составляет единую и именно публицистическую книгу, объединенную единой авторской волей, единым и упорным стремлением на разном материале и разными способами, в разных жанрах поговорить с читателем на главную для автора тему: как жить современному молодому человеку так, чтобы потом вспоминать эту молодость без чувства недовольства собой, раскаяния или стыда. Адрес этой книги, конечно, прежде всего — молодежь. В ней молодые герои, и у нее будут главным образом молодые читатели. Но мне, как человеку совсем другого поколения, хотелось бы заметить в пользу этой книги, что, как мне думается, ее интересно читать и в тридцать, и в сорок, и в пятьдесят, — что ее интересно читать в шестьдесят — могу засвидетельствовать сам. А причина тому простая и весьма важная: автор не скользит по поверхности явлений, по их сиюминутности, не занимается ни обличениями, ни проповедями по мелочам. Как правило, он смотрит в глубь бытующих в нашей жизни явлений, и, когда доходит дело до их истоков — а оно обычно доходит у него до истоков, — то выясняется, что большинство затронутых им проблем существует для всех поколений: и проблема мужества и трусости, и проблема идеализма и практицизма, и проблема накопления духовных и накопительства материальных ценностей, и проблема ответственности и безответственности, проблема равнодушия и неравнодушия к делу и к людям. Иногда мы—и в литературе, и в искусстве, и в критике — слишком поверхностно определяем черты поколений и слишком механически проводим грани между интересами и особенностями того или другого поколения, — а между тем чем глубже думает писатель, чем решительнее добирается до человеческого нутра актер, тем очевидней становится не то, что внешне отличает одно поколение от другого, а то, что продолжает оставаться в числе наиболее существенных нравственных проблем, над которыми мы размышляем и бьемся из поколения в поколение. И для меня одно из достоинств книги Леонида Жуховицкого состоит и в том, что она заставляет думать над некоторыми темами, которые одновременно являются так называемыми «вечными», и остросоциальными, и сугубо современными. Понятие «вечная тема» заслуживает иронического к себе отношения только в тех случаях, когда она превращается в некую дистиллированную воду, когда она искусственно выпаривается из жизни, отделяется от той реальности, в которой она существует на самом деле. В книге Леонида Жуховицкого вечные темы, в том числе такая вечная тема, как тема первой любви, не вынуты, не отторгнуты от жизни, а рассмотрены в самой жизни, в ее сегодняшней реальности — это тоже одно из достоинств книги. Свое краткое вступление к этой талантливой работе я назвал «Уроки неравнодушия», и назвал не случайно, ибо при всем внешнем многотемье написанного, если вдуматься — что же лежит в основе этой книги, в чем ее пафос, в чем ее нравственный урок, — то следует ответить: главный ее урок — это урок неравнодушия. Для автора этой книги нет большего греха, чем равнодушие к людям, ибо такое равнодушие — не только грех сам по себе, но и первооснова большинства других отрицательных качеств, постепенно проявляющихся в человеке на основе его равнодушия — к делу, к людям, а чаще всего к тому и к другому. Нет ничего хуже, нет ничего социально и нравственно опаснее, чем равнодушие, — говорит своей книгой Леонид Жуховицкий, и я хочу закончить это свое краткое предисловие к ней тем, что полностью разделяю эту позицию ее автора. КОНСТАНТИН СИМОНОВ ВКУС МЕДА ОНИ ВДВОЕМ У ПОДЪЕЗДА, НА ЛЕСТНИЧНОЙ ПЛОЩАДКЕ, НА ЛАВОЧКЕ В ПАРКЕ, ПОСРЕДИ ПОЛЯ, ПОСРЕДИ ПЛОЩАДИ. ОНИ НИ НА КОГО НЕ СМОТРЯТ. А ВСЕ ВОКРУГ СМОТРЯТ НА НИХ. ВСЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ГЛЯДИТ НА ВЛЮБЛЕННЫХ ВНИМАТЕЛЬНО И ПРИСТРАСТНО, КАК ЛЕТЧИК НА ПРИБОР ВЫСОТЫ, КАК ВРАЧ НА ГРАДУСНИК, КАК СВАРЩИК НА ОРАНЖЕВУЮ ИГОЛКУ ПЛАМЕНИ. ИМ НИ ДО КОГО НЕТ ДЕЛА, А НАМ ТАК ВАЖНО, ЧТОБЫ ИМ БЫЛО ХОРОШО! ВЕДЬ ЕСЛИ ЭТИ ДВОЕ У ПОДЪЕЗДА ИЛИ НА ЛАВОЧКЕ СЧАСТЛИВЫ — ЗНАЧИТ, ВСЕ ВОКРУГ РАЗВИВАЕТСЯ НОРМАЛЬНО, ЗНАЧИТ, В САМОМ ГЛАВНОМ МИР РАЗУМЕН И ДОБР, ЗНАЧИТ, ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ БУДЕТ СОЛНЕЧНЕЙ НЫНЕШНЕГО. ЭЙ, РЕБЯТА, КАК ВЫ ТАМ — СЧАСТЛИВЫ? НЕ ОТВЕЧАЮТ —ЗАНЯТЫ ТОЛЬКО ДРУГ ДРУГОМ. МЫ ОПАСАЕМСЯ ЗА НИХ, МЫ ТВЕРДИМ: СПЕРВА ВЫРАСТИ, СПЕРВА ВЫУЧИСЬ, СПЕРВА ВСТАНЬ НА НОГИ, ВЫСЛУЖИ ДОСТАТОЧНУЮ ЗАРПЛАТУ… НУ А ЕСЛИ ОДНАЖДЫ ВСЕ РАЗОМ ВОЗЬМУТ — И ПОСЛУШАЮТСЯ? САМОЕ СТРАШНОЕ, СТРАШНЕЙ НЕ ПРИДУМАЕШЬ — ЕСЛИ ВДРУГ ВСЕ ОНИ ИСЧЕЗНУТ С УЛИЦ, ПЕРЕСТАНУТ ЗАНИМАТЬ ЛАВОЧКИ, ТОРЧАТЬ У ПОДЪЕЗДОВ, ПОДПИРАТЬ СТЕНЫ, ПУГАТЬ НА ЛЕСТНИЧНЫХ ПЛОЩАДКАХ ЗАПАЗДЫВАЮЩИХ КВАРТИРОСЪЕМЩИКОВ. ПРОСТО ВОЗЬМУТ И УЙДУТ, КАК ИНОГДА ТАИНСТВЕННО И ВНЕЗАПНО УХОДИТ ВОДА ИЗ ВСЕХ КОЛОДЦЕВ ОКРУГИ… БОИМСЯ РАННЕЙ ЛЮБВИ, БЕЗРАССУДНОЙ ЛЮБВИ, БЕЗОТВЕТНОЙ ЛЮБВИ, А БОЯТЬСЯ НАДО — ОТСУТСТВИЯ ЛЮБВИ… ГРУСТНЫЙ РАССКАЗ О ЛЮБВИ В шестом классе они просто сидели за одной партой. В седьмом после школы вместе уходили домой. Правда, девочке домой было направо, а мальчику — налево. Но очень скоро выяснилось, что если сперва пойти направо, а потом налево, то получается не хуже, а, наоборот, гораздо лучше. Мальчик шел направо, потом налево, просто шагал с нею рядом, и каждый нес свой портфель, но мальчику было знобко и жарко, и ветер, и осенний, и зимний, радовал ему лицо. А как было девочке, он не знал, а думать об этом боялся. В восьмом классе они по–прежнему вместе уходили из школы — только теперь держась за руки. А ребятам говорили, что у них пионерская дружба, и при этом громко смеялись. Мальчик был некрасивый, веснушчатый, ярко–рыжий, а нос его загибался кверху, как крючок на вешалке. Мальчик пытался принимать какие-то меры и дома, когда никого не было, перед зеркалом отгибал нос книзу и долго держал в таком положении. Получалось вполне прилично. Но потом, к сожалению, нос возвращался в прежнее состояние. Как-то мальчик раздобыл широкую тугую резинку и целую неделю на ночь притягивал кончик носа к подбородку. Но и это ощутимых результатов не дало, а резинка однажды соскочила и очень больно шлепнула мальчика по губе. В зимние каникулы он вдруг начал писать стихи. За два дня он сочинил четыре стихотворения — все о природе. Он переписал их в двух экземплярах и показал одному очень умному десятикласснику. Десятиклассник здорово разбирался в литературе. Он сказал, что стихи слабые, главное, несамостоятельные, потому что в темах чувствуется влияние Есенина, в мыслях — Блока, в рифмах — Маяковского, а в образах — Мандельштама. Придя домой, он один экземпляр стихов разорвал и сжег, а второй на всякий случай запрятал подальше. В девятом классе девочка позвала его к себе на день рождения. Он долго думал, что бы ей подарить, а потом сделал такую красивую книжную полку, что девочка от радости его поцеловала. Больше они ни разу не целовались. А в конце осени девочка вдруг заболела. Болезнь была тяжелая — одна из форм полиомиелита. И последствия оказались тяжелыми — девочка выздоровела, но потеряла лицо. Осталась неподвижная, скошенная набок маска — судорога свела мышцы лица. Девочка потеряла все свои улыбки и все свои гримасы, среди которых были очень симпатичные. И хоть ей было очень страшно, очень горько, она потеряла даже выражение страха и выражение горя. Девочку перевезли в другую больницу и там держали долго. Но она и сама не стремилась на волю — жутко было вернуться домой и в школу без лица. Ее лечили—кололи, делали массаж, заставляли шевелить губами, морщить лоб. Но мышцы не слушались, девочка плакала от отчаянья, а на лице это никак не отражалось, только слезы катились по неподвижным щекам. Мальчик приходил в больницу, посылал ей передачу, робко выспрашивал в справочном дежурную сестру. Потом стоял под окном и махал девочке рукой — внутрь его не пускали из-за очередной эпидемии гриппа. Как-то медсестра сказала ему, что сейчас для девочки главное — гимнастика лица и хорошо бы ей, например, побольше смеяться. Но тут же сестра со вздохом заметила, что, правда, какой уж тут смех, когда вся физиономия набекрень. Но мальчик эти слова запомнил. Он стал девочку смешить. Он каждый день после школы приходил под больничные окна и рассказывал ей разные смешные истории. Но слова едва доносились в палату сквозь приоткрытую форточку, и мальчик стал изображать эти истории в лицах, с помощью мимики. Он не был особенно остроумным, в драмкружке никогда не занимался, и сперва все это у него получалось так себе. Но он очень старался, репетировал дома перед зеркалом, на уроках, уставясь в стену, придумывал разные ужимки и прыжки и постепенно навострился — пожалуй, у него проявился даже некоторый талант. Когда подморозило и началась гололедица, он показывал, как их общие знакомые движутся в школу, скользил, кривлялся, взмахивал руками, падал на спину, судорожно взбрыкивал ногами… Один раз, падая, он больно ушиб колено, и гримаса боли получилась у него такой убедительной, что он взял ее в свой постоянный репертуар. Он падал на снег и, схватившись за колено, крутился волчком. А девочка смеялась. Потом пошла настоящая зима, с настоящими морозами, с метелями. Девочка знаками спрашивала, не замерз ли он там, внизу. А он отвечал, что замерз, ужас как замерз, просто дрожит от холода, и трясся так, что шапка падала с головы, а перчатки летели в стороны. Шапку он ронял слишком часто и в конце концов простудился. Но он и простуду использовал для дела: принес вместо носового платка целое полотенце и сморкался в него минут пять подряд, да так пушечно, что вороны поднимались с веток. А девочка смеялась. Потом он научился использовать свои физические особенности. Оказалось, что его внешность — просто клад. Мальчик раздобыл где-то сигару, изображал с нею американского миллионера и очень забавно пытался прикурить сигару от своих огненных волос. Носу он тоже нашел применение, да еще какое! Он вешал на нос портфель и жестами показывал, как впоследствии нос у него еще вырастет и будет уже не нос, а хобот, и он сможет тогда, как индийский слон, перетаскивать бревна с места на место. Он показывал все это, а девочка смеялась. Девочка смеялась, и постепенно у нее стали шевелиться щеки, стали слушаться брови. Скособоченная маска еще оставалась, но сквозь нее уже проступало лицо. Целую зиму, все три месяца мальчик ежедневно приходил под окно больницы. Чем больше девочка смеялась, тем ей становилось лучше, а чем ей становилось лучше, тем больше она смеялась. К концу зимы ее стали смешить даже машины, тормозящие у поворота. А мальчик, воспользовавшись этим, стал изображать, как шофер, резко затормозив, ударяется носом о стекло и как голова его еще долго болтается взад-вперед. В марте девочку выписали. К ней полностью вернулось лицо, и ее даже несколько раз показывали студентам и специалистам как пример полного выздоровления и свидетельство торжества современной медицины. Забрать ее из больницы приехали мама, папа и бабушка, а мальчик не приехал: он стеснялся взрослых. На следующий день они встретились и долго гуляли по улице, держась за руки. Мальчик по привычке смешил ее, а она думала, какой он хороший и как она хорошо–хорошо к нему относится. Она, правда, не знала, любовь это или не любовь — скорей всего нет, потому что мальчик был слишком уж свой. Но она думала, что раз так, она не хочет ни в кого влюбляться, и танцевать на вечерах будет только с ним, а в кино и на каток ходить будет тоже с ним, вот так, взявшись за руки. Правда, потом началась обычная школьная жизнь, и они даже пару раз поссорились из-за чепухи, вроде неловкой подсказки, но быстро мирились, потому что мальчик был уступчив, а девочка отходчива. А в кино и на каток ходили вместе, взявшись за руки. Летом девочку увезли на дачу, и там она влюбилась в студента–пятикурсиика. Сперва она этого, собственно, и не хотела и пробовала на нем свои улыбки и гримаски из чисто медицинских соображений — проверяла, насколько хорошо работают у нее мышцы лица. Но студент был высок, красив и держался с таким сдержанным, слегка презрительным мужским достоинством, что она все время чувствовала разницу между ним и школьными мальчишками. И от этого тревожного ощущения жизнь вокруг казалась яркой, зыбкой и неожиданной. А когда в дождь студент помогал ей надеть плащ и застегивал пуговицу у горла, сердце у девочки падало, и она думала, что вот сейчас ноги у нее подогнутся и она беспомощно обвиснет в его руках… Потом, в конце лета, перед школой, она несколько раз вспоминала о мальчике и жалела его. Но, с другой стороны, думала, что она ведь тоже не виновата, потому что все получилось как бы помимо ее воли и она ничего с собой поделать не могла. И еще думала, что теперь она намного взрослее мальчика, потому что он хоть и хороший, но в общем-то совсем еще мальчик, а она уже знает, что такое жизнь и что такое любовь… С тех пор прошло порядочно времени, лет шесть, может, семь. Девочка давно уже замужем, растит дочку. Студент оказался человеком умным и серьезным, они поженились через полтора года после того, как познакомились. Живут они дружно и друг к другу относятся хорошо. Иногда девочка рассказывает знакомым о рыжем мальчике, самоотверженно смешившем ее всю зиму, и как бы сердито говорит мужу: — Видишь, кого я из-за тебя потеряла? А ты не ценишь! Муж треплет ее по щеке и разводит руками: — Стараюсь… И ей приятно, что когда-то ее любил такой хороший, самоотверженный мальчик, и приятно, что сейчас у нее такой хороший, все понимающий муж. А мальчику теперь двадцать четыре года. Собственно, это даже не мальчик, а молодой мужчина. У него по–прежнему рыжие волосы и курносый нос. Но взгляд у него теперь прямой и жесткий, и знакомые девушки говорят, что у него свой тип и что по–своему он очень интересен. Он давно уже научился многим вещам, в том числе подавать девушкам плащ и застегивать пуговицу у горла. Между прочим, в него влюблена одна девочка, с которой он познакомился летом в турпоходе. Она раза три в неделю звонит ему по телефону, изредка встречает после работы, а иногда вечерами прогуливается мимо его дома, глядя, как светится на четвертом этаже широкое, за серой шторой окно. Порой подруги не без ехидства спрашивают, почему она выбирает для прогулок именно эту улочку. Девочка отвечает, глядя им прямо в глаза: — Потому что я его люблю. Да, да, да! Ну и что? К сожалению, мальчик в любовь больше не верит. Когда девочка договаривается с ним встретиться, он опаздывает или совсем не приходит. Когда она звонит и веселым голосом рассказывает разные истории про техникум, он говорит, что у него до черта работы и нет времени на трепотню. А также всякими другими способами мстит девочке за то, что мир устроен так несовершенно и несправедливо. А кому будет мстить за свои обиды и огорчения эта девочка, пока неизвестно, потому что ей всего только семнадцать лет. СТОИТ ЛИ ПРОЖИГАТЬ ЖИЗНЬ? «Здравствуй, «Алый парус»! Откликаюсь на вопрос о «завсегдатаях» парка. Можете считать меня «завсегдатаем». Да! Мне нравится ходить в парк, вообще вечером быть в людных местах. Мне семнадцать лет, у меня красивые ноги, и я люблю носить короткие платья. Ребята обращают на меня внимание, и мне это нравится. Вообще, я думаю, каждой девушке приятно, когда она нравится ребятам, когда представляется случай пококетничать, позаигрывать с парнем. М. Горький сказал: «Каждая уважающая себя женщина — кокетка». Когда чувствуешь, что ты кому-то нужна, неважно, в каком виде, главное, в тебе кто-то нуждается, уже как-то приятнее жить. А иначе чувствуешь жизнь пустой и ненужной. Вы хотите сказать, что можно находить удовлетворение в учебе или работе? Да, можно. Но это опять неполная жизнь. Ведь каждый человек так устроен, что нуждается в любви, в ласке. А когда этого нет, то я лично не нахожу удовлетворения в жизни. Я считаю, что по мере возможности надо прожигать свою жизнь, любить и быть любимой. Я с вами предельно откровенна, ведь любая девушка мечтает о любви, но не каждой это доступно и не каждая об этом напишет. Я считаю, надо больше бывать в парках, там, где «веселятся, целуются, поют». Почему почти все красивые женщины довольны своей жизнью, прожигают ее, а некрасивые их считают за женщин «легкого поведения»? Некрасивые завидуют, вот и осуждают. Свой адрес я не сообщаю, хочу, чтобы вы напечатали в газете это письмо. Вот увидите, эта тема волнует всех. Таня Гром (это псевдоним)». Для начала сейчас самый момент ополчиться на короткие платья. Но что делать — они мне нравятся. И красивые ноги — грешен, нравятся. И наставлять тебя добродетели не могу — сам не образец. И переживать за твою нравственность не собираюсь. Меня заинтересовала твоя мысль, что жизнь надо прожигать. Правда, выразила ты ее не лучшим образом — ведь бездельники, пирующие на выпрошенные у родителей трояки, норовят в ту же категорию: их жизнь в том и состоит, чтобы утром клянчить, а вечером «прожигать». Но ловить тебя на неловком слове никто не собирается. Мы с тобой друг друга поймем, читатели нас — тоже. Короче, будем не про слово, а про существо. Так вот, я тоже не люблю премудрых пескарей, которые отпущенные им природой радости цедят по капельке, дружат предельно экономно, а уж в любви тем более урезают себя в каждой малости, одержимые единственной жаркой идеей: как бы вместо семидесяти среднестатистических лет взять и прожить семьдесят два с половиной! Зачем им такая жизнь? Итак, в главном мы договорились: жизнь прожигать надо. Следующий вопрос — как? Ведь даже кастрюлю прожечь непросто — требуется приличный огонь. А жизнь — штука куда более прочная. Уж тут-то нужно могучее пламя. Иначе только дно закоптишь. Вот ты пишешь — любовь. Защищаешь свое право на нее. Что ж, имеешь право. Но в письме-то твоем любви нет. Не бойся, я не имею в виду ту самую, хрестоматийную, которая одна на всю жизнь. Жизнь — вещь не только прочная, но и сложная, бывает в ней всякое. Сколько раз кому любить -— четких инструкций нет. Но ведь любить! У Бунина есть великий рассказ «Солнечный удар». Он о любви — о любви, которая длилась один день. Но вот уже лет пятьдесят прошло,, а мы, читающие про эту однодневную любовь, не можем уйти от чувства грусти и — чего уж там скрывать! — зависти. Солнечный удар — точное определение. Если не читала, прочти, как насквозь прожгла жизнь двоих людей внезапная краткая любовь. Ты пишешь: каждой девушке приятно, когда представляется случай пококетничать. Наверное, так оно и есть — приятно. Но ведь там, где начинается любовь, кокетству конец. Через этот невидимый порожек ему не переступить. Этой простой вещи ты не знаешь, видимо, не было случая узнать… Ты пишешь: ребята обращают внимание, ребятам нравится… И ни словечком, ни деталью, ни хотя бы оговоркой не встал за твоим письмом один–единственный любимый человек. Пусть не на жизнь, не на год, но любимый! Впрочем, судя по письму, ты искренне убеждена, что «любить» и «жить в свое удовольствие» — одно и то же. Знаешь, как писала об этом Марина Цветаева? Словно гору несла в подоле — Всего тела боль. Я любовь узнаю по боли Всего тела вдоль. Ты-то как узнаешь любовь, Танечка? Тебе нравится нравиться, ты любишь, когда тебя любят. Но, боюсь, тебе неведома радость куда большая — любить самой. Почему я решил, что неведома? Да элементарно: иначе ты именно о ней бы и написала. Радость любить просто заслонила бы удовольствие быть любимой — уж очень разновелики эти вещи. Та же Марина Цветаева, никогда не боявшаяся крайностей — ни в поэзии, ни в любви, — и тут выразилась предельно резко: «Между полнотой желания и исполнением желаний, между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор был сделан отродясь…» Боюсь, эти строки покажутся тебе странными и ущербными. Но вглядись в окружающих и увидишь, что эта жажда полного и бескорыстного самосожжения в любви свойственна как раз людям душевно здоровым и щедрым. Наверное, по–настоящему счастливы именно они, а не те, кто, страшась любви без взаимности, благоразумно довольствуется взаимностью без любви. Конечно, никто не застрахован от ошибок. Конечно, велик шанс полюбить, как выражаются в быту, недостойного. Но в том-то и парадокс, что предмет любви может быть недостойным, но сама любовь всегда достойна, всегда подлинна. Чистота пламени не зависит от того, кто греет над ним пальцы. Не читала Бориса Корнилова? Интересный был поэт. В «Каспийском море» есть у него такие строчки: Нас качало в солдатских седлах Так, что стыла по жилам кровь. Мы любили девчонок подлых, Нас укачивала любовь. Видишь: подлых — а любили. И наверное, были куда счастливее, чем эти девчонки, возможно, красивые, возможно, неглупые, но не умевшие любить. Ибо любящую никто, никогда, ни при каких условиях подлой не назовет… А теперь разреши задать тебе один вопрос: как долго собираешься ты прожигать жизнь? Лет десять-пятнадцать? Дело плохо — ничего у тебя не получится. Почему? Это я постараюсь объяснить. Несколько лет назад в газетной корреспонденции была приведена фраза девушки, очень торопившейся быть счастливой: «Сегодня семнадцать мне, а через год семнадцать будет другой». Знаешь, Таня, существуют на свете такие скучные, а иногда нехорошие люди — картежники. Но у них есть одно очень меткое словцо: пятиминутка. Это когда идет карта. Везет — и все. Можешь играть рискованно, можешь нелепо — все равно выиграешь. Везет! Так вот, семнадцать лет — твоя пятиминутка. Сейчас ты можешь позволить себе очень многое. Скажешь глупость — сочтут наивностью. Грубость назовут гордостью. Оденешься безвкусно — решат, забавно. Даже неряшливость вызовет скорей не брезгливую гримасу, а добродушную усмешку. Да что люди, даже беспристрастный закон сейчас к тебе снисходителен: целый ряд возрастных поблажек. Пятиминутка! Хороший период в жизни — завидую… Но у пятиминутки есть один существенный недостаток: длится она от силы пять минут. Это — в картах. В жизни, естественно, подольше — год, два. Так что через год–два начнут с тебя спрашивать по–взрослому. Глупость назовут глупостью, грубость — грубостью, неряшливость — неряшливостью. Котенка, стянувшего колбасу, беззлобно щелкают по носу. Кота в аналогичном случае нещадно дерут. И беспристрастный закон спрашивает с восемнадцатилетних полной мерой. Короче говоря, через каких-нибудь пятнадцать–двадцать месяцев непобедимое обаяние первого года молодости перейдет к другим семнадцатилетним. А что останется у тебя? Что сможешь ты тогда противопоставить этим новым Таням — самоуверенным девочкам в еще более модных платьях, с еще более красивыми ногами? Ну, восемнадцать, положим, возраст отнюдь не катастрофический. Но двадцать — это уже серьезно, разница с семнадцатилетними будет видна даже на глаз. А двадцать два, двадцать три, двадцать пять… И счет ведь не останавливается… По–твоему, в зрелости человек только и делает, что оглядывается на пройденную жизнь: кто с удовлетворением, кто с горечью. Однако зрелость весьма продолжительный период жизни, длящийся минимум тридцать лет. А тридцать лет оглядываться — шея заболит. Поэтому и зрелые люди стремятся не столько оглядываться, сколько жить. Вспомним чеховских героинь: у Аркадиной был взрослый сын, у Раневской взрослая дочь, а жили теми же страстями, что и в двадцать. Вспомни — или прочти — Стендаля, Бальзака, Мопассана. Тридцати-, сорока-, даже пятидесятилетние женщины хотят любить и быть любимыми — и многим это удается. Хотя, надо думать, не благодаря красоте, которая, как ни грустно, с возрастом убывает. Но убывает красота, проявляется личность. Верней, не проявляется, а развивается: крупные люди становятся еще крупней, мелкие — еще мельче. А личность значит колоссально много — не только в работе, но и в любви. Человек, горящий всю жизнь, способен, по твоей терминологии, «прожечь» не только молодость, но и старость… Теперь, пожалуй, самое время поговорить о некрасивых девушках. Ты наперед знаешь, что им в жизни предстоит с горечью оглядываться на унылое прошлое и из зависти осуждать счастливых красавиц. Недооцениваешь, до чего же недооцениваешь своих некрасивых ровесниц! Ты считаешь, они будут годами стоять за твоей спиной и завидовать? Как бы не так! Они только кажутся тихими, а на самом деле энергичны и целеустремленны. Пока ты гуляешь по паркам, используя каждый случай «пококетничать», пока с успехом демонстрируешь свои красивые ноги, пока «веселишься, целуешься, поешь», они тоже не теряют времени даром. Они — думают. Жизнь ставит перед твоими невзрачными сверстницами вопрос за вопросом. Такие, например. Неужели главное в человеке — лицо и ноги? Разве привилегия «жить в свое удовольствие» дается лишь избранным, причем прямо в момент рождения, как во времена оно давался графский титул? А если дается, то справедливо ли это? А если несправедливо, то как с этим бороться? Ответить на подобные вопросы очень и очень нелегко. Чтобы поглубже разобраться в предмете, приходится прочесть уйму книг, про любовь и про жизнь вообще. Некрасивые девушки вынуждены вдумываться в стихи: вдруг поможет чужой опыт? Ты верно заметила, что некрасивая девушка редко ходит гулять, ибо сторонится ребят. Но ведь чем-то заполнять свободные дни и вечера все-таки надо! А когда человек читает книгу, смотрит спектакль, слушает концерт, ходит по выставкам — он становится умней, эмоциональней, глубже, красивей. В чем и суть дела… Тебе-то самой интересно с глупыми парнями? С глупыми девушками, правда, интересно бывает. Но недолго. Как правило, пока им от семнадцати до восемнадцати. Насчет парков ты, конечно, права: там заметны красивые. А в школе, на работе, наконец, просто в компании? Тут на виду умные. Ребята ведь тоже тянутся к девчонкам, с которыми интересно поговорить, которые поймут, посоветуют, помогут. Так что, боюсь, через некоторое время придется тебе потесниться, пропустить вперед своих невзрачных, но смышленых и развитых подруг. А самой стоять у них за спиной, слушать их умные разговоры. Не исключено, что именно тебе придется «завидовать и осуждать», что, как ты уже сейчас понимаешь, является слабым утешением. Возможен и такой вариант: вдруг одна из Золушек твоего поколения станет великой актрисой? Тогда, чего доброго, ее некрасивость станет считаться эталоном женской привлекательности. Ведь такое бывало не раз. Когда-то главными женщинами в театрах были актрисы–героини. Нынче роли героинь играют все больше актрисы характерные, то есть умеющие создать яркий, своеобразный характер. И когда говорят «лицо актрисы», опять-таки имеют в виду характер, а не физиономию. Вообще, твое предположение, что одинокими остаются некрасивые, практикой не подтверждается. Едва ли не чаще бывает наоборот. Некрасивым любовь достается трудно, и они рано привыкают ее ценить. К привлекательным жизнь, наоборот, долго снисходительна, а когда вдруг спросит по всей строгости — глядишь, учиться человеческим отношениям поздновато: характер уже сложился эгоистичный и неглубокий. Кстати, и тебя легкая, везучая молодость, пожалуй, уже начала формировать для будущего одиночества. И письмо твое сигналит об этом, как анализ крови о ревматизме. В людях ты даже не пытаешься разобраться. Ребята для тебя — безликая, восхищенная тобой масса. Некрасивые девушки — несчастные завистницы. Поверхностный парковый успех ты ценишь куда выше, чем он того заслуживает. О собственных недостатках нет и речи: уж так хороша, что надо бы лучше, да некуда. Конечно, для поцелуя в парке все эти недостатки не помеха. Но от подруги и тем более от жены требуют обычно совсем иных человеческих качеств. Конечно, в жизни бывают всякие случаи. И глупых любят, и эгоистичным везет. Но я бы на твоем месте на случай рассчитывать не стал. Лучше постарайся задуматься, пока не кончилась твоя пятиминутка… Итак, нужно ли «прожигать жизнь»? Повторяю: нужно! Право на любовь у тебя есть, и его никто не отнимет. Но сумеешь ли ты этим правом воспользоваться? Сумеешь ли быть любимой в восемнадцать, в двадцать восемь, в сорок — возраст далекий, но ведь и он наступит. А главное, сумеешь ли любить сама? Ведь на чужом огне жизнь не прожжешь — только на собственном! Вот и все, что я хотел тебе сказать по поводу веселья, поцелуев и песен в парках. РУДНИК «СВЕТЛАНА» «Боря, какая пыль в этих горах! Ни дерева, ни куста, ни травы. Только камень да песок. Вчера шли ущельем, сверху сорвалась глыба, и целый час, наверное, пока не ушли за гору, все видели, как висит над склоном пыль. И сама я теперь серая насквозь, на зубах песок, волосы серые, жесткие. А руки — хоть морковку тереть! Эх, Борька! Вчера провела ладонью по щеке и оцарапалась до крови… Даже глаза, наверное, запылились. Борька, ты хоть помнишь, какие у меня глаза? Сижу вот и пишу тебе, уже вечер, похолодало, только камни геплые, как деревенская печка. Ребята ушли к реке, за дровами, там все-таки растет кустарник, такой чахлый, такой серый, что его даже ломать совестно. Мы-то соберем свои камни и уйдем, а ему, бедному, всю жизнь стоять на голом берегу, под этим пыльным солнцем… И ночью мы мерзнем, как цуцики. Спальники оставили внизу, а теперь расплачиваемся. Одеял у нас только два — правда, верблюжьи, огромные, но все равно жмемся друг к другу и дрожим, под утро нос к носу примерзает. Встретили казаха сверху: говорит, перевал закрыт. Он был на лошади, крепенькая такая, злая — завидно даже! Если бы нашему Урхану не перебило ногу на камнепаде, шли бы сейчас налегке, как курортники. А еще говорят, что животные ближе к природе… Мы разбежались, а его достало. Видно, у геологов инстинкт развит, как у горных козлов. Да, знаешь, кого встретила в управлении? Веньку! Он сломал руку на маршруте, срослась криво, в больнице опять ломали. Говорят, будет крепче старой. Но все равно ему до весны сидеть на обработке. А Инка от него действительно ушла. Только ни в кого она так уж сильно не влюблялась: просто Венька все лето был в поле, а ее хватило всего на три месяца. Эх, Борька, Борька, не ценишь ты меня — я ведь тебя шесть лет ждала, с первого курса! И так, главное, навязалась — просто стыдно! В аспирантуру из-за тебя не пошла. А ты только прошлой осенью догадался ко мне подойти… Долго же изучали вы кадры, товарищ начальник отряда! Шутки шутками, а приходится мне тут сурово. Рабочих дали мальчишек, студентов — сама, мол, недавно окончила, так что в самый раз. Они уже, естественно, выдохлись, а нам еще неделю идти, не меньше — просто не знаю, как дальше. Да и я, честно говоря… Вчера шли по карнизу, два раза оступилась, а тут обрыв метров сорок, и уцепиться не за что. Но к вечеру так устанешь, что все равно, хоть с обрыва, и думаешь об этом не как о смерти, а как об отдыхе. Прошли мы много, то ли двести пять, то ли двести одиннадцать, маршрут у Олега, он считает. А я считаю дни. Зачем — и сама не могу понять. И меня до ноября не выпустят в отпуск, и ты сюда не приедешь. А я считаю… От базы мы ушли на десять дней. Там двое суток до тракта. Потом еще двое до железной дороги. Да трое суток поездом, да трое суток до вашей базы. Борька, три недели до тебя!.. Дойдем до перевала, и начну сматывать ниточку, каждый день будет днем к тебе. А вообще-то ребята мне попались ничего. Особенно Олег. Когда я разбила колено, он два дня нес мой рюкзак и вообще всячески ухаживал, правда, не совсем бескорыстно. Но, кажется, примирился с тем, что этот маршрут не увеличит число его любовных побед, и теперь мы с ним приятели. Он мне каждый день рассказывает о своих девчонках, а я ему о тебе. Жаль только, стихов он не любит. Помнишь, Борька, мои любимые: «Нежность глушила я, нежность душила я…» Попробуй задуши, когда она сама вот–вот задушит меня. Борька, куда уходит нежность? Ведь тебе достается только маленькая капелька, и ты так редко рядом. А все мысли, которые ты не узнаешь, все слова, которые ты не услышишь, все то, что душит меня по ночам, — куда это уходит? Иногда мне кажется, что вся эта бесприютная нежность существует и вне нас, собирается вместе и висит над городами печально и смутно, как облака, не ставшие дождем. Боря, возьми меня на тот год к себе, а? Хоть поварихой, все равно. Ну что за жизнь такая — за семь месяцев виделись двенадцать дней. Возьми, Борь… Бог с ним, с моим дипломом! Все равно я и тут за повариху, и миски мою, хоть и начальник… Не сердись, Борь, и не обращай внимания, что я так ною. Ведь сам же говорил, что раз в месяц я имею право поскулить. Вот и пусть сегодня будет тот самый раз. И вообще, Борька, грустно мне сегодня, грустно… Вот идем мы, камней у нас полны мешки, и, по–моему, не зря тащим их на базу. Если пласт не обманет, года через четыре будет тут рудник. Придут дорожники, и останется от них дорога, от строителей останется поселок. А мы свернем палатку, выдернем колышки, и останутся только дырки в земле. Приедем когда-нибудь — даже похвастаться нечем… Ладно, Борька, надоела я тебе, наверное, со своим нытьем. Отдохни до завтра, и я отдохну. Костерик наш — еле–еле, ребята спят, да и мне пора — ведь встаем мы в три, чтобы побольше пройти до жары. Боренька, не снись мне сегодня, а то опять буду ворочаться и ворочаться, совсем ты меня измучил, а мне так мало осталось спать. Спокойной ночи, Боренька, целую тебя крепко. Завтра на первом привале допишу это письмо, заклею в конвертик и брошу в рюкзак — пока это мой почтовый ящик…» А утром, когда шли по осыпи, она подвернула ногу и быстро покатилась по крутому склону, а камни покатились за ней. Она все хотела перевернуться на живот, но мешал рюкзак. Уже над самым обрывом она ухватилась за огромный ржавый камень. Но тяжелый рюкзак с силой рванул ее вниз. И река долго, метров двести, тащила по камням уже безразличное ко всему тело с безвольно мотающейся головой. Рабочие, молодые ребята, вытащили ее только на перекате и, непривычные к смерти, долго глядели со страхом на исковерканное лицо… Ее могила над берегом, с выложенным белыми камнями словом «Светлана», почти год служила ориентиром геологам и геодезистам. И даже первым строителям советовали разбить лагерь в километре севернее от «Светланы»… Теперь на том месте рудник и дорога проведена: по ней ездят самосвалы с рудой и даже рейсовые грузотакси. А недописанное письмо Светланы лежит в рудничном комитете комсомола в особой папке с надписью: «Для истории». Секретарь комитета, порывистый лохматый парень, прибыл на рудник с первой партией строителей. Письмо случайно попалось ему в груде бумаг, и у него сразу же явилась идея создать со временем на руднике музей. Но потом, за делами, сам же помогал строителям уничтожать исторические ценности. И первая палатка была свернута, и первый барак переоборудовали в топливный склад, первые ватники пошли на тряпки уборщицам, а стальной, с загнутыми краями лист, в котором зимними ночами строители жгли солярку для обогрева, под горячую руку сдали в металлолом. Так что единственным экспонатом будущего музея осталось письмо без начала и конца, вымокшее в реке, с расплывшимися буквами и чернильными разводами по краям. Иногда его показывают новичкам. Разобрать, что написано, трудно, да и разбирать ребята стесняются. Но на руднике, да и во всем районе живет стойкая легенда о том, что открыла месторождение девушка — красивая, нежная и влюбленная. А ребята, знавшие ее, ходившие с ней в маршруты, подтверждают это горячо и вполне искренне… Хотя они-то, наверное, могли бы вспомнить, что была она некрасива, с хриплым голосом и тяжелой походкой, и что парень, которого она любила, отвечал на ее письма с опозданием на месяц… ТЕБЕ ВРУЧАЮ Из техникума, из зеленоватых коридоров, она вышла в улицу, в март, в снежный скрип под ногами, в легкое позванивание трамваев, в негустую толпу под белесым облачным небом, еще не расставшимся с зимой. Она шла в гурьбе подруг, в гурьбе ребят, шла, слушая и не слушая их, уже чужая им, их заботам, глупостям, дружбам, подножкам, снежкам, шла легкая, с отрешенно поднятой головой, принадлежащая теперь только квадратным часам над почтамтом и строгим, даже на взгляд тяжелым дверям еще невидного отсюда дома. Она шла мимо универмага, мимо молочной, мимо старого двухэтажного особнячка с шестью важными табличками у двери, маленького парка с огромными воротами, мимо афиш у входа в кино и суетливой очереденки у входа в женскую парикмахерскую. Подруга окликнула ее и позвала на каток скользящим движением ноги вперед–вбок. Но она отчужденно и невнимательно мотнула головой. За перекрестком начался длинный, на полквартала, магазин. Она протиснулась внутрь и прошла магазином в самый его конец, в рыбный отдел. Оттуда сквозь толстое витринное стекло хорошо было видно большое новое здание напротив: светлая плоскость фасада, слегка изогнутый козырек над входом и строгие учрежденческие двери, тяжелые даже на взгляд. Она поставила на пол, прислонив к ноге, папку с учебниками и стала ждать. Остро пахло селедкой, еще чем-то, и этот запах, как обычно, волновал и будоражил обещанием близкой радости. Ударили часы на почтамте. Звук был сухой, казенный. Она вся напружинилась и отступила назад, за чьи-то локти и авоськи. Ее сильно толкнули в спину, но она даже не обернулась — все смотрела, как тяжело ходят взад–вперед строгие двери в здании напротив. Наконец она его увидела — русоволосая голова без шапки, черная куртка нараспашку и красный шарф, не повязанный, а просто переброшенный через шею. Тогда она заторопилась на улицу. Как она и думала, он вышел не один, а с маленьким толстым парнем в высокой шапке пирожком. У перекрестка она почти догнала их и пошла сзади, шагах в пятнадцати, приоткрыв рот и вытянув шею, чтобы лучше видеть, как движутся, чуть покачиваясь, широкие плечи и весенне маячит среди мохнатых ушанок непокрытая русая голова. Как она и думала, они зашли в кафе на углу. Там было много народу, и пришлось целый час ждать в «Культтоварах» напротив. Наконец они вышли и, как она и думала, двинулись к остановке, где толстый сел в автобус. А она снова напряженно следила в толпе за распахнутой курткой, и счастьем, слабостью отзывалось в груди и коленях каждое движение его плеч и даже полет брошенной им папиросы. Как она и думала, он свернул в узкий, уже сумеречный переулок и зашел в подъезд старого трехэтажного дома. А она забежала в тесный, забитый сараями двор и подождала еще немного, пока не вспыхнуло на третьем этаже большое незашторенное окно. Тогда она посветлела лицом и вздохнула глубоко и облегченно, как вздыхает человек, кончивший тяжелую, сложную работу. Она прислонилась спиной к дощатой стенке сарая и стала думать, что вот сегодня понедельник, и, значит, еще вторник, среда и четверг, а в пятницу можно будет случайно встретиться с ним на улице и поздороваться. А он спросит, как отметки в техникуме, и передаст привет Лидии… Дома в комнате горел свет —Лидия читала. Галя бросила на стул папку с учебниками, повесила пальто. Лидия, не поднимая головы, спросила: — Ну? Она кончала педагогический, училась хорошо и уже с третьего курса говорила вот так — коротко и веско. — Ходила к Зойке, — сказала Галя. К той самой Зойке, у которой ты была вчера? Галя почувствовала подвох. — Вчера я у нее не была. — Но ведь ты, кажется, пошла к ней? — Пошла. А ее не было дома. Лидия подняла голову и посмотрела на нее так, как и должна старшая сестра смотреть на младшую. — И поэтому ты полтора часа болталась возле Горпроекта? — Гуляла, — сказала Галя. Лидия кивнула: — Понятно. Каждый день ты гуляешь за ним от работы до дома, торчишь под его окнами… Ты собираешь грязь на стройплощадке, которую ведет их мастерская… Галя поняла, что терять больше нечего. Она взглянула на сестру презрительно и гордо: — Тебе уже донесли? Или, может, сама шпионила? — В этом, к сожалению, нет необходимости, — спокойно ответила Лидия. — Могу поздравить — ты уже стала анекдотом. Галя вдруг заметила, что все еще стоит у двери, как школьница перед учителем. Она пошла к письменному столу, бросив не оборачиваясь: — Ну и слава богу. Кажется, твой Игорь любит анекдоты? — Более остроумные. Даже в иронии сестры чувствовалось ее педагогическое образование. Галя села к столу, повернув стул боком. Она не нашлась что ответить. Но чтобы не давать преимущества сестре, не совсем кстати съязвила: — Можно смеяться? — Можно даже плакать, — сказала Лидия. — И вообще, мне раньше казалось, что у тебя хватит если не гордости, то хотя бы ума не бегать за парнем… — Я беру пример со старших! — …который над тобой откровенно издевается… — А это ты врешь. — …и вообще говорит, что такой дуры он еще не видел. Лидия не любила прерывать начатую фразу. Галя пристально посмотрела на сестру: — Он это говорил? Та молчала. — Дай честное слово. Лидия, как писали в старинных романах, не удостоила ее ответом. — Конечно, врешь, — проговорила Галя. Но голосу ее не хватило уверенности. Лидия сказала с язвительной жалостью: — Тебе пятнадцать, а ему двадцать шесть. — Мне шестнадцать, а ему двадцать пять. — У тебя даже паспорта нет… — А твой Игорь требовал у тебя паспорт? — …тебя даже в кино на вечерний сеанс могут не пустить… — Да ну? — …Тебе даже в библиотеке не дадут Мопассана . — Ха! Ха! Ха! — И вообще, что за манера привязываться к моим знакомым? — Он не твой знакомый, а Игоря! — Во всяком случае, не твой. У вас в техникуме достаточно твоих ровесников, чтобы… — Ха! Ха! Ха! Лидия спросила: — Может быть, ты прекратишь наконец это идиотское «Ха! Ха! Ха!»? — Ха! Ха! Ха! Видимо, Лидия решила, что для пользы дела лучше говорить спокойней. Она отложила книгу: — Попробуй рассуждать серьезно. Поставь себя на его место: ну зачем ты ему нужна? Но Галю еще качала стихия скандала: — Затем, зачем ты нужна своему Игорю! Лидия начала быстро краснеть, глаза у нее сузились: — Не смей говорить пошлости! — Что хочу, то и говорю! — по инерции огрызнулась Галя. — Я тебе просто уши нарву! — Ха! Ха! Ха! Педагогический прием! — Немедленно замолчи! — крикнула Лидия и ударила кулаком по дивану. Пружины отозвались долгим дребезжащим звоном, и это окончательно вывело ее из себя. — Слышишь? Галя вдруг поняла, почему так разозлилась сестра. На секунду запнулась, но тут же отрезала с полным сознанием собственной правоты: — Каждый понимает в меру своей испорченности! Она пошла на кухню и долго, с демонстративной тщательностью готовила ужин. Подумаешь! Она слишком хорошо знала Лидию. Ничего ей Костя не говорил. И ничего он не знает. А она — пусть знает. Игорю протреплет — наплевать! В крайнем случае всегда можно отбрехаться. Докажите! Она сняла сырники со сковороды. Поглядела в окно. Прислушалась к пианино за стеной, к неуверенным детским ударам по клавишам. Вечер впереди лежал длинный и пустой. С Лидией не поговоришь. К Зойке не пойдешь — уроки. А в уроках тоже радости мало. Жаль, мамы нет. Ходила бы сейчас по квартире, раскидывала вещи — весь Лидин марафет вверх тормашками. Телефон бы трезвонил. Пускай бы хоть обругала — ругается она весело. Может, в магазин бы за чем-нибудь погнала… Галя открыла дверь, по очереди ткнула мизинцем во все три дырки почтового ящика. Ящик был пуст. Она посчитала, мама уехала в январе. Значит, еще четыре месяца будут приходить маленькие плотные конверты с тропическими марками и узким штампом «международное»… Она тихо закрыла дверь, вернулась на кухню и, сев на табуретку, стала глядеть, как туманится, подпрыгивая на пару, никелированная крышка чайника. Ей становилось все тоскливей и неприкаянней, и не из-за уроков, не из-за Лидии, а потому, что все отчетливей представлялось, как в тесном дворе кособочатся сарайчики и ярко горит на третьем этаже большое незашторенное окно. Вот уже два месяца ее тянуло к этому окну, как тянуло к тротуарам, по которым он ходил, к кварталу, который год назад он вычертил в своей мастерской. И простенькое кафе на углу было его кафе, и горький запах селедки тревожил и кружил голову. А день все явственней становился лишь дорожкой к тому моменту, когда в проеме строгой двери знакомо и неожиданно вспыхнет красное пятно шарфа. …Как-то шла с подругами в кино и вдруг увидела Костю. Она что-то соврала девчонкам и побежала за ним. Он не свернул в свой переулок, прошел дальше, к остановке, и Галя испугалась: вот сейчас сядет на трамвай — и все. Но трамвай прозвякал мимо, а он стоял и спокойно курил. Какая-то женщина с хозяйственной сумкой посмотрела на него, отошла в сторону и еще раз посмотрела. Он докурил и бросил окурок на рельсы легким плавным движением, от которого у нее опять слезы подступили к глазам. Еще один трамвай остановился и отъехал, перемешав людей на остановке. Галя вдруг увидела, что Костя уходит, и не один — его держала под руку девушка в шубке и красных ботинках–сапожках. Галя вспомнила, что еще как-то видела ее — наверное, работают вместе. И опять пошла следом. Они свернули в боковую улочку, потом в переулок. Галя отстала: в переулке народу почти не было, а покрепчавший к вечеру снег, то скрипел, то с бурчаньем оседал под ногами. Еще раз свернули за угол, и город будто разом кончился. Пошли одноэтажные домики, каждый на свой манер, со своим садом, забором, почтовым ящиком и своей, особенной дощечкой на калитке. Здесь еще лежали сугробы, тропинка была узка, и девушка в шубке отпустила Костину руку и пошла впереди. Они почти не разговаривали, только один раз та обернулась, что-то спросила, качнув головой, и, рассмеявшись, показала язык. Они зашли в одну из калиток, и минуту спустя осветилось угловое окно домика, аккуратного, как дачка. Галя подошла поближе и встала у забора напротив, прислонилась спиной к высокому штакетнику. В окне, за плотными шторами, низко горела лампа. Время от времени высокий Костин силуэт разламывал надвое освещенный квадрат и сдвигался, уходил в сторону. Галя посмотрела направо вдоль улицы и налево вдоль улицы, запрокинув голову, посмотрела на звезды в тихом небе. Она прикрыла глаза, и плечи ее ослабли от ощущения счастья и покоя. Так хорошо, так спокойно было на этой тихой улочке, где вполсвета горят фонари, где в зашторенном окне Костин силуэт, а впереди еще долгие, долгие улицы, по которым он пойдет домой, а потом, в самом конце вечера, родные, как собственная комната, сарайчики в темном дворе… Раньше с ней никогда такого не было. Нравился в седьмом классе один мальчишка: взглядывала на него издали, считала, что влюблена. Но это было детство, да и кончилось по–детски. Как-то он подошел к ней на улице. Она остановилась, холодея, холодея от страха и радости. Он ковырнул ботинком асфальт. — Привет! — Привет, — ответила она. — Чего делаешь? Она совсем растерялась, и прежде, чем успела что-то сообразить, с языка сорвалась грубая универсальная фраза для ребят вообще: — Видишь — иду. Он помолчал немного и спросил: — Ну а вообще-то что делаешь? Она ответила безнадежно упавшим голосом: — Хожу… — Ну, ходи, ходи, — сказал он. Тем и кончилось. Мальчик был гордый — больше к ней не подходил. А сама не решалась. Недавно встретила его на катке — маленький, уши красные, даже вспомнить смешно… В конце улочки показалась какая-то фигура, и Галя медленно пошла по тропинке — до угла и обратно. Фигура скрылась в одной из калиток. А в окне, на освещенной шторе, шевелился теперь женский силуэт. Девушка поправляла прическу. Одевается, подумала Галя, и сердце у нее заколотилось. Сейчас выйдут… Она быстро прошла мимо домика, стараясь заглянуть в яркую щель между шторой и рамой. Но не успела — свет в окне погас. Она бегом бросилась за угол — сейчас выйдут… В переулке было светло от частых окон длинного двухэтажного дома. Галя спряталась в решетчатую тень забора и стала ждать. Вот сейчас, наверное, надевают пальто. А та возится с застежками или крутится перед зеркалом в прихожей. Выходят, наверное… Дверь еще надо закрыть… Идут по саду тропкой между сугробами… Она впереди, а Костя за ней… Подошли к калитке… Открывают калитку… Открывают калитку. Открывают калитку… С угла хорошо был виден домик, темный по фасаду, калитка и почтовый ящик, белеющий на заборе рядом. Чтоб быстрей прошло время, Галя стала считать. Сосчитала до ста. Еще до ста. Уже машинально — еще до ста. Никто не вышел, и окно не зажглось. Откуда-то вывернулся мальчишка в большом ватнике и, остановившись в трех шагах, уставился на Галю, будто в гляделки играл. Она тоже хмуро подняла глаза. Мальчишка спросил с вызовом: — Чего смотришь? — А ты чего? — спросила она ему в тон. — Я-то ничего. — Ну и я ничего. Он постоял еще немного, сунул руки в карманы и пошел, пренебрежительно дрыгая стоптанными валенками. Галя осталась. Она опять прислонилась спиной к забору и простояла так долго — полчаса, а может, и час. Она смотрела наискосок через улицу на домик, темный по фасаду, и старалась что-то сообразить — медленно, как сквозь сон. Не было ни обиды, ни горечи. Просто нужно было понять, почему в комнате за погашенным окном — он. И почему — та женщина. Ревности тоже не было. Он жил в другом возрасте, будто в другой стране. Просто она пыталась понять законы этой страны. А назавтра в пять Галя снова стояла за толстым витринным стеклом гастронома, прислонив к ноге тяжелую от учебников папку. Все осталось как есть. Только жизнь стала еще сложней: к его работе, его шарфу, его окну, его кварталу, его кафе прибавилась его женщина. В пятницу днем Галя встретила ее на улице — узнала по шубке. Пропустила вперед и, с трепетом глядя на ритмичный переступ красных сапожек, пошла следом, как пошла бы за Костей. Март уже подбирался к середине, солнце грело по-весеннему, да и небо было весеннее, синее. Последние наледи по краям мостовых сверкали и текли, сугробы чернели снизу и, отделившиеся от асфальта, выглядели временно, словно их положили тут на минутку и сейчас опять унесут. Его женщина остановилась у театральной афиши, и Галя, зайдя сбоку, быстро глянула ей в лицо. Лицо было обычное, как сотни других, в толпе и внимания не обратишь. Галя отошла подальше и уже спокойно посмотрела на красные сапожки и короткую шубку, самонадеянно открывавшую ноги до середины колен. Ноги были ничего, но невыдающиеся. Его женщина зашла в «Галантерею и парфюмерию» и долго выбирала помаду. Галя глядела, как она отсчитывала мелочь. На указательном пальце лак неряшливо отставал от ногтя. Галя вышла из магазина, поглядела по сторонам и сильно наподдала ногой обкатанную льдышку. Льдышка заскользила по наледям, разбрызгивая талую воду. Та наконец получила свою помаду и побежала через улицу в универмаг. Галя за ней не пошла. Ничего интересного. Подумаешь — помаду купила! Галя шла домой, сунув варежки за пазуху, ловя ладонью капель. Глаза ее возбужденно горели, а в голове сам собою складывался план, как завтра она встретит на улице Костю, поздоровается с ним и заговорит на «ты». А чего! С Лидкиным Игорем она на «ты», а ведь ему тоже двадцать шесть… Попутно Галя подумала и о том, что схватила в техникуме две двойки, а завтра, наверное, будет третья, и что влюбленный в нее мальчишка вот уже неделю грозит комсомольским собранием за антиобщественное поведение. Но это была ерунда, несущественно, как и скандалы с Лидией, потому что уже четыре, обед, а там скоро и вечер, и вот–вот вспыхнет на третьем этаже то самое окно… …Она сказала: — Здравствуй, Костя. Он ответил: — А–а… Привет!.. Из техникума? Чуть замедлил шаг и пошел рядом с ней. У Гали все было продумано и разговор заготовлен заранее. Но вся смелость ушла в первые два слова. Она помнила следующую по плану фразу, а вот интонацию забыла начисто, и фраза стояла в ушах такой, как сейчас прозвучит: тупая, жесткая — словно деревяшка выпадет изо рта и стукнется об асфальт. Костя спросил: — Как жизнь молодая? Она пожала плечами. — Двоек много нахватала? Галя ответила досадливой гримасой — ее раздражал этот пионерский разговор. — Учиться надо на «отлично», — сказал Костя и ухмыльнулся. — Да ну! — отмахнулась она. От досады язык оттаял, и она совсем просто спросила: — Костя, а двадцать восьмой квартал вы строите, да? — Не строим, а проектируем. — А что там будет? — Там будет великая вещь, — сказал он. — Микрорайон. Девять тысяч человек. И все, что надо для жизни. Он вдруг остановился у доски объявлений, достал карандаш и на широких полях старой афиши нарисовал прямоугольник. Перечеркнул его крест–накрест и сказал: — Чувствуешь идею? Это дом. Живет человек. Что ему надо?.. Надо магазин. Пожалуйста — вот вам магазин. Он нарисовал еще один прямоугольник. — Нужна столовая — так? Кино. Прачечная. Баня не нужна — у всех ванны. Ясли, детский сад, школа. Что еще? Галя слушала. — Еще нужна спортплощадка, — сказал он и нарисовал овал. — И поликлиника. И до всего этого — десять минут пешком, не больше. Никаких трамваев, никаких автобусов. Идеальные условия для человека. Хочешь жить сто лет? — Хочу, — сказала Галя. — Переезжай в микрорайон. Она засмеялась открыто и радостно, потому что говорит с ним, и все ей понятно, все легко, и он это чувствует, просто идут вдвоем и разговаривают. — Жаль, ты не в строительном, — сказал Костя. — Попала бы к нам на практику — сама бы увидела. Идут вдвоем и разговаривают — хоть бы улица не кончалась… Но на углу он вдруг рассеянно оборвал фразу на середине и сказал: — Вот такая жизнь. Как там Лида? Передавай привет. Положил ладонь ей на затылок, легонько встряхнул. — Учиться надо на «отлично»! И быстро пошел через площадь к скверу. Галя тоже быстро пошла вперед, еще не совсем понимая, что случилось, но автоматически срезая угол площади, чтобы все время видеть Костю. Он подошел к скверу, и навстречу ему из-за голых кустов и льдистых сугробиков вышла та, в красных сапожках. Костя наклонился, и она поцеловала его в щеку. Потом они пошли. Он что-то говорил, а та смеялась и прижималась к нему. Галя смотрела, как они идут рядом. Это было не так рядом, как пять минут назад шла с Костей она, Галя. И разница была слишком ясна и слишком во всем. Галя была в ботинках на резине, чтобы не промокнуть, и в пальто, чтобы не мерзнуть. А та была одета, как бывают одеты женщины. И смеялась она, как смеются женщины, и под руку его держала, как держат женщины. И опять Галя подавленно шла сзади, отделенная от них двадцатью метрами толпы и дымящегося, подсыхающего асфальта, двадцатью метрами капели и гибнущих сугробов, шла, отдаленная от его женщины шестью или семью непреодолимыми годами. И слабым утешением послужило то, что, остановившись у театральной афиши, Костя что-то сказал той и, положив ладонь на затылок, легонько встряхнул. …А жить было все трудней. Мир теперь делился на Костю и остальное. И остальное — дом, техникум, подруги — становилось чем дальше, тем незначительней и отстраненней. И все трудней было притворяться обычной Галей, пятнадцатилетней девочкой, студенткой техникума и младшей сестрой. Да и времени на ту Галю оставалось все меньше. Надо было успевать к пяти к толстому витринному стеклу рыбного отдела. Надо было ходить на чужие свидания, прячась в переулках, в текучей толпе. На сугробистой окраинной улочке надо было ждать — иногда часами, — пока не ударит по глазам внезапной темнотой чужое окно. Она решила посоветоваться с Зойкой. Зойка не была ни особенно умной, ни особенно чуткой. Но она знала жизнь — что знала, то знала. Она выросла в огромной коммунальной квартире, занимавшей целый этаж, и житейских тайн для нее не существовало. Она знала, как люди рождаются, женятся, сходятся и расходятся, как стучатся домой пьяные мужья, как вдохновенно и злобно враждуют две женщины из-за мужчины. Она прекрасно разбиралась в том ворохе бытовых и канцелярских забот, которые, помимо общеизвестного горя, приносит с собой смерть человека. Она переспросила: — Двадцать шесть, значит? Галя кивнула. — Подумаешь, — сказала Зойка. — У нас недавно девочка расписалась: ей семнадцать, а ему тридцать два. Правда, она в положении была. Она стала рассказывать подробности. Галя слушала невнимательно: история к ней отношения не имела. Они стояли в закоулке позади техникума. Зойка прислонилась спиной к серой, нагретой солнцем стене — она любила комфорт. — Ну, и чего думаешь делать? Галя пожала плечами. — Он знает? — Да ну — позавчера опять про двойки спрашивал. — А на той выдре жениться думает? — поинтересовалась Зойка. — Она не выдра, — вздохнула Галя. — Почему не выдра? — А почему выдра? — Конечно, выдра, — спокойно, без всякой злобы заключила Зойка. С улицы донесся сильный и стойкий гул — в школе через дорогу началась перемена. Зойка повернулась к Гале спиной: — Пальто не вымазала? Пальто Зойке купили к Новому году. Оно ей не очень нравилось, но все-таки берегла — из хозяйственности, как новую вещь. — Не, — сказала Галя. — Все нормально. Зойка повозила ладонью по штукатурке — выбирала место потеплей. Снова привалилась к стене, подумала немного и решила: — Скажи ему, и все. — Что сказать? — удивилась Галя. — Да все. Чего тут темнить! Двадцать шесть лет — значит, парень серьезный, взрослый человек. Тем более Лидкин знакомый. Так просто портить жизнь тебе не станет, да и ты, в случае чего, не дура. Возьми прямо и скажи. А там пусть смотрит. Чего тебе голову ломать? Пусть сам думает, пусть у него голбва болит. Галя засмеялась: — Так прямо и сказать? Я вас люблю, к чему лукавить? — А чего! У нас равноправие… — Вот, подумает, нахалка! Галя совсем развеселилась — разговор шел несерьезный. Зойка спокойно возразила: — Наоборот. Подумает, наивная девочка. Мы же для них дети. Потом, когда прощались на углу, покачивая папками, Галя спросила: — Зой, ну серьезно: что делать? Та возмутилась: — Привет! Трепались, трепались, а теперь опять сначала. Скажи, да и все… — С ума сошла! — Ну, письмо напиши, как Татьяна Ларина… Постояли, посмеялись и разошлись. Галя подождала трамвая, бросила медяшку в кассу и села у окна. Какой-то парень уставился на нее, потом достал большой блестящий портсигар, внушительно поиграл крышкой и спрятал. Галя отвернулась — было бы на что смотреть… Трамвай тормозил у остановки, двери с мягким придыханием открывались и закрывались. Гале было холодно, локти подрагивали, она прижимала их к бокам… Она понимала, что весь разговор с Зойкой глупый, просто языки почесали. Она не думала всерьез ни о каком письме. Но фраза была сказана… Через два дня вечером Галя пошла в читальню. За широкими зашторенными окнами тепло светились матовые плафоны, занято клонились к учебникам форменные школьные воротнички, с вдумчивой медленностью переворачивались страницы с формулами. И в том же вдумчивом ритме передвигались по длинным столам записочки. Раньше и Гале случалось играть в эту игру. А теперь противно было видеть азартно скользящие перья, возбужденно поблескивающие глаза мальчишек и топорные ужимки девчонок, еще только пробующих себя в кокетстве. Она села в угол, к самой стене и с минуту смотрела поверх воротничков и причесок, по моде прилизанных или по моде неряшливых. Губы ее были сжаты, но все-таки слегка шевелились в такт выученным, почти забытым, вот уже два дня таким необходимым стихам: …Решено. Судьбу свою Отныне я тебе вручаю… Галя порвала, не читая, откуда-то приползшую записку, отгородилась от мира «Основами теплотехники» и стала писать. Она писала: «Костя! Наверное, это смешно и глупо, что я тебе пишу, и ты подумаешь, что я просто глупая девчонка, к тому же маленькая. Хотя ты и так это думаешь — ведь ты и говоришь со мной только об уроках и двойках. Да, мне всего только…» Она с полминуты колебалась, что написать, и написала «пятнадцать» — в этом письме не должно было быть ни слова неправды. «…Да, мне всего только пятнадцать, — писала она, — и мне слишком часто об этом напоминают (особенно больно, когда напоминаешь ты). Только пятнадцать, но я все равно тебя люблю. Люблю по–настоящему, и мне кажется, не могла бы любить сильней, даже если бы мне было восемнадцать или двадцать — я не знаю, со скольких лет это разрешается. Ты не думай — мне ничего от тебя не надо, совсем ничего. Просто я счастлива, что ты живешь на свете. Я люблю твой дом, твое окно, улицу, по которой ты ходишь, твой красный шарф, дверь, которую ты открываешь каждый день в пять минут шестого. Я люблю даже твою девушку за то, что ты ее любишь. Я знаю, что ты никогда не будешь меня любить. На это я даже не надеюсь и не думаю об этом. Самое большое, о чем я мечтаю, — это сделать тебе хоть что-нибудь хорошее. Что угодно — хоть вымыть пол в твоей комнате…» Галя написала еще с полстраницы, потом внимательно перечитала, повторяя про себя фразу за фразой. Ошибок не было, только в одном месте она не знала, ставить запятую или нет. Тогда она поставила, но зачеркнула маленькой черточкой, чтобы можно было подумать и так и так. Потом вложила письмо в конверт и медленно и нежно провела языком по краешку… Возле его дома топтались какие-то ребята. Она прошла мимо, в подъезд, сыроватый от запотевшего кирпича, взбежала на третий этаж. Конверт замешкался в щели почтового ящика, белый уголок секунды две маячил на черном дерматине двери… А потом — вниз, и опять запотевший кирпич подъезда, парни с, их смешками и папиросами… Она не удивилась бы, если бы они вдруг окружили ее, схватили за руки и грубыми, до конца откровенными словами объяснили, зачем она приходила, чего хочет и что будет дальше. Не удивилась бы и не оскорбилась. Она знала, что настоящая правда написана в письме. Но еще знала, что никто в это не поверит, и знала, что теперь * будет считаться правдой о ней и как теперь будут думать о ней все — даже Лидия, даже ребята в техникуме. И она не смогла бы написать это письмо, если бы сперва не перешагнула и через страх и через стыд… Лидия ровно сказала: — Мне звонили из техникума. Галя не ответила. — Ты знаешь, чем это грозит? Тебя просто выгонят. — Я все равно не буду тут учиться, — сказала Галя. — А где будешь? — Перейду в строительный. — С двойками? — Тогда просто пойду на стройку. Лидия не сразу спросила: — Ты что, окончательно сошла с ума? Спросила так спокойно и устало, что Гале вдруг стало не по себе. Что с ней творится? Все рушится, все катится… А остановиться уже нельзя. Она стелила постель, укладывалась. И страшно было словно со стороны смотреть на собственные колени, и странно было тронуть рукой другую руку. Через день Костя позвонил. Он не узнал ее голоса. Тупея от страха, она ответила, что Лиды нет. Он, помедлив, спросил: — А кто говорит? — Галя, — выдавила она, словно в чем-то призналась. — А, Галя… Понятно, — сказал он и снова помедлил. — Встретиться бы надо, поговорить, а? Она молчала. — Ты завтра вечером что делаешь? — Ничего, — тупо, без выражения ответила она. — Тогда приходи ко мне… Приходи в шесть. Ладно? — Ладно, — так же тупо согласилась она. — Знаешь, где живу? — Знаю. — Тогда договорились. До завтра! Она еще с полминуты слушала трубку, пока не поняла, что это просто частые гудки. Тогда она положила трубку. Завтра в шесть часов. Что будет завтра в шесть часов, она не думала. Будет так, как он хочет… В половине шестого она вышла из дому. День, с утра синий, уже остывал. Она шла по улице мимо домов, магазинов, почтамта, мимо пирожковой — стеклянного аквариума, мимо родильного дома с белыми плотными занавесками в окнах, мимо толпы студентов, выхлынувшей из пединститута, мимо ребят с коньками, ловивших последний, рыхлый уже лед, мимо старух, сидящих в сквере на прогретой за день лавочке, мимо пьяных слез у входа в закусочную, мимо длиннющих — от перекрестка до перекрестка — окон новой фабрики, мимо женщины с детской коляской, похожей на танк на рессорах. Галя шла быстро, но ноги двигались неловко, как чужие, и руки были как чужие, и каждый ее шаг принадлежал не ей. Костя открыл дверь и сказал: — А–а… Заходи. В коридоре было темно, Галя ударилась обо что-то бедром и тупо ощутила, как болит и твердеет ушибленное место. Костя толкнул дверь в комнату. Она вошла следом и стала у двери. — Садись, — сказал он. Она села на стул, на самый краешек, сдвинув закаменевшие колени. — Ну? — спросил Костя. Она глядела в пол, со страхом чувствуя, как подбирается к плечам озноб: вот–вот заходит дрожью все тело, и тогда уже ни встать, ни сказать слово, ни двинуть рукой. — Тебе сколько лет? Она сглотнула: — В августе будет шестнадцать. — В августе… — Он покачал головой. — Учиться тебе надо, понимаешь? Помолчал, будто ждал ответа, и снова заговорил: — Хочешь, слушай, хочешь, нет, но мой тебе совет — не балуйся ты этим делом. Еще успеешь. И нарадоваться успеешь, и наплакаться. Это ведь штука такая: один раз споткнешься, а потом всю жизнь синяки считать. Понимаешь? Она кивнула. Она ничего не понимала. Она просто ждала, когда он скажет, что с ней будет дальше. — Ну, вот и слава богу, что понимаешь, — проговорил он, и голос его повеселел: — Ты девчонка симпатичная, тебе особенно нужно голову на плечах иметь. Ясно? Галя поняла, что надо снова кивнуть, и кивнула. — Ну, вот и порядок, — услыхала она и вдруг почувствовала на щеке его руку. Она сжалась и, почти закрыв глаза, вдруг потянулась щекой к жестковатой ладони… — Умница, — сказал Костя. — В общем, будем считать, что договорились. На вот тебе шоколадку и иди домой. Она встала и машинально взяла тоненькую легкую плиточку. У двери Костя потрепал ее по плечу и сказал напоследок, опять ухмыльнувшись: — А учиться надо хорошо! Потом она шла по улице, морщила брови, чувствуя, что что-то произошло, и никак не могла понять, что именно. Шоколадка теплела и размякала в ладони. Галя вспомнила о ней только дома, на лестнице, когда полезла за ключом. Она машинально съела шоколадку, скатала обертку в плотный комочек и бросила на лестницу — серебристый шарик мягко запрыгал по ступенькам. Лидии не было, но вышла она, видно, ненадолго — белье, замокавшее с вечера в эмалированном тазу, было залито теплой мыльной водой. Галя сняла кофточку, надела передник и стала стирать. Теплая мыльная пена вскипала и опадала между пальцами. Пришла Лидия, встала за спиной и опять стала говорить что-то про учебу, про отметки. Галя не отвечала. Лидия сказала: — Ну-ка, посмотри на меня. Галя не обернулась. — Ты можешь ответить? Она не ответила. Тогда Лидия обошла ее и, заглянув в лицо, проговорила, с удовлетворением выделяя слова: — Теперь, надеюсь, ты возьмешься за учебу. Галя сполоснула и выкрутила белье, развесила в кухне. Лидия позвала есть. Она ответила, что не хочет, — ей правда не хотелось есть и вообще не хотелось в комнату. Лидия сказала: — Только, ради бога, не объявляй голодовку. В конце концов, произошло лишь то, что все равно должно было произойти. И, поверь, тебе же на пользу. В кухне сквозяще, весенне пахло мокрым бельем. Галя надела кофточку и села на табуретку к окну. Плечи и руки у нее обвисли, даже пальцами шевелить не хотелось. Квартал был свободной застройки, дома стояли обособленно, и в холодноватой темноте вечера их окна светились замкнуто, одиноко. По шоссе вдали проехал одноглазый грузовик, бережливо моргая единственной фарой… Вдруг Галя поняла. Она быстро прошла в комнату. Лидия читала, полулежа на диване. Галя встала у ее ног и проговорила негромко, почти утвердительно: — Это ты ему сказала? Лидия неторопливо оторвалась от книги. — Что сказала? — Ты знаешь что. — Это имеет решающее значение? — спросила Лидия. — Ты? Лидия перевернула страницу и спокойно ответила: — Он достаточно умный парень, чтобы без подсказок знать, как себя вести. И, к счастью, достаточно порядочный. — Ты, — сказала Галя и горько покачала головой. — Значит, все-таки ты. — Во–первых, ты придаешь себе слишком большое значение… Галя пошла к вешалке, надела пальто. Вышла на лестничную площадку — и вдруг разом вспомнила весь разговор с Костей, будто заново услышала. Боже мой, какой дурацкий разговор! Она почти бежала по лестнице, бежала по улице. Какой дурацкий разговор! Конечно, так оно и было. Лидия его накрутила, просила не губить девочку. А он же порядочный — вот и повторял ее слова. Все слова ее! Сам только погладил по щеке… Она добежала до остановки и в трамвае по инерции пробежала сквозь вагон, от задней площадки к передней. Скорей бы его увидеть! Сейчас Костя казался совсем своим, почти ровесником. Просто мальчишка. Лидия накрутила его, а он из благородства повторял… Какой дурацкий разговор!.. В его окне на третьем этаже было темно. И на узкой деревянной улочке то самое угловое окно было погашено. Галя стала ждать. Она стояла прямо под фонарем на раскисшей тропинке. Почему-то мерзли ноги, она поджимала пальцы. Она не знала, сколько придется ждать — час, два, больше. Но тяжело было не ждать — тяжело было, что еще час, два или больше будут стоять у нее в ушах сказанные им Лидины слова. Откуда-то снова появился тот мальчишка в большом ватнике. С минуту постоял, глядя ей в колени, потом буркнул: — А его нет. — Кого его? — спросила Галя. — Не знаешь, что ли? Кости… Она молчала, и мальчишка нехотя объяснил: — На танцы пошли с Маринкой, в «Строитель». — А ты откуда знаешь? — Знаю, — сказал он. Снова постояли молча, и мальчишка хмуро проговорил: — Чего ты все за ним бегаешь? Он же с Маринкой ходит… Галя спросила: — Давно ушли? — Час, наверное, — ответил тот. И уже вслед ей крикнул: — Ты узкоколейкой беги — короче… …В шикарном вестибюле Дома культуры Галя сняла пальто и отдала гардеробщику. По широкой лестнице она взбежала наверх. После улицы большой зал ошеломил ее светом, круженьем, теплыми волнами музыки, праздничным запахом духов. Она приткнулась к ближнему подоконнику и стала смотреть на быстро мелькающие пары. Иногда на нее оглядывались, но ей было все равно. Ее не подавляли наряды девушек, и не было стыдно за школьные, битые и топтаные полуботинки: в этом зале она была сама по себе. Постояв немного и привыкнув, Галя стала пробираться вдоль стены, щурясь и вытягивая шею, чтобы высмотреть Костю в этом круженье И мельканье. Но его не было. Тогда она выбралась в коридор и стала бродить по переулкам и закоулкам огромного Дома культуры. И тут было много народу. Какие-то парни курили в полутемном тупичке. У зеркала полная девушка старательно регулировала завиток на лбу. Галя все время оглядывалась, в конце концов налетела на какого-то высокого парня, и тот, взяв ее за плечи, глядя в бледное целеустремленное лицо, недоуменно спросил: — Это еще что за лунатик? Она молча вывернулась из его рук и пошла дальше. Костя стоял у входа в шахматную комнату с двумя ребятами и девушкой. Галя не заметила, та девушка или не та, да это и неважно было. Она бросилась к Косте и схватила его за рукав. Он удивился: — Ты? Она сказала: — Костя, ты не сердись, я на минуту. Мне только с тобой поговорить. — А что случилось? — спросил он. — Мне Лидия все сказала. Костя, ты понимаешь… — Но мы же с тобой обо всем договорились, —сказал он, оглядываясь на своих и как бы отделяя себя от Гали спокойным доброжелательным тоном. Один из ребят подмигнул Косте, и тот, словно оправдываясь, слегка пожал плечами. — Ну, мне же Лидия все сказала, — улыбнулась Галя. Она глядела только на Костю, удивляясь, как он до сих пор не понял, что того их разговора просто не было… Девушка усмехнулась и, взяв под руку одного из ребят, отошла. Второй парень пошел за ними. Они остановились у окна и закурили, девушка тоже. — Слушай, ну чего ты, ей–богу, — сказал Костя. — Ну глупо же. Смешно ведь, Лидия, не Лидия… Ока-то при чем? Ребята и девушка у окна негромко засмеялись… Он испуганно оглянулся на них и раздраженно повернулся к Гале. — Смешно ведь. Ты понимаешь — глупо. Она не ответила, только усмехнулась. Он боялся… Пусть бы грубил, изругал ее, прогнал, а он боялся. Эх, Костя, Костя… Один из ребят, курчавый, подошел к ним. Костя иронически скосил глаза, и голос у него стал терпеливым, взрослым: — Иди домой, сестра, наверное, беспокоится. И улыбался и говорил он для курчавого — иначе сказал бы не «сестра», а «Лида». — Интимные тайны мадридского двора? — спросил парень. — Мы будем в зале, старик. — Да нет, мы уже кончили, — торопливо сказал Костя. — Решили мировые проблемы? — снисходительно улыбнулся парень, повернувшись к Гале. И вдруг перед глазами у нее стало красно от злости, от обиды, от ничтожности их приглаживающих фраз, и — все равно. — Да нет, ничего особенного, — сказала она курчавому. — Просто я его люблю. Это очень стыдно, да? Тот растерялся: — Да нет, почему… — Нет, вы мне правду скажите — стыдно? Я навязываюсь, да? Она обернулась к Косте и проговорила ласково: — Костя, ты не сердись. Ты не бойся. Ведь это надо мной будут смеяться. Я же сама навязываюсь, ты же не виноват… Потом сказала курчавому — громко, чтобы те, у окна, тоже слышали: — Вы не смейтесь над ним, ладно? Вы лучше надо мной. Ведь это я его люблю, он ни при чем… Она повернулась и пошла, разгневанно пробираясь сквозь толпящихся, курящих, перебрасывающихся походя разной словесной мелочью. Она знала, что там, сзади, они сейчас будут шуточками и ухмылочками смазывать весь этот разговор, пока не пригладят до рядового анекдота. Но теперь это не имело значения. Потом она шла по улице, и странно было чувствовать себя идущей ни за чем и никуда. О нем она не думала, будто его и не было: ни походки, ни шарфа, ни женщины, ни окна на третьем этаже. Но ее любовь еще существовала, странная любовь теперь уже ни к кому существовала и все никак не успокаивалась, все жила, билась, как существует и даже бьет крыльями птица с отрубленной головой. Галя шла все медленней, шаг ее больше не летел. И, глядя на себя как бы со стороны, она тускло думала, что вот идет по серой улице серая девочка, неотличимая от асфальта, от стен — просто винтик толпы. Просто студентка техникума. И никуда ей не нужно переходить: учить уроки, делать, что надо, дома — и все. «Вот и кончилось, — сказала она себе. — Вот и конец». Она пошла еще медленней, еще больше сливаясь с улицей. ВЗГЛЯНИ В ЗЕРКАЛО …ТЫ СДЕЛАЙ–КА ВОТ ЧТО: ВСТАНЬ И ПОДОЙДИ К ЗЕРКАЛУ. ОТВЛЕКИСЬ ОТ ПРИВЫЧНОГО ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О СЕБЕ — И ТОГДА УВИДИШЬ НЕ МАЛЬЧИКА, А КРЕПКОГО МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА. Я НЕ ЗНАЮ, КАК ЕГО ЗОВУТ, НЕ ЗНАЮ, СКОЛЬКО ЕМУ — СЕМНАДЦАТЬ, ВОСЕМНАДЦАТЬ, ДВАДЦАТЬ? Я НЕ ЗНАЮ, НО ТЫ–ТО ЗНАЕШЬ. И ВОТ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК В ЗЕРКАЛЕ—ТВОЯ САМАЯ НАДЕЖНАЯ НАДЕЖДА. НО НЕ ТОЛЬКО В ЭТОМ ДЕЛО. Я НАПИСАЛ ОДНАЖДЫ, ЧТО ТВОРЧЕСТВА В ЖИЗНИ НА ВСЕХ НЕ ХВАТАЕТ, — И, В ОБЩЕМ–ТО, БЫЛ НЕ ПРАВ. ЕСТЬ ОДИН ВИД ТВОРЧЕСТВА, СЛОЖНЫЙ, УВЛЕКАТЕЛЬНЫЙ И ДОСТУПНЫЙ ПРАКТИЧЕСКИ КАЖДОМУ. ВОТ Я И ПРЕДЛАГАЮ ТЕБЕ: СОТВОРИ СОБСТВЕННУЮ ЛИЧНОСТЬ И СОБСТВЕННУЮ СУДЬБУ. ПОРАБОТАЙ НА СЕБЯ И НА ОБЩЕСТВО — ВЕДЬ И ЕМУ ТЫ ТОЖЕ НУЖЕН СОСТОЯВШИМСЯ. ОДИН ИЗ ВЕЛИКИХ ФИЛОСОФОВ ПРОШЛОГО ВЫСКАЗАЛСЯ ПРИМЕРНО ТАК: НАСТОЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК — ЭТО ТОТ, КТО САМОСТОЯТЕЛЬНО ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЯ, СОВЕРШАЕТ ПОСТУПОК ОТ НАЧАЛА ДО КОНЦА И ОТВЕЧАЕТ ЗА НЕГО ВСЕЙ СВОЕЙ ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬЮ. ПРОСТИ, ЧТО ОБРАЩЕНИЕ К ТЕБЕ КОНЧАЮ ЦИТАТОЙ, ХОТЬ И ВОЛЬНО ИЗЛОЖЕННОЙ. СМЕХА РАДИ «Сначала скажу прямо: пишу вам так, смеха ради. Я тот, кто вам нужен. Зовут меня Витя Минин, мне 18 лет, и я работаю. Просто все это у вас получается — пить умеешь, ругаешься, значит, еще один хулиган. Так не бывает. Насчет газет вы, конечно, правы — мы их читаем. Но вот ваш «Алый парус», вы уж извините меня, первый раз я прочел два дня назад. Случайно. Мы в вашу газету воблу завернули, и «Алый парус» наружу торчал. Пока за пивом стояли, я его и прочел. Вы просили откликнуться. Почему бы не откликнуться? Только вряд ли вам еще кто-нибудь напишет. Радуйтесь, что вам такой душевный хулиган попался, как я. Я, может быть, в школе пятерки получал. Но это к делу не относится… Вам интересно, почему я вечером иду на улицу и слоняюсь по ней без дела? Конечно, вы можете сказать: иди в спортсекцию, кружок, театр, консерваторию и еще все такое. А мне это не нужно! Чемпионом я не стану, а здоровья — и так хватает. В кружок мне ходить смешно, там школьнички бегают, да и неинтересно мне какие-нибудь самолетики клеить. В театр мне тоже неинтересно ходить. Там скучно. Мне неинтересно слушать эту вашу классическую музыку. Я не вижу в ней ничегошеньки. Что мне делать, если все это мне действительно неинтересно? Другим вот интересно, а мне нет. И я не хочу восхищаться какой-нибудь великой картиной, когда мне на нее плевать. Таких притвор я много видел. Я не говорю, что все ценители искусства притворяются, но многие. А вот с ребятами мне интересно. У нас нет никакого притворства. Когда мы все вместе, мы чувствуем, что мы что-то значим. Мы можем постоять за себя. Только не думайте, что мы храбрые только тогда, когда вместе. У нас таких храбрецов тоже не любят… А вот не про всякого ценителя классической музыки скажу я такие же слова… Ехали мы как-то вчетвером в электричке. Поздно, народу мало. Рядом сидели такие вот ценители — тоже четыре человека. О Чайковском вроде был разговор. Ну а мы стали к девушкам приставать, просто так, как это бывает, ради смеха. Так ценители даже слова не сказали. Девушек-то мы, конечно, в покое оставили, а уж с «ценителями» разобрались, поучили джентльменству, хорошо поучили. А вот мы никому не дадим девушек зря обижать. Так кто же лучше? Теперь насчет выпить. Да, выпить я люблю и не стесняюсь этого. Зарабатываю я прилично и пью на свои. Какое кому дело? Мне на заводе предлагали учиться в техникуме, на вечернем. А мне опять неинтересно, и зарплаты мне хватает. Так зачем? За меня не беспокойтесь, все равно скоро в армию возьмут, человеком сделают. Адреса своего я вам не пишу, а то еще с милицией придете… Витя Минин. Москва». Писем в редакцию приходит очень много. Вот, скажем, семнадцатилетний Леонид Васин из Иванова пишет: «Как это обидно звучит — парни из подворотни. Ведь можно сказать по–иному — парни, ушедшие в себя. Но, очевидно, такова уж психология многих благополучных людей: они почему-то подбирают выражения, довольно меткие, но ранящие душу». На мой взгляд, Леониду нечего возразить. Часто мы стремимся не столько разобраться в явлении, сколько придумать ему формулировку пообиднее. Да что там формулировку — скорее кличку. Парни из подворотни, парни с гитарой, длинноволосые юнцы… Сказали — как припечатали. А ведь судить о людях по внешним, да еще случайным деталям не только несправедливо, но и не слишком умно. Отсюда рукой подать до распространенной обывательской логики: «Петька-то волосы отпустил, Машка-то юбку обрезала — а милиции хоть бы что. Вот в соседнем переулке магазин и ограбили». Если бы все дело было в подворотнях и прическах, то в районах свободной планировки хулиганство исчезло бы само собой, а острейшие вопросы воспитания молодежи решались бы в парикмахерских. Кстати, я сам некоторую часть жизни провел в подворотнях. Полумрак дает ощущение защищенности, достоинства и покоя, ты видишь идущих по улице отчетливо, они тебя — приблизительно. А если в компании гитара — тогда совсем благодать: у тебя свое веселье, своя вечерняя жизнь, ты не зависишь от светлого бурления улицы и на проходящих девчонок можешь смотреть с таким великолепным безразличием, какое не выработаешь даже долгой и тщательной тренировкой. Или — «длинноволосые юнцы». Едкая, прилипчивая кличка. А кого она объединяет? Лентяя и трудягу, молодого тунеядца и молодого математика, ловкого фарцовщика и умелого токаря, постоянного клиента вытрезвителя и парня, не вылезающего из библиотеки. Гонение на длинноволосых немногим умнее, чем гонение на курчавых или лысых. Тоска берет, когда подумаешь, что нынче в иной клуб на танцы могли бы не пустить и Николая Алексеевича Добролюбова: и молод был, и длинноволос, и ко всему еще бородат… Это, конечно, не значит, что все сплошь прически сегодняшних шестнадцатилетних приводят меня в восторг. Бывает, что и не нравятся, даже очень не нравятся. Особенно когда длинные волосы лежат на плечах грязными нечесаными прядями. Что же делать? А ничего. Так и будем жить дальше. Пусть каждый обходится собственной сривой. С тобой, Витя, разногласия посущественней. То, что ты не хочешь идти в спортсекцию, кружок, театр, консерваторию и еще все такое, — не заслуга, но и не катастрофа. Что тебе неинтересно слушать классическую музыку — тоже пережить можно. Вообще лично меня твои недостатки не беспокоят. Беспокоят «достоинства». Беспокоит, что ты лихой шикарный парень, умеющий постоять за себя, беспокоит способ, каким ты это делаешь. Я знаю о тебе только то, что написал ты сам. Чем занимается ваша компания каждый вечер, не знаю и гадать не хочу. Давай лучше разберем тот единственный случай, о котором ты с таким удовлетворением рассказал. История эта очень характерна. Именно такие случаи помогают ребятам из уличных компаний поверить в свою храбрость и убедиться в трусости окружающих. Но эта храбрость, как и эта трусость, — иллюзия, самообман. Ты пишешь, что «ценителей» было четверо. Вас тоже четверо. В таком случае вы вчетвером нападали на одного. Ты, естественно, возмутишься — ведь нас было поровну! К сожалению, хулиганы всегда имеют даже при численном равенстве преимущество: такова уж психология уличной передряги. Они сговорились заранее, они нацелились на драку, короче, они организованы. Ребята, которых вы «учили джентльменству», могли почти не знать друг друга, и уж, во всяком случае, наверняка любой из них не знал, как быстро сориентируется сосед в критической ситуации. Не знал, кто вы, может, уголовники с ножами в карманах. Не знал, сколько вас: здесь четверо, а в соседнем вагоне, может, еще десяток. В драке часто решают секунды. И в течение этих решающих секунд любой, оказавший вам сопротивление, был бы один против четверых. Вы же не рисковали ничем. Вы не полезли сразу же с кулаками — произвели глубокую и тщательную разведку, а «учить джентльменству» принялись лишь тогда, когда убедились, что ребята разъединены и по тем или иным причинам к сопротивлению не способны. Я уж не беру крайний, кстати, вполне вероятный случай — что «ценители» были просто откровенно слабее вас. А между прочим, у тебя была возможность проявить настоящую смелость в этой истории. Например, в критический момент объяснить приятелям, что унижать человека подло, а унижать ребят при девушках подло вдвойне. Естественно, в этом случае ты рисковал бы многим: возможно, немедленной расправой, возможно, местью в будущем. На это ты, как видим, не решился. Не решился ты и подписаться. А ведь тебе ровным счетом ничего не угрожало: с твоим письмом милиции делать нечего. Единственный проступок описан туманно, свидетели неизвестны, доказать ничего нельзя. Я это веду вовсе не к распространенному утверждению, что ты только кажешься храбрым, а на самом деле трусоват. Ты такой же, как большинство людей: в знакомых ситуациях решителен, в незнакомых — осторожен. Гордиться тут особенно нечем, но и позора нет. А вот другого постыдиться стоит. Почему вы с приятелями решили сделать откровенную подлость совсем незнакомым ребятам? Наверное, потому, что те говорили о Чайковском — других-то причин не было. Они любят классическую музыку, а ты — нет. Им есть о чем говорить с девушками в вечерней электричке, а тебе — нет. Вот и возникла жестокая потребность доказать, что их культура не важнее твоего кулака. Доказать им, доказать девушкам, доказать самим себе. Доказал? Увы, такие способы утверждать свое достоинство еще никогда никому не помогали. Более того, никогда не проходили даром. Умного, культурного, интересного человека можно не только унизить, можно и убить. Но убийца ни умнее, ни культурнее, ни интереснее от этого не станет. Дантес, застреливший гения, гением не стал — так и доживал ничтожеством. В жизни его после дуэли прибавилось только одно — брезгливое отношение окружающих. Наверно, римские инквизиторы радовались, заставив великого Галилея отречься от истины, — приятно поставить на колени крупнейшего ученого эпохи. Но человеческое презрение пало не на него, а на них. Со вкусом описанная тобой история в электричке не имеет прямого отношения ни к подворотням, ни к гитарам, ни к длинным волосам. Она имеет отношение к хулиганству. Видимо, ты этого не сознаешь. Но, к сожалению, это так. Не знаю, в чем конкретно выражался «урок джентльменства», да это и неважно. Ведь самое отвратительное в хулиганстве не пьянка, не мат и не битье витрин. Самое отвратительное — унижение человека. А какие средства при этом применяются — кулак, нож или просто угроза, вопрос технический. Хулиганство — своего рода бытовой фашизм. Не случайно фашизм политический так тесно переплетался с фашизмом бытовым, так рьяно изучал и осваивал его методы. Главари гитлеровских штурмовых отрядов не только охотно вовлекали в свои ряды «героев» улицы и рынка, но и идейных «мальчиков» из пристойных семейств непременно пропускали сквозь школу организованного хулиганства. Уличные драки, погромы, избиение и травля политических противников — во всех этих мероприятиях юные подонки учились унижать и, что не менее важно, унижаться, пресмыкаться перед любым вышестоящим, безропотно сносить брань, даже побои. Втаптывая в грязь беззащитных людей, приучались с головой окунаться в грязь по первому слову вожака. Параллель страшноватая, я прекрасно это понимаю, но просто хочу, чтобы ты, входя в воду, знал, куда течет река. Ты пишешь, «мы можем постоять за себя». Допустим, вы — можете. Ну а ты, лично ты? Можешь ли ты, например, постоять за себя против собственной компании? Правила компаний, подобных твоей, жестоки. Может, в борьбе с ними стоит увеличить дозу жестокости? Кстати, многие читатели именно это и предлагают. Мало того, некоторые твои, как бы это выразиться, коллеги, что ли, тоже обижаются на окружающих: почему, мол, им не всыпали вовремя. Дескать, получи они отпор в первый же раз, не пошли бы по скользкой тропочке. В самом деле, хулиган в средствах неразборчив. Может, и обществу стоит стать немного неразборчивее в средствах? Ведь если хулигана побить, ему это скорее всего не понравится. А если основательно «поучить его джентльменству» раз пять–шесть, он, пожалуй, и вообще сменит хобби. Ведь нарушителей спокойствия не так уж много, сила не на их стороне. На заводах и в институтах полно крепких ребят, так что практически проблема «жесткого» воспитания вполне разрешима. Я лично согласен с теми, кто против этого пути резко и категорически. Ведь все может быть, а вдруг крепким ребятам, занимающимся «жестким» воспитанием, придется по душе не только его результат, но и сам, так сказать, процесс? В этом случае хулиганство не исчезнет, а лишь изменит обличье. Хулиган с повязкой дружинника, сознающий свою не только физическую, но и юридическую безнаказанность, — фигура на редкость отвратительная. А главное, цель заключается не в том, чтобы сделать хулигана забитым и запуганным животным, пусть даже дисциплинированным, цель в том, чтобы сделать его человеком. Ты, правда, считаешь, что тут никакой проблемы нет — армия сделает. Конечно, ты привык уважать силу, а армия сильнее тебя, и ты готов выполнять все ее требования. Но сделать тебя человеком против твоей воли не смогут даже в армии. Я не взываю ни к твоей сознательности, ни к патриотизму. Я взываю к… эгоизму. Счастлйвым-то тебе быть хочется? Хочется, наверно. А ведь добиться этого очень нелегко. В письме меня больше всего удручает душевная примитивность автора. Не способен чувствовать музыку — ладно. Но ведь ты не способен чувствовать и боль другого человека, а значит, вряд ли способен разделить его радость. На жизнь смотришь примитивно: знаешь мало, а больше узнать — лень. По–человечески ты просто неинтересен. Неинтересен даже самому себе. Поэтому ты зависишь от компании — она дает тебе иллюзию дружбы, человеческого общения. Поэтому взбадриваешь себя приключениями, вроде описанных тобой, — они дают иллюзию достоинства. Поэтому нуждаешься в водке — в восемнадцать лет сосешь хорошее настроение из бутылки. А дальше? Дальше будет тоскливо. Ведь тебе восемнадцать — время любви. С кем провести вечер, конечно, найдешь — на этот счет я за тебя спокоен. Ну а если говорить о большем? О той счастливой неожиданности, которую люди ищут годами? Тут тебе придется туго. Как ты различишь в толпе свою Джульетту? Не по фасону же юбки. О чем ты с ней заговоришь? И, что куда сложней, о чем станешь говорить при следующих встречах? Охотно верю — при случае ты не дашь ее в обиду. Но что ты станешь делать, если на нее, не дай бог, никто не нападет? Словом, Витя, ты себе готовишь перспективу не из веселых. Плохо ты обращаешься с самим собой. Неуверен, что ты нуждаешься в советах. Но один совет все же рискну дать. «Многому на свете приходится учиться — это ты, наверное, уже заметил. Учатся математике, учатся специальности, учатся футболу. Драться и то надо уметь. Так вот, счастью тоже приходится учиться. И на это жалеть время и силы просто глупо. Опыт человеческого счастья накапливался по крохам и передавался из поколения в поколение на языке искусства. Судя по всему, ты парень неглупый. Постарайся достучаться в эту дверь! Ведь когда ты проходишь мимо Чайковского, ты наказываешь не Чайковского, а себя. Плюешь на великие картины — от этого страдают не Рембрандт и не Врубель. Не в том дело, чтобы ты квалифицированно восторгался Шекспиром или Пушкиным. Важно, чтобы они научили тебя понимать жизнь, понимать людей. И что не менее важно — понимать самого себя. Кстати, это скорей всего решит и многие прочие твои проблемы. И не возникнет тоскливая потребность привязываться к робкому пареньку в ночной электричке… ГДЕ ТВОЕ «ХОЧУ»! Дорогой М.! Я прочитал в «Комсомолке» твою исповедь, и, должен сказать, она меня во многом убедила. В самом деле, чего хорошего, когда родители заботами и советами подавляют самостоятельность парня и в конце концов обрекают его на нелюбимую, неинтересную профессию. Но в том же самом номере «Комсомолки» я прочел другой материал, «Шепот в тиши»: про дочку, сына и неудачного отца, однорукого учителя, который детей кормил, поил и одевал, но внутренним их миром не интересовался, на скрипке для них не играл и вообще держался с ними до такой степени нечутко, что однажды даже купил им мороженое не по пятнадцать копеек, как им хотелось, а по семь. Эта душевная рана не зажила у них до сих пор, хотя дети сами давно вошли в родительский возраст. Надо сказать, их нравственные страдания были описаны тоже весьма убедительно. И тут я заколебался. Смотри сам. О твоей судьбе родители заботятся много — и это нехорошо. Об их судьбе отец хлопотал мало — и это тоже плохо. Вот я и подумал: а может, не в родителях дело? Бог с ними, с обиженными детьми. В конце концов, теперь они выросли, легко могут подсчитать учительскую зарплату и разделить на четыре — именно столько ртов приходилось кормить учителю. А тебе захотелось написать. Я фразу за фразой перечитал твое письмо и увидел уже не вопрос с ответом, а человека. Вот и пишу тебе — человеку, а не псевдониму при проблеме. Ты пишешь: «Я окончил школу со средним баллом в аттестате 4,75, являлся участником районных и городских олимпиад по математике, физике, черчению. Получал за первое место в них иногда грамоты. Занимался спортом (у меня второй разряд по легкой атлетике), ходил целый год, когда учился в 10–м классе, на подготовительные курсы в институт. И все это зачем? Конечно, чтобы поступить в институт. Я просто зарабатывал сумму каких-то очков. Чтоб обеспечить свое… будущее. Всем этим руководили родители, учителя, тренер, а я, как пластилин, подчинялся им. Мне было всегда безразлично все это, но я вынужден был подчиняться и выполнять волю старших. Мне говорили, что «делают из меня человека», мной гордились перед другими, приводили в пример, а мне было просто очень скучно! Я выдыхался в этом бесконечном беге в бесконечность. Мне интересно было работать с металлом, деревом, сочинять стихи, рассказы, рисовать, а меня заставляли делать то, что я не хотел делать». Как ты думаешь, в каком возрасте человек начинает сам определять свою судьбу? Мне кажется, довольно рано. Лет в четырнадцать — наверняка. В этом возрасте мы уже прекрасно понимаем, что хорошо и что плохо, что пригодится в будущем, а что помешает. Мы сами выбираем друзей. Выбираем круг интересов. Конечно, мы продолжаем слушаться старших, но уже вполне сознательно, считая это правильным, полезным для себя. Может ли подросток ошибиться в своем выборе? Разумеется, и нередко. Но ведь и взрослые, опытные, даже пожилые, так часто колеблются и спотыкаются на перекрестках собственной судьбы. Какой возраст от этого гарантирован? Шекспировский Лир был вообще старик — разве это уберегло его от трагических ошибок и страшной ответственности за них? Тебе уже не четырнадцать, ты старше. Может, стоит не оглядываться на покровителей, а поискать причины неприятностей в собственном характере? Вот ты жалуешься, что с детства жил по чужим советам. Дальше так не хочешь. Ну и что же ты делаешь? Кричишь на весь белый свет: «Люди добрые, дайте совет — как быть?» Да, всю жизнь с тобой обращаются как с пластилином. Но разве виноваты в этом покровители? Мнут того, кто мнется. Ты хороший парень, тебе надоело копить очки в игре без победы, и письмо твое называется «Не хочу…». Не обижайся, но твое «не хочу» особого доверия у меня не вызывает. Ибо очень легко выкрикнуть «не хочу!». И очень трудно подкрепить этот еще детский полукрик, полувсхлип спокойным, трезвым, ответственным взрослым «хочу!». Но где оно, твое «хочу!»? Ты пишешь: «Мне интересно было работать с металлом, деревом, сочинять стихи, рассказы, рисовать, а меня заставляли делать то, что я не хотел…» В таких вещах утверждать что-либо трудно. Но, боюсь, со стихами и рассказами у тебя дело не пошло бы. Потому что писательство не любят на уровне «интересно». Его любят, как Чехов любил — пятьсот страниц в год и смерть от чахотки. Любят, как Есенин — «всю душу выплещу в слова». Рисовать? Старому Ренуару кисть к руке привязывали — держать не мог, но и не писать не мог. Металл, дерево? Недавно в Вильнюсе я видел, как работает замечательный мастер янтаря и металла Винцас Крисюнас. На ковшик фантазии приходится бочка черного, кропотливого труда. Вся паутина металла вяжется вручную. Это у нас перед глазами светится загадочное янтарное солнышко. А у Винцаса — рыжая пыль, дымок испаряющейся кислоты и синий, жгучий, опасный столбик пламени под хоботком горелки. Но дело даже не в том. Пусть тебе и очень нравится профессия, тебя тянет к творчеству, но этого мало. Можно быть актером, журналистом, художником — и всю жизнь выполнять механическую, однообразную работу, которая нужна, но, увы, неинтересна. Право на творчество, как правило, получает лишь тот, кто уже доказал свою способность творить. А где твои доказательства? Ты пишешь, что любишь возиться с металлом и деревом? В стране полно заводов, мебельных фабрик, строек, где возятся с тем и другим. Кто мешает тебе уйти из института и заняться тем, чем хочется? Но этот очень простой выход тебя совсем не привлекает. Ведь сегодня бросишь институт, а вдруг завтра придется пожалеть? Мне кажется, М., ты просто боишься риска. Боишься самостоятельного решения. Тебе хочется быть счастливым сегодня, но так, чтобы ответственность за твое завтрашнее счастье нес кто-то другой. Родители, учителя, газета — кто угодно, только не ты. Потому-то и просишь; прикажите мне жить по–человечески сегодня! Но таких приказов, к сожалению, никто никому не отдает… «Вы только не подумайте, что я избалованный маменькин сынок. Отнюдь нет. У нас в семье всегда царит деловая атмосфера. С детства меня приучили к самостоятельной жизни. Я всегда сам убирался, готовил, ходил за покупками в магазин. Считалось, что эта жизненная школа мне опять же нужна… для будущей жизни. В редком случае отдыхал летом с родителями. Ездил работать на Украину в колхоз, чтобы узнать настоящую цену хлеба; участвовал в научной экспедиции; ездил много раз в спортивные лагеря, путешествовал с рюкзаком по Днепру; ездил по Волге…» «Вы только не подумайте, что я избалованный маменькин сынок. Отнюдь нет», — утверждаешь ты. В искренности твоей не сомневаюсь, но, думаю, что ты все же поторопился с выводом. Ты не избалован, нет. Но — откровенность за откровенность — ты маменькин сынок. Довольно типичный маменькин сынок эпохи турпоходов, спортлагерей и стройотрядов. Дело в том, что сами, так сказать, стандарты комнатного воспитания в наше время сильно изменились — следует признать, к лучшему. Домашний мальчик семидесятых годов должен не только слушаться маму, но и заниматься спортом, водить «Жигули», быть смелым с девушками, на лето уезжать не с родителями, а с приятелями. Самостоятельностью сыновей нынче хвастаются, как прежде хвастались покорностью. В этом, стандартном, смысле тебя воспитали хорошо — я без иронии. Не исключено, что ты уже накопил приличный запас надежности. Вероятно, на тебя можно положиться и в турпоходе, и в стройотряде. Но мальчик становится мужчиной не только в турпоходе или в стройотряде и даже не в экспедиции, а лишь тогда, когда берет на себя полную ответственность хотя бы за одну судьбу. Пусть даже собственную. Вот в этом смысле ты еще ребенок, еще целиком при родителях. Должен сразу сказать — винить в этом твоих родителей я не стану. Ну, перехватили они малость в заботах о тебе. Но что делать — родители, как умеют, заботятся о нас до конца наших дней. Я не оговорился — не своих, а именно наших. Мы живем в построенных ими домах. Взрослея, а потом старея, заново оцениваем и используем их опыт. В тягостный момент нам неожиданно помогают люди, которым когда-то помогли они. Мы часто забываем, что воспитание — процесс двусторонний. Родители воспитывают детей, но и дети, вольно или невольно, тоже воспитывают старших. Причем начинают это делать, едва поднявшись с четверенек. Вот мать кричит сыну в соседнюю комнату; — Пойди сюда! — Не хочу! — Пойди сюда, кому говорят!.. А вот другой разговор: — Пойди сюда! — Не могу, я занят: дом строю. — Ладно, достраивай и приходи… Глядишь — заложены два типа будущих отношений, причем характер их во многом зависит от ответа ребенка. Ну, с трехлетнего-то смешно спрашивать. Но, скажем, тринадцатилетний подросток, тот уже воспитывает родителей вовсю. Часто врет — они становятся подозрительными, без конца клянчит деньги — становятся мелочными, упрямится без причин — в них развивается деспотизм. Конечно, младшие на старших влияют не только в плохую сторону. Я, например, знаю пятнадцатилетнюю девочку, которая воспитывает родителей так, что одно удовольствие смотреть. Она заботится, чтобы отец и мать были красиво и модно одеты, чтобы читали книжки и смотрели фильмы, которые сегодня обязан прочесть и посмотреть всякий достойный молодой человек. Выучив новый танец, она тут же показывает его дома. Не прячет от родителей своих приятелей и подруг. А также всякими другими способами не дает отцу с матерью преждевременно постареть. Зато и девочке этой живется куда легче, чем большинству ее сверстниц: молодым, хорошо информированным родителям не приходится объяснять уйму вещей понятных любому восьмикласснику… Словом, не кажется ли тебе, М., что в общих интересах повысить ответственность детей за воспитание родителей? Ты пишешь: «Я выполнил то, что был обязан сделать: поступил в институт, сдав экзамены на 5 и 4 Мне казалось, что, поступив, я завоюю себе хоть немного свободы. Но какое горькое разочарование ждало меня! Теперь моя задача состояла в том, чтобы получить диплом с отличием и потом (в будущем!) получить хорошее распределение. И тут я впервые взбунтовался. Мне понравилась одна, довольно узкая область науки, и я, бросив все, ушел в нее с головой. Получая зачетные тройки по остальным предметам, я всецело был поглощен моей новой работой. Я был счастлив. И вдруг — снова стена! Нашлись новые покровители, которым моя работа показалась важной. Под их «чутким руководством» я опять должен был делать не то, что хочу, а то, что надо, иначе мне не удастся обогнать каких-то конкурентов в этой же области науки. Зачем обогнать? Да чтоб в будущем получить ученую степень, иметь обеспеченное положение и т. д. и т. п.». Я от всей души тебе сочувствую: ты втянут в гонку не только изнурительную, но и бессмысленную. Иногда ее называют борьбой за место в жизни. Ты сетуешь, что этой гонкой руководили твои родители. Допустим. Но почему же ты своевременно не поделился с ними своим жизнелюбием, не попытался объяснить, что человек, не способный быть счастливым один, сегодняшний, день, не будет счастлив никогда — ведь вся жизнь состоит из дней? Почему не рассказал раньше о том, о чем написал сейчас в письме? Ты им не помог — вот и они не сумели помочь тебе. Вообще, искать виноватого на стороне — дело бесперспективное. Ну, соглашусь я с тобой, что виноваты родители. Легче тебе станет жить? Человек, который хочет не пожаловаться, а изменить свою судьбу, винит в собственных бедах себя. Сам упал — сам и встанет… Ты — человек и, как всякий человек, хочешь выразить себя. В работе, в любви, в радости. Это твое естественное право. Но правом этим ты можешь воспользоваться, а можешь и не воспользоваться. Мой товарищ Жорка воспользовался. Болезненный и тщедушный, он уехал из южного города в Приполярье, где была возможность заняться именно тем, к чему тянуло. Он не стал блестящим специалистом, но зато попробовал на ощупь и на зуб работу, которую прежде любил издалека. Только не надо представлять себе его человеком железной воли, богатырем духа. Нет, он парень скромный до робости, не уверенный в себе, мягкий. В житейском смысле слова человек просто слабый. Эмоции у него слишком часто заглушают доводы разума, и многие его решительные поступки вызваны не умным расчетом, а просто перепадами настроения. В этом смысле ты куда сильней. Ведь ты умеешь держать в узде свои желания. Так что, пожалуй, в безволии я тебя упрекнул зря… Человека, стоящего спокойно, житейский эскалатор медленно, но верно тащит вверх. Ты стоишь на своей ступеньке и хоть тоскуешь, но за перила держишься. Жорка со своей ступеньки соскочил, он не хочет вернуться на путь стандартного, но верного успеха. Может, он еще позавидует твоей ровной судьбе. Но единственная награда, которую Жорка уже получил, — то, что все последние годы он пил жизнь не из блюдечка, а из горсти. Видишь, М., как сложно? Я могу рассказать тебе про эту судьбу, но рекомендовать ее в качестве примера не могу. Тут уж как знаешь. Ты заканчиваешь письмо горестным вопросом: неужели и мы, читающие, подумаем, что у тебя в жизни все так удачно складывается? Не знаю, как другие, но я тебе не завидую. Что завидовать человеку, который без конца откладывает радость на завтра? Ты прав — хорошей такую жизнь не назовешь. Впрочем, будем объективны — и плохой ее не назовешь. Она у тебя посредственная. Тоже невесело. Ты ищешь причины своих незадач, винишь родителей, покровителей. Ты пишешь: «Я обращался за помощью к другим…» Конечно, вполне может найтись человек, решительный и бывалый, который совсем по–иному, куда более удачно, вылепит твою судьбу. Но материал-то в этом случае останется прежний — пластилин… ВСЕ ВХОДЯТ И ЗАНИМАЮТ МЕСТА Этого парня, комсорга большой стройки, мне рекомендовали сразу в нескольких местах, в том числе в областной газете и на радио. И это, честно говоря, меня не слишком обрадовало. Возможно, думал я, парень действительно умный и работает толково, но слава, даже среднего размера, мало кого делает лучше. И очень уж не хочется в очередной раз увидеть, как со вздохом приподнимается от стола отягощенная заботами и словно бы увенчанная незримыми лаврами голова… Я пришел в неподходящий момент — у него были дела. Я сел сбоку и стал ждать, пока дела кончатся. Дела, как известно, не кончаются. В конце концов Виктор сказал: — Еще один последний человек — и все! Последним человеком оказалась женщина из бригады штукатуров. Дело у нее было такое: хотела идти в вечернюю школу, но там только с седьмого класса, а она и за пятый-то помнит через пень–колоду. И как тут быть? Виктор ей сказал: — По математике я могу с вами подзаняться. Приходите… — Он полистал записную книжку и кончил фразу: — …допустим, по вторникам и четвергам в семь тридцать. Устраивает? Устраивало. — А насчет русского и так далее — это придется с кем-нибудь договориться. Ко вторнику соображу. Женщина ушла. А Виктор посмотрел на меня и с удовлетворением сказал: — Все правильно. Так и надо дураков учить. — Это вы о ком? — О Викторе Ивановиче, естественно… Представляете, у нас есть курсы подготовки куда угодно: в институт, в техникум, чуть ли не Академию наук. Молодые специалисты преподают на общественных началах. Могли же мы сообразить, что кому-то и в шестой класс надо готовиться? А теперь вот вторник, значит, плакал мой баскетбол. Он грустно покачал головой, но тут же утешил меня: — Ну ничего, математика не проблема, я ее за три недели подготовлю… Я сказал ему, зачем приехал. Он переспросил с любопытством: — Личность и коллектив? А у вас на сколько командировка? — На две недели. — Может, и хватит… Тема, конечно, гигантская. Помимо всего прочего, надо нам каждый день по часу говорить: может, за две недели до чего путного и договоримся… Между прочим, в порядочном коллективе вот такой штуки, — он показал на стул, где десять минут назад сидела женщина, — быть не может. Все знают, кому что надо. А мы вот пролопушили… Меня удивило, что он так легко и даже весело согласился заниматься довольно абстрактной на первый взгляд темой. Как-то после я его об этом спросил. Он ответил: — Во–первых, интересно: для меня же это хлеб. А во–вторых, тебе ж это надо? Значит, так и так придется заниматься. А самое паршивое — это делать что-нибудь с кислой мордой. Уж если делать, так с аппетитом. Удобней работается, я уж давно убедился… Чтоб удобней работалось, мы с ним в первый же вечер перешли на «ты». То, что дальше, — это наши с ним разговоры. Говорил больше он — я спрашивал. А на некоторые вопросы не мог ответить ни он, ни я… «…Вообще-то я читал Макаренко, но тогда почему-то проглядел, мне после одна учительница сказала: знаешь, какой он называет первый признак коллектива? В коллективе человек чувствует себя защищенным. Здорово, а? Вот англичане, я читал, говорят: «Мой дом — моя крепость». А правильней было бы сказать: «Мой коллектив — моя крепость». По крайней мере, так должно быть. В жизни, конечно, бывает и по–другому… Вот, например, был случай — я тут первый год тогда работал, еще не в комитете, а на жилстрое, мастером. Был у нас один монтажник, тихий довольно парень лет девятнадцати. Однажды комендант общежития застукал у него в комнате в позднее время девчонку. Тоже наша, воспитательница детского сада. Ну, сам понимаешь: шум, скандал, устроили комсомольское собрание. В общем, драили обоих, не жалея. Ребята из его комнаты как раз защищали. И его защищали, и ее: мол, любят друг друга — и все. Ну, им тоже досталось: дескать, ложное понимание товарищества, живут по принципу «моя хата с краю»… Помню, одна девушка, маляр, бойко так выступала: мол, приятели — люди равнодушные, поэтому все готовы оправдать, а коллектив строг, но зато справедлив и борется не только против нарушителей морали, но и за них… Словом, дали и парню и ей по выговору. Те стоят, опустив головы, бубнят что-то неясное под нос. А я, помню, сижу и молчу как теленок: и ребят вроде жалко, и ругают их правильно — не мелочно, а с принципиальных позиций… Через неделю оказалось — оба уехали, и паренек этот и девочка его. Между прочим, на билеты им скинулись все те же приятели из его комнаты. А в прошлом году один наш инженер встретил того парня в Карелии, в Кондопоге. Оказывается, давно уже поженились, дочку растят, учатся оба в вечернем техникуме. Между прочим, ходят по очереди — день она, день он, а то с девчонкой некому сидеть. А потом дома один другому объясняет, что тот пропустил… И вот я думаю, что тогда для этого парня самым настоящим коллективом были только приятели по общежитию. А мы на том собрании оказались не коллективом, а толпой. Грустно, а приходится признать, никуда не денешься… …Вот мы говорим: у каждого свой характер, своя психология. Если этого не учитывать, не сумеешь не только нормально работать, но и просто с человеком по-человечески поговорить. А вот у коллектива характер есть? Есть, конечно. И психология своя есть. И есть во всем этом какие-то закономерности. А вот какие? Знаешь, наши ребята каждое лето работают вожатыми в пионерских лагерях. Студенты областного педагогического и наши комсомольцы, у кого склонность есть. Многим так понравилось — два года работали и на третий просятся. Вот у этих вожатых прошлой осенью было что-то вроде теоретической конференции. Попросту собрались и рассказывали друг другу разные истории, которые у них летом произошли, выкладывали свои соображения, выводы. И что меня удивило? Выступает один и рассказывает, как у него в отряде было несколько нарушителей, «трудных». Второй выступает — то же самое. Третья — такая отличная девчонка, маленькая, веселая, заводная, и у нее, оказывается, то же самое… Ну тут уж я их спрашиваю: а был, говорю, хоть один отряд, чтобы вообще без «трудных»? Подумали немножко, развели руками — не было… Ну, говорю, а когда сами учились или работали, был хоть один класс, хоть одна группа, или цех, или участок без этих самых «трудных»? Опять, оказывается, не было. Стали вспоминать — выходит любопытная штука. Есть, допустим, в коллективе двое–трое «трудных». И вот через какой-то срок либо выгнали их, либо сами ушли, либо удалось, как говорится, перевоспитать. И что же? Проходит несколько месяцев — и «трудными» стали другие. Я тогда спрашиваю ребят из педагогического: что же это за закономерность такая? Если в каждом коллективе имеются «трудные» — значит, есть в них какой-то смысл, выполняют какую-то функцию? Не знают. Говорят, не учили этому, теоретически вопрос не разработан. Словом, пришлось думать самому. В общем-то, до сих пор думаю. Есть кое–какие выводы, а вот правильные или нет… — Какие выводы? — спросил я. — Прежде всего «трудные» — это вовсе не обязательно плохие. Конечно, если речь идет об обычных уголовниках, тогда дело другое. Но пойди, например, поспрашивай некоторых мастеров: оказывается, для них «трудные» — это ребята с десятилеткой. Не потому, что плохо работают, а потому, что трудно ими руководить. Для учителей, для вожатых сплошь и рядом «трудные» — умные, способные, живые ребята. Кстати, именно их часто выдвигают в пионерское начальство, и работают за милую душу. Значит, если точнее: «трудные» — это те, кем трудно руководить. Ты, наверное, замечал: когда думаешь о чем-то, в тебе словно два человека. Один — целиком за тебя, другой — против. И в этом споре рождается что-то путное. Так вот, «трудные» — это критический взгляд коллектива. Все, что мы делаем, они проверяют на прочность. Они не верят на слово и авансов не дают. Причем, если спорят на собрании, — хорошо. А то просто отходят в сторону, занимаются своими делами: неинтересно, мол, и все. А это, между прочим, тоже критика снизу, причем самая резкая… Иногда с влиянием «трудных» приходится бороться всерьез. Но чаще стоит к ним внимательно приглядеться и подумать. Летом был у нас такой случай. Общежития управления механизации стоят на отшибе, от спорткомплекса далеко. И вот решили построить там свой стадион. Чего, кажется, лучше? Договорились у себя на комитете, тут же набросали план, футбольное поле, дорожка, волейбольная площадка. А назначили воскресник — и четверти народу не пришло. Кто в город уехал, кто в гости пошел… А человек двадцать на пустыре в футбол гоняют. Комсорг управления механизации подошел к ним, стал стыдить: для вас же, мол, стараемся, а вы опять в стороне — и так далее, сам знаешь, что в таких случаях сказать можно… И вдруг ему говорят: «Нужен нам твой стадион!» Представляешь — «твой»! Комсорг, конечно, разозлился, дальше разговор шел в повышенных тонах. Потом уж он ко мне пришел душу отвести. Обругали мы с ним в два голоса и «трудных», и пассивных, и прочих несознательных. А потом стали разбираться, не было ли у самих ошибки. Оказалось, была. Стадион — вещь отличная. Но обсуждали это дело только на комитете, решали на комитете, даже план спортплощадки чертили на комитете. Ребятам потом объявили готовый результат. А коллектив — он ведь как человек: и характер есть, и самолюбие. Даже в самое прекрасное дело нельзя его носом тыкать, как котенка в блюдечко с молоком. Для него свое дело не то, что самому нужно, а то, что сам придумал, сам обмозговал, сам решил… Между прочим, стадион этот так коллективом и строили — через месяц, за две субботы и воскресенье. Если интересно, сходи-посмотри: не хуже спорткомплекса, что в парке… Как-то я спросил Виктора: — Что требуется сегодня от вожака молодежного коллектива? На такой вопрос, как правило, отвечают подумавши, то есть предварительно минут пять морщат лоб, скребут в затылке, хмыкают и с сомнением покачивают головой. Виктор ответил сразу: — Для начала не считать себя вожаком. — Скромность украшает человека? — съехидничал я, уловив в его фразе лишь эту банальную пропись. Он с досадой поморщился: — При чем тут скромность? Я о деле… И признался, ухмыльнувшись: — Между прочим, я на эту тему уже года три с родным дядей толкую. Отца старший брат. Не устраиваю я его как комсомольский руководитель… Он все мерит двадцатыми годами, когда в деревне работал. У нас, говорит, был секретарь — это действительно вожак молодежи: физкультурник, гармонист, плясун, даже частушки сам сочинял. Я, говорит, с тех пор не видел, чтоб за кем-нибудь так масса шла. Теперь, мол, таких нет. Что нет — с этим я согласен. Только считаю — и быть не может. Возьми, например, нашу организацию, из кого она состоит? Больше половины — ребята с десятилеткой и выше. Чуть не каждый десятый молодой специалист. Да и не в образовании дело, а в общем уровне… Вот помнишь, кбгда ты зашел, у меня как раз парень сидел? Между прочим, не инженер, даже не техник — два года как десятилетку закончил. Толя Еремин, электрик. Вот тебе пожалуйста. По специальности один из лучших на стройке. А знают его у нас главным образом по стихам. Стихи пишет, даже «Комсомолка» его два раза печатала. Кроме того, первый разряд по баскетболу, второй — по шахматам. А сейчас организует сатирический театр миниатюр, просил помочь с деньжатами на оформление… Теперь скажи объективно: гожусь я ему в вожаки? Я, правда, инженер, но специальность другая, я ему как электрику и посоветовать ничего путного не могу. В литературе он мне четко даст сто очков вперед… Ты Заболоцкого читал? — Читал. — А я, к сожалению, не читал. А это, между прочим, его любимый поэт. Так что здесь, пожалуй, Толя годится мне в вожаки… В спорте все, что могу я сделать, — это прийти за него поболеть… Насчет сатирического театра он со мной, правда, советуется, но любой из его ребят может посоветовать не хуже… В общем, вести его за собой я не могу: нет оснований. Причем это один Толя. А у нас в организации знаешь сколько таких? Виктор победно посмотрел мне в глаза. — Ну, могу я считаться вожаком? Я спросил: — А сам ты себя кем считаешь? Он ответил: — А у меня есть должность. Вполне приличная: секретарь. Не больше. Но и не меньше… Я совершенно объективно считаю, что в организации из ребят каждый десятый, если не восьмой, умней меня и талантливей. И все, что я могу, — это помочь им проявить себя на полную катушку. Не так уж мало, а? Я согласился: — Совсем немало. — Кем я должен быть, — продолжал Виктор, —это заложено в самом слове. Комсорг — значит комсомольский организатор. В этом смысл моей работы, за это меня надо уважать или не уважать. А ваш брат больше любит расписывать, как секретарь комитета дал хулигану в челюсть или изобрел портативный вечный двигатель… — Но ведь все говорят, — попытался защититься я, — что комсомольского руководителя в коллективе куда больше уважают, если он хороший специалист. Виктор покачал головой: — Это все ерунда. Никудышного организатора, конечно, только за то и уважают, что он хороший специалист, за что ж его еще уважать? А настоящего комсорга уважают именно за то, что он толковый комсорг. Другое дело, что сегодня хорошему организатору надо разбираться в очень многих вещах, но тут уж ничего не поделаешь — время такое… Однажды Виктор сам спросил меня: — Ну а ты как считаешь, что в коллективе самое главное? Я сказал, что на такие торжественные вопросы можно дать, как правило, только самый банальный ответ. Он не стал спорить. — Ну, дай банальный. Я пожал плечами: — Наверное, чтобы каждый нашел в нем свое место. Виктор ухмыльнулся: — Вот это самое я и ожидал. Все так говорят. — А что, неверно? — Конечно, неверно. Коллектив не автобус, куда все входят и занимают места. Я не сразу нашел что ответить. Виктор еще раз усмехнулся и заговорил сам: — В коллективе места не находят — их или приносят с собой, или сами создают. Вот в позапрошлом году к нам пришел парнишка один, демобилизованный, перворазрядник по акробатике. Теперь у нас есть в коллективе такое место: тренер–общественник акробатической секции. А не приди к нам этот парень — не было бы такого места. Или возьми сатирический театр миниатюр — помнишь, я тебе говорил, что Толя Еремин сейчас сколачивает? Сумеют создать театр — будет у нас такое место. Не сумеют — и места не будет. К чему я тебе это говорю? Все зависит от человека! Если он в коллективе обтачивается, как камень–голыш на пляже, если люди здесь взаимозаменяемы, такому коллективу грош цена. А ты говоришь — место… — Ну погоди, — не удержавшись, съехидничал я, — а место комсорга, например, в вашем коллективе есть? Виктор ответил запальчиво: — Нет! Я есть. А выберут другого — он будет. Может, в десять раз лучше меня работать станет, но по-своему. Я тебе так скажу: если комсорг умный, значит, и место его умное, если работяга — значит, и место работяжье. А если болтун — место болтливое. Он немножко поостыл и все-таки сделал оговорку: — Конечно, в чем-то место человека меняет. Но не меньше, а пожалуй, и больше человек меняет место по своему подобию… Я снова перебил его: — Ты все говоришь о ярких индивидуальностях. Но ведь есть ребята, у которых никаких особых увлечений нет. Что предложат, тем и готовы заняться. Так сказать, разнорабочие коллектива. Как быть с ними? Виктор посмотрел на меня с явным неодобрением: — Разнорабочие? А это, между прочим, тоже место, и необычайно важное. Без них ни одно дело не пойдет. Я, между прочим, таких особенно уважаю, потому что выкладываются они в работе полностью, а славы не получают никакой. Да что там славы — обычной благодарности… Мы с этой глупостью пытаемся бороться. В народном театре даже в афишках написали абсолютно всех: и тех, кто декорации сколачивает и кто билеты проверяет — в общем, всех… Виктор вспомнил что-то и заулыбался: — Афишку они, кстати, остроумную придумали, с шаржами… Вот такая афишка! Он посмотрел на меня и сказал: — Слушай, дай совет, а? Мы хотим возле стадиона, возле Дома культуры, у сквера Дружбы и в других местах поставить специальные таблички — написать имена всех, кто это строил на общественных началах. Представляешь — приедет к тебе девушка, гуляешь ты с ней по городу, и вдруг — твоя фамилия. Приятно? Я согласился — приятно. — Или уедешь, вернешься лет через двадцать, а о тебе тут память. Приятно? — Приятно-то приятно, — согласился я, — только город будет похож на телефонную книгу. Да и стоит ли за три воскресника собственную память увековечивать? Виктор засмеялся и покачал головой: — Вот и мы колеблемся. Идея вроде ничего, а начнешь конкретно соображать, получается глупость. Подумать еще надо… Он вздохнул и вернулся к началу нашего разговора: — В общем, если самую суть, главное в коллективе то, что он состоит из личностей. Кто из них единица, кто половинка, а кого и за два посчитать не грех — это дело двадцать пятое. Важно, что в сумме они кое-что значат. А нули как ни складывай — все равно получится нуль. Согласен? Я ответил, что согласен: против арифметики не попрешь, наука точная… Когда прощались, Виктор мне сказал: — Можно попросить тебя о двух вещах? Я ответил уклончиво, что попросить всегда можно. Виктор улыбнулся — он вообще парень с юмором. — Обо всем, что мы говорили, писать будешь? Я сказал, что буду. — Тогда вот тебе первая просьба: не называй мою фамилию. — Это ты зря, народ должен знать своих героев. Он опять улыбнулся и объяснил: — Понимаешь, о нас и так порядочно писали. Причем не потому, что мы лучше других. Просто так получалось. В одном месте написали, а там пошло. Ведь вы, журналисты, всегда так: где-нибудь прочтете — слетаетесь, как мухи на мед. Я поправил: — Скажи лучше, как пчелы на цветок — все-таки приятней звучит. — Ну как пчелы на цветок, — согласился Виктор. — А у коллектива, между прочим, как и у человека, в характере не только хорошие качества есть, но и плохие могут развиться Тщеславие, например, зазнайство… Раз напишут, два, десять раз — ив результате всей этой писанины возникает так называемый показательный коллектив. Так вот этого я не хочу. Жить для показа — самая дешевая вещь. Жить надо для себя и для дела. Такое мое мнение. — А вторая просьба? — спросил я. — Вторая вот какая. Попросил бы ты читателей обо всем этом высказаться, а? Ведь вас в основном кто читает — молодежь, комсомольцы. И многие наверняка о том же думают, что и мы с тобой. У каждого свои наблюдения, выводы. Мне, например, просто очень бы интересно было почитать. И полезно. Идет? Я обещал Виктору выполнить обе его просьбы. БАНАН ЗА ЧУТКОСТЬ Есть такая неприятная порода людей — бюрократы. Бюрократ — человек при бумаге. Он смотрит в инструкцию и делает точь–в-точь как там написано: самому думать лень, да и выгоды никакой. Если бюрократа назначить начальником пожарной команды, он при пожаре первым делом велит узнать, в каком районе горит. Свой район — прикажет тушить. Чужой — будет ждать прямых указаний. Карикатуристы любят изображать бюрократов пожилыми, лысыми и в очках. Напрасно! Формалистами бывают личности самого разного возраста и вида. Любопытно, что даже такое симпатичное существо, как обезьяна, не чуждо бюрократических наклонностей. Ее вполне можно научить разным полезным делам. Причем дрессировщики утверждают, что сделать это не так уж сложно — главное, за каждый хороший поступок надо давать обезьяне банан. Ради банана обезьяна способна на многое. Даже на поступки вполне человеческие: она помогает дрессировщику, подметает пол, стелет постель, подает стакан с водой и вообще проявляет заботу и чуткость. Но не всякую! А лишь ту, за которую выдается банан. Впрочем, у нас разговор не о дрессировке… В одной московской школе девочка тяжело заболела в самом начале учебного года. Врачи не стали ее обманывать: весь восьмой класс придется пролежать в постели. Болеть и вообще-то обидно. А еще обиднее, когда знаешь, что без всякой твоей вины из отличницы превратишься во второгодницу, что целый год твоей жизни вырван, как листок из календаря. Девочке было очень тяжело. Но пришли ребята из ее класса и сказали, что каждый день будут навещать ее, заниматься и вообще следить, чтобы она не отстала. А к концу года она перейдет в девятый класс вместе со всеми. Ребята так и сделали. Каждый день кто-нибудь приходил к девочке и повторял все, что сам утром слышал в школе: объяснял теоремы, помогал решать задачи, подробно разбирал гражданские и любовные мотивы в лирике Лермонтова. А потом, пройдя все, что нужно, ребята принимались рассказывать обо всяких школьных новостях. Причем события, естественно, выбирали смешные: надо же поднять человеку настроение! Больше всего веселились ребята, рассказывая про Фому Алексеевича, учителя истории. Он был уже старый, семьдесят пять лет, давно бы можно на пенсию. Но историк все откладывал с года на год. Он очень любил свой предмет, любил школу, ребят, и жалко было расставаться со всем этим навсегда. Он уже плохо слышал, плохо видел даже через толстые очки. И старческие эти неприятности щедро питали школьный юмор. Ребята, захлебываясь, рассказывали больной девочке: — Представляешь, старикан дребезжит себе про войны и победы, а Васька с Гариком на последней парте в шахматы дуются! И не под партой, а с удобствами — еще учебник подложили, чтоб доска ровней. А чего прятаться? Все равно старикан дальше третьей парты не видит… — А Зинка с Людкой — те еще интересней придумали. Урок, а они встали себе — и топ–топ из класса. Погуляли по коридору — и назад. А чего! Все равно старикан ничего не слышит — ни шагов, ни как дверь скрипит… — А когда к доске вызывает — ну анекдот! Никто не учит, а отметка не ниже четверки. Все подсказывают — чуть не орут. А старикан только щурится да руку к уху подносит — слышит звон, да не знает, где он… — А Верка — ну классная девка! Во придумала! Представляешь — вышла к доске, от Фомы подальше, и бормочет себе под нос тихо–тихо. Он ей: «Громче, Белясова!» А она: «Не могу, Фома Алексеевич, горло болит». Пятерку поставил! А куда ему деться — не признаваться же, что глухой… Каждый день по очереди приходили к больной девочке ребята из ее класса, помогали выучить новый материал и рассказывали все новые истории про Фому Алексеевича, одна другой веселей. Девочка смеялась, а ребята увлекались, кричали на всю квартиру: — Выздоравливай скорей, а то уйдет старикан на пенсию — весь цирк пропустишь! Конечно, она им не очень верила. Не могут ведь ребята вот так, изо дня в день мучить старика. Они же добрые — недаром с ней занимаются. И что бы она только делала бы без них! Но потом девочка стала задумываться. Каждый день приходят к ней другие ребята и каждый день рассказывают одно и то же. Не сговорились же они! Девочка по–прежнему слушала рассказы одноклассников, но уже не смеялась. Она представляла себе, как выглядят эти забавные истории, если смотреть на них глазами старого учителя. И пыталась понять: почему ребята, помогающие одному человеку, бессознательно и бездумно травят другого? Она даже хотела спросить об этом у самих ребят. Но спрашивать не пришлось. Однажды девочка случайно услышала разговор двух девочек в коридоре и все поняла сама. Оказывается, доброта по отношению к ней была включена классом в план общественной работы. Ребята составили расписание — кому когда проявлять товарищеские чувства — и согласно этой бумаге навещали больную подругу. О своих хороших планах они объявили по школьному радио, а также в стенной газете в заметке под заглавием «Не оставим в беде!». А чтобы никто не усомнился в их чуткости, они подсчитывали в особой тетради количество посещений и даже на всякий случай количество часов, потраченных на заботу о человеке. А старый учитель «запланирован» не был, и юные бюрократы, выполнив план чуткости на больной девочке, со спокойной совестью отводили душу на старике… История эта кончилась тем, что девочка от помощи отказалась. Но пока суд да дело, портреты юных героев повесили на какую-то очень почетную доску, а имена торжественно занесли в столь же почетную книгу. Ибо план по чуткости был перевыполнен… Между прочим, если путник, заблудившийся в тайге, набредет на охотничью избушку, он всегда найдет в ней связку хвороста, соль, спички и мешочек с крупой. Вот только награждать за доброе дело некого, потому что неизвестно, кто все это в избушке оставил. И неизвестно, кому оставил. Просто человек человеку. РАССКАЗ СТУДЕНТА Друзьями мы с Мишкой не были — ни разу не пришлось нам делить ни большую беду, ни даже последний рубль. Просто иногда вместе ходили в кино, ездили на каток или на пляж, встречали праздники в одной компании. Но из институтских ребят он мне нравился, пожалуй, больше всех. Мишка был русоволосый, среднего роста парень, очень спокойный. Часто после бурного собрания или семинара, когда все мы, хватая друг друга за пуговицы, доругивались в коридоре, Мишка, стоя в стороне, спокойно курил. И каждый раз, глядя на него, мне становилось неловко за свою горячность. Казалось, что мы тратим себя на мелочи, а в серьезном деле самыми надежными окажутся именно такие спокойные, молчаливые ребята, как Мишка. Ходил Мишка обычно в серой, спортивного покроя куртке, удобной и нещеголеватой. Он занимался боксом, даже имел разряд, но к соревнованиям готовился без всякого азарта, так же ровно и аккуратно, как к зачету по терапии или сравнительной анатомии. Я очень обрадовался, когда во время летней практики на санэпидстанции нас с Мишкой вдвоем послали в район — проверить жалобу трактористов на директора совхоза. В жалобе мы разобрались быстро. Действительно бачки в общежитии были ржавые, действительно постельное белье не менялось по три недели, а на столе вместо скатерти лежала старая простыня с рыжим пятном от утюга посредине. Я задавал директору вопросы, он примиряюще пожимал плечами и пытался перевести разговор на полевые работы. А Мишка все записывал в общую тетрадь. Потом мы говорили с трактористами. Они здорово ругались, вспоминая директорские отговорки, и Мишка то и дело спрашивал меня: — Это писать? Мне нравилось, что он и тут оставался спокойным: не возмущался, ничего не советовал трактористам, вообще не вмешивался в чужие дела, зато свое делал добросовестно. Часам к девяти мы вернулись в райцентр — обыкновенный сельский райцентр. Сотни три крыш в волнах зелени, двухэтажное здание райкома, Дом культуры, закусочная «Голубой Дунай». На станции мы посмотрели расписание поездов и так и не решили: ехать или заночевать в Доме колхозника. Съели в буфете по черствому пирожку, поглядели, как уборщица моет пыльный фикус, и вышли погулять. Площадь перед станцией, покрытая мягкой, как пух, пылью, была пуста. Возле Дома культуры никого не было — шел последний сеанс. Лишь над низким крыльцом «Голубого Дуная» светился круглый матовый фонарь. От нечего делать мы зашли в закусочную. И тут народу было немного. За одним из столиков сидел перед кружкой пива высокий седой человек в форме железнодорожника. В углу, зажав коленями большой мешок, ловко хлебала щи толстая баба в теплом жакете. Несколько человек толпились у буфетной стойки. Вдруг Мишка толкнул меня в бок. — Смотри, — тихо сказал он, едва заметно кивнув в сторону буфета. Я посмотрел туда. Курчавый, широкоплечий парень разглядывал меню. Рядом, держа его под руку, стояла женщина — наверное, жена. А какой-то высокий тип в морском бушлате двумя пальцами лез женщине в кармашек жакета. Видно, в кармашке ничего не было. Малый в бушлате зашел с другой стороны и полез в сумку. Женщина подвинулась к стойке. Парень в бушлате тоже. Тогда она сказала: — Как вам не стыдно! Я же все вижу. — А чего ты видишь? — спросил тот. — Вижу, как вы лезете мне в сумку. — Что–о-о? — грозно выпячивая грудь, протянул малый в бушлате. Муж женщины встал между ними: — Ты чего? Люди поесть зашли, а ты по карманам? Но тут оказалось, что вор не один. Какой-то горбоносый в белой рубахе встал с ним рядом. Сидевший на подоконнике мальчишка лет пятнадцати — вертля–вый, с наглой физиономией — вразвалку подошел к буфету. — А ты видел? Ты, морда, видел? Ты поймал?! — наседал малый в бушлате. — Да с кем ты, Кабан, толкуешь? — крикнул горбоносый. — Бей в глаз, делай клоуна! Женщина, белая как бумага, не выпуская рукав мужа, растерянно оглядывалась. Но откуда ждать помощи? Буфетчица убрала со стойки гири и отодвинула весы. Седой железнодорожник по–прежнему сидел за столиком, тяжело глядя вниз. Толстая баба, хлебавшая | в углу щи, положила ложку и с любопытством следила за происходящим. Но, случайно встретившись взглядом с горбоносым, мгновенно уткнулась в тарелку. Наверное, и у нас с Мишкой вид был не слишком решительный. Опустив руки, женщина беспомощно проговорила: — Ох, ну что же это такое?.. Павел… Паша… В этот момент вертлявый мальчишка, подойдя сбоку, неожиданно ударил ее мужа по лицу. Женщина вскрикнула. Муж совсем растерялся. Взгляд его не выражал ничего, кроме страха перед новым ударом. Я подошел к Кабану и взял его за локоть. — Ну, чего пристал к человеку? Что он тебе сделал? Тот выпустил Павла и озадаченно повернулся ко мне. У него было красивое смуглое лицо, ровные, один к одному, зубы. Наверное, от неожиданности он заговорил на «вы»: — Позвольте… одну минуточку… он же сказал, что я лез в карман. И за это я имею… От Кабана несло водкой, но на ногах он держался крепко. — Но ведь ты правда лез, — сказал я, — так что он прав. Я старался кончить дело миром — мне было здорово не по себе в этой забегаловке на полутемной станции. Но, видно, мой миролюбивый тон испортил все дело. Не успел я отойти к Мишке, как Кабан деликатно взял меня за рукав: — Одну минуточку! Я спросил: — В чем дело? — Давайте выйдем… Мы вышли — Мишка, я и трое блатных. Павел тоже хотел выйти, но жена повисла у него на руке: — Паша! Умоляю тебя!.. Я не слишком испугался. Даже если никто не вмешается, нас с Мишкой двое. Их трое, но один пьян, другой еще мальчишка. Мишка боксер. Словом, ничего страшного. Мы с Кабаном отошли метров на двадцать, в какой-то темный тупик. Я спросил: — Ну, в чем дело? Кабан, слегка покачиваясь, начал речь: — Ты, гад, продать хотел. Много видишь — без глаз останешься! — И дальше в том же роде. — Я с тобой с пьяным разговаривать не буду, — сказал я и хотел идти назад. Кабан загородил дорогу. Он стоял сгорбившись, свесив руки до колен, как шимпанзе в школьном учебнике зоологии. Конечно, надо было сразу дать ему в морду. Но это не так-то просто — первым ударить человека… Вдруг я увидел, что к нам бежит горбоносый. Я оттолкнул Кабана, но он вцепился в мой рукав. Горбоносый забежал с другой стороны. Я дернулся назад, оступился, и мы все трое полетели в водосточную канаву. Кабан оказался внизу, на нем я, на мне горбоносый. Он ударил меня по голове, но не сильно, видно, замахиваться было неловко. Я и тогда не испугался. Ведь через пару секунд подбежит Мишка — и все кончится. Но прошла не одна пара секунд — Мишки не было!.. И тут мне действительно стало страшно. Ведь я даже приподняться не мог в канаве. Хотел сбросить горбоносого — не вышло. Кажется, я что-то закричал — не помню… Вдруг я почувствовал, что горбоносый вскочил. А еще через несколько секунд меня подняли, отряхивали, спрашивали о чем-то. В темноте между сараями метнулась белая рубашка горбоносого. Камень, кем-то брошенный вслед, гулко ударился в деревянную стенку. Я разглядел подбежавших. Павел, седой железнодорожник, сидевший в закусочной, какой-то невысокий мужчина лет сорока, судя по опилкам на потрепанном пиджаке — плотник… Кабана тоже вытащили из канавы. Он не успел еще толком сообразить, что произошло. Плотник и седой железнодорожник держали его за руки. Павел схватил меня за руку, крепко потряс: — Спасибо, друг! Я, понимаешь, первый день тут. Работать приехал, не знаю никого. Растерялся, понимаешь. «А Мишка?» — вспомнил я и оглянулся. Мишка все стоял у входа в «Голубой Дунай». Павел сказал: — Главное, черт их знает, сколько их тут. Вон, — он кивнул в Мишкину сторону, — тоже небось из ихней шатни. Высматривает, гад!.. Толстая баба, с мешком в руках, наблюдавшая с крыльца за развитием событий, глянула на Мишку с некоторым беспокойством. Я сказал: — Нет, это не ихний. Плотник, небритый, с маленькими хитрыми глазками, рассказывал: — Гляжу, бежит этот шпингалет вертлявый. Ну, уж я ему и сообразил! Как я ему… И показал, как дал шпингалету пинка и тот метра три пахал землю носом. Через пыльную площадь и дальше, по темным улицам, мы вели Кабана в милицию. Сзади шел Мишка — и с нами, и не с нами. Потом к нему присоединилась толстая баба с мешком под мышкой — любопытство все-таки взяло в ней верх над осторожностью. Сперва Кабан держался уверенно, то и дело вызывающе вскидывая голову: — Ну, пошли, пошли! Ведите! Ну?! Но когда мы перешли железнодорожную линию, сбавил тон и уже довольно растерянно кричал плотнику: — А чего ты руку выкручиваешь? А еще шагов через пятьсот он уже взвыл плачущим голосом: — Ну чего вы мне зазря дело шьете? Что я, крал? Крал? Ну, выпил, поскандалил. Так ведь мне ж тоже в морду дали! — Я тебе, мерзавец, покажу «зазря»! — возмутился седой железнодорожник. — Ты у меня пять лет получишь! Мер-за–вец! — Ведь два месяца как срок отбыл… Жена у меня… — Вот и надо ее от такого мерзавца избавить. Тогда Кабан сел на землю и визгливо, без слов заплакал. Он плакал, как трус, — его не было жалко. Мы молча ждали, когда он кончит. Вдруг Павел кивнул на Мишку, одиноко стоявшего в стороне: — А этот тип все же из ихней шатии! Я ответил: — Да нет, я его знаю. Мы все-таки дотащили Кабана до милиции. Дежурный — молоденький белобрысый лейтенант с очень серьезными бровями — провел нас в большую комнату, слабо освещенную маленькой лампочкой. Мы уселись на двух деревянных диванах. Кабана посадили сбоку на стул. Мишка, опустив голову, встал у двери. Толстая баба в свидетели идти отказалась и осталась на улице дожидаться новых известий. Допрашивал нас капитан — маленький человек с интеллигентным лицом и тихим, вежливым голосом. Лейтенант с серьезными бровями писал протокол. Пока капитан говорил с нами, Кабан то матерился, то плакал, то клялся, что ни в чем не виноват. Капитан сказал: — Кабанов, ведите себя как следует. Тот не унимался. Капитан обернулся к лейтенанту: — Запишите в протокол насчет нецензурных выражений. Седой железнодорожник, глядя на Кабана, в который раз повторял: — Мерзавец! Я сорок лет проработал, чужой копейки не взял! — А ему можно ругаться, да? — закричал Кабан. — И его в протокол запишите! Конечно, это был непорядок. Мы успокаивали железнодорожника, но он упрямо повторял: — Мер-за–вец! Капитан сказал Кабану: — Вполне естественная реакция на ваш поступок. Последним из свидетелей допрашивали Мишку. Он сидел под самой лампочкой, спиной ко мне. На вопросы отвечал почти шепотом, я не слышал ни слова. Вдруг капитан удивленно вскинул голову: — Ну а вы? Я не слышал, что ответил Мишка, я видел только, как быстро потеет его затылок и наливаются краской уши. Протокол он подписал не читая. На станцию мы шли совсем ночью по каким-то проулкам, мимо сараев, мимо длинных железнодорожных складов. Павел возбужденно говорил: — Заведется пяток таких — и все село в страхе держат. Бить их надо! Мишка шел сзади совсем один. Даже толстая баба теперь, когда опасность миновала, присоединилась к нашей компании. На станции мы распрощались — руку жали так, что потом долго чувствовалось. Мы с Мишкой сели в один вагон, но за всю дорогу не обменялись ни словом. Лишь перед самым городом Мишка вдруг сказал: — Я думал, не стоило еще с третьим связываться — только хуже разозлятся. Наверняка у них ножи… Я ответил: — Черт их знает! Я боялся, что Мишка будет еще что-нибудь говорить, оправдываться. Поэтому, как только вышли с вокзала, сказал: — Ну, пока. И хоть домой нам было по пути, мы разошлись в разные стороны. БАЛЛАДА О МОЛОДОМ СПЕЦИАЛИСТЕ Молодой специалист кончает Смоленский медицинский институт. На распределении ему предлагают четыре области и два края. Он выбирает Алтай. Молодой специалист немало знает о целине. Он кое-что слышал и о красотах Горного Алтая, но не это определяет его выбор. Просто в Алтайский край получили назначение несколько его соучеников, а молодой специалист рос в деревне и по деревенской привычке решает держаться поближе к своим. Он еще не представляет реально это «поближе» на Алтае, где 300 километров не расстояние. Молодой специалист проездом останавливается в Москве. Он компостирует билет и идет в город. Он ходит по Третьяковке, несколько подавленный непостижимым количеством великих подлинников, даже стеклом не отделенных от грешного мира. В ГУМе он основательно рассматривает нужные вещи из одежды и по хозяйству, но покупает лишь дешевые и прочные башмаки на осень, потому что денег у молодого специалиста пока что в обрез. Потом он садится в поезд и четверо суток едет по России — не близко Барнаул. В крайздраве молодой специалист получает назначение в участковую больницу. Больница маленькая, место глухое — назначение считается едва ли не самым плохим, и многие от него отказываются, выдвигая убедительные причины. У молодого специалиста причин нет, и он послушно расписывается там, где заведующий отделом кадров крайздрава ставит галочку карандашом. В коридоре крайздрава на него натыкается корреспондент местного радио, который ищет романтика для воскресной передачи. По всем бумажным данным молодой специалист в романтики, пожалуй бы, и годился, но уж слишком он невпечатляющ на вид: роста небольшого, сложения окромного, взгляд мягкий, а главное, в голосе ни малейших следов воли и решимости. И корреспондент делает вид, будто подошел к молодому специалисту лишь затем, чтобы пожелать ему счастливого пути. После этого молодой специалист гуляет по жаркому Барнаулу, долго ищет дешевую столовую, сочувственно смотрит на негустую пропыленную зелень и почти физически ощущает, как далек Барнаул и от родной Белоруссии, и от Смоленского мединститута, и от огромной Москвы. Но в то же время он уже чувствует себя подданным крайздрава и понимает, что Барнаул теперь для него не даль, а центр. Вечером молодой специалист садится в поезд и к утру приезжает в Бийск. Здесь пересаживается на автобус и через несколько часов попадает в Горно–Алтайск, или попросту Горный. Горный невелик (трехэтажные здания выделяются) и послушно вытянут по ущелью. Куда речушка, туда и он. После Барнаула он кажется маленьким. Но и Горный — центр, и даже областной — столица Горно–Алтайской автономной области. Здесь с молодым специалистом заключают джентльменское соглашение о том, что через год его заберут из участковой больницы в областную, ибо год работы там вполне можно засчитывать за три. На следующий день молодой специалист попутным больничным «газиком» выезжает из Горного. Он смотрит, как Чуйский тракт меняет асфальт на гудрон, а гудрон на гравий; смотрит на быструю игру Катуни внизу; смотрит на косматые кедры Семмнского перевала, могучие и диковатые после стройных, с солнечным отливом сосен. Ночует в Онгудае — большой алтайской деревне. Вечером, укладываясь спать, он оглядывает восьмикоечную комнату дома приезжих и принимается мечтать о маленькой, аккуратной, белоснежной больничке, о заботливых, послушных санитарках, о трудном случае, внезапном озарении и счастливом исходе, о благодарных пациентах и т. д. Мечта эта не оригинальна, она очень напоминает соответствующие кинофильмы. Но он далек от искусства и не знает, что в вопросах мечты считается дурным тоном столь буквально следовать разработкам специалистов. Утром молодой специалист едет дальше. Он снова смотрит по сторонам и все больше удивляется, причем удивляется разному: то красоте ущелий, то сусликам, перебегающим тракт у самых колес. Он пьет воду из придорожных ручьев, любуется снежной полоской водопада. Потом он видит странный населенный пункт, состоящий из саманного дома с плоской крышей, железной бочки и большого, в пол человеческого роста почтового ящика, стоящего прямо на земле. Он видит, как через безлюдную Курайскую степь неторопливо бежит собака, мохнатая, как овца. Кругом пусто, и непонятно, откуда она бежит и куда. Теперь тракт висит над пропастью, а над трактом висят огромные валуны, и молодой специалист невольно прикидывает, что будет, если такая вот глыба стронется и, захватывая по пути камни поменьше, рухнет на беспомощную, почти что картонную перед ней крышу «газика». В узком месте машина нагоняет отару. Свернуть некуда, и молодой специалист минут десять глядит, как подрагивают перед самым капотом овечьи зады. Наконец овец сгоняет в сторону одноногий чабан–алтаец. Он ловко сидит на лошади, а за спиной у него целится в небо костыль, похожий на ружье. Выше становятся горы, а деревья ниже. Потом они совсем пропадают. Пропадают и кусты. Начинается Чуйская степь. Места совсем неприглядные — песок, Да камень, да голые горы со всех сторон. Сухо и жарко, и август месяц, но на горах лежит снег, и даже лед на реке местами не стаял. Ветерок дует несильный, но пыль, которую он тормошит, поднимается высоко и густо плывет над степью, окрашивая в серое дальние горы и почти всегда безоблачное в этих краях небо. Молодой специалист слышит, как шофер угрюмо говорит: «Вот, проклятая, тысячи лет гонит ее ветер, а никак прогнать не может!». «Только пыль, пыль, пыль», — мог бы подумать молодой специалист, но он не вспоминает Киплинга. Он вообще не любит стихи, да и за прозу берется редко — в свое время не приохотился. Наконец впереди показывается Кош–Агач — одноэтажный, полудеревянный, полусаманный. Словоохотливый попутчик объясняет, что Кош–Агач в переводе на русский — «прощай, дерево». И в самом деле, ни дерева, ни куста — голый поселок в голой степи. Но, оказывается, и Кош–Агач — центр. Здесь и районная больница, и Дом культуры, и столовая есть, а главное, Чуйский тракт — место живое. А вот участок, куда едет отсюда уже другим, колхозным «газиком» молодой специалист, — это, бесспорно, глубинка. Называют место кто Джазатор, кто Жасатер — даже на картах края разнобой. Но дело не в названии, а в том, что до Джазатора 150 километров и девять часов езды, и выезжать лучше натощак, потому что с непривычки такую дорогу выдержать нелегко. Это летом. А зимой машину сменяет лошадь, и тогда до Джазатора двое суток, если повезет и ничего плохого дорогой не случится. Несколько дней молодой специалист приглядывается к Джазатору. Он осматривает и выстукивает неновый четырехкомнатный домик, где предстоит развернуть больницу. Он ходит в гости к новым соседям, он пьет кисловатый кумыс и обязательный, ритуальный чай, он выучивает первые слова по–алтайски и по–казахски. На устройство больницы колхоз выделяет пять тысяч рублей, и молодой специалист едет назад, в Горный, за оборудованием, инструментом и медикаментами. Он привозит шприцы, зажимы, бачки и много всяких других необходимых вещей. Он начинает комплектовать штат и выясняет, что по мудрому штатному расписанию больнице положено полтора врача, два средних и четыре с половиной младших медработника. Средних медработников присылают из Горно–Алтайского медучилища, младших молодой специалист с немалым трудом набирает среди местных колхозниц. Полтора врача — это он сам: врач на полторы ставки. Но работать «полтора врача» вынуждены за пятерых. Молодой специалист ведет терапевтический прием. Но привозят роженицу, и он становится акушером. А ночью вдруг доставляют тракториста с раной на предплечье — кровавой лепешкой величиной в ладонь, — и молодой специалист осторожно приступает к ране. Вообще-то он не хирург, но в данном случае это не аргумент. К тому же выясняется, что и Джазатор — центр. То и дело молодому специалисту приходится выезжать на чабанские стоянки, а каждая такая поездка — это по меньшей мере сутки, потому что пастбища далеко в горах. Он осваивает верховую езду — в силу необходимости, ибо романтики этого дела хватает минут на тридцать. Но деться некуда — и молодой специалист едет. Бывает, лошадь оступается, каменистая дорога становится на ребро, и на стоянку вместо заботливо уложенной докторской сумки молодой специалист привозит мешок битого стекла. В дальнейшем он приспосабливается, и в другой раз, падая на правый бок, автоматическим движением перекидывает сумку на левый. Довольно скоро молодой специалист понимает, что его мечте о маленькой белоснежной больничке с заботливыми санитарками и благодарными пациентами сбыться не суждено, по крайней мере, в реально обозримый период времени. Во–первых, помещение хоть и маленькое, но не новое и не больничное. Перестроить его или капитально отремонтировать очень сложно — если даже добудешь все строительные материалы, то специалистов не найдешь. Во–вторых, санитарки не всегда заботливы и послушны, а порой ведут себя так, что молодой специалист, по идее, должен бы встать, посмотреть в упор и произнести гневные слова: «Таким, как вы, не место в медицине!» Но он не встает и слов не произносит, ибо найти здесь санитарок на трудную работу и малую зарплату почти невозможно, а без них никак нельзя. В–третьих, многие пациенты не хотят играть отведенные им роли. Стучится, например, ночью человек и требует: — Жена рожает, бери в больницу! — Хорошо, — отвечает молодой специалист, — вот носилки, пошли принесем. — Я не понесу, ты неси! — настаивает тот. — Но жена-то твоя! — Ты доктор, ты деньги получаешь! Они смотрят на вещи просто — и, в общем, справедливо. Чабан пасет овец, доярка доит коров, шофер водит машину, врач лечит людей. Почему его работа благородней остальных? Руководство колхоза относится к нему великолепно, пока он ничего не просит, и значительно сдержаннее, когда он требует сено для больничной лошади. Молодой специалист мог бы обидеться на жизнь за ее несоответствие мечте, но он обладает одним ценным качеством: умением работать и жить в предлагаемых условиях. Он терпеливо учит санитарок, хоть ясно, что ни одна из них даже в отдаленном будущем не достигнет идеала. Он добросовестно лечит тех больных, которые относятся к нему с должным уважением, и тех, кто грубит. Он преодолевает те трудности, которые можно преодолеть, и без истерики мирится с теми, которые преодолеть нельзя. Он мирится с самим собой, усталым, небритым парнем на усталой, запыленной лошади. Он принимает работу врача со всеми ее бытовыми трудностями. Иногда на молодого специалиста нападает слабость. Тогда, придя вечером домой, он садится на подоконник и начинает мечтать. Он мечтает об асфальтированной улице, о городском кинотеатре, в котором идет новый художественный фильм — действительно новый. Он мечтает о родной Белоруссии, где такая ароматная антоновка, что даже пустой ящик из-под нее две недели пахнет яблоками, и где его с радостью взяли бы в любую больницу. А утром он опять объезжает стоянки, лечит больных, а со здоровыми пьет чай, густо заправленный жиром; пьет много, потому что иначе хозяева обидятся. Молодой специалист женится на восемнадцатилетней фельдшерице. Его комната, и без того довольно опрятная, приобретает совсем жилой вид. Работать становится несколько легче, потому что с жены можно требовать больше, чем положено по закону. Впрочем, требовать не приходится: во–первых, молодой специалист для этого слишком мягок характером, а, во–вторых, жена, несмотря на молодость, в работе надежна и без лишних разговоров понимает, что если, например, дежурить больше некому, значит, дежурить ей. Через год молодого специалиста переводят в Горно–Алтайск. Он уезжает охотно: в Горном хорошая больница, да и родители жены живут рядом, в Майме. Несколько месяцев молодой специалист работает в Горном. У него рождается сын — предусмотрительный малый, ухитрившийся появиться на свет как раз в новогоднюю ночь, чтобы потом удобнее было отсчитывать возраст. Но тут в Горный приходит письмо из Джазатора, и заведующий облздравом показывает его молодому специалисту. В письме много слов, в числе их вежливые и приятные. Но он обращает внимание не на слова, а на суть. Суть же письма элементарна: в Джазаторе нужен врач. Молодого специалиста никто не уговаривает, но он знает, что в селе 840 жителей и кто-то должен там лечить больных. А так как другого врача найти в данный момент нельзя, значит, кто-то — это и есть он, молодой специалист. Дома он показывает письмо жене и неуверенно говорит, что место там красивое и зелени много. Она долго молчит, а потом тоже говорит, что место там красивое. Молодой специалист возвращается в Джазатор. Теперь хлопот больше, ибо к десяти больничным койкам прибавляется одиннадцатая, тоже требующая постоянного внимания, — кроватка сына. Молодой специалист лечит пневмонии, ангины, катары верхних дыхательных путей, вскрывает нарывы, накладывает шины, делает простые операции. Если операция сложная, он по рации вызывает из райцентра товарища. И тогда судьбу человека решает консилиум — два молодых специалиста. Обычно все кончается хорошо: к работе своей они относятся серьезно, и к тому же им везет. Между делом товарищ рассказывает ему, что несколько их соучеников поступили в аспирантуру. Но молодой специалист им не завидует. Он тот солдат, который не хочет стать генералом. Он уважает свою работу и знает, что солдат и генерал — это разные профессии. Конечно, сельский врач не сможет работать профессором, но и профессор не сможет работать сельским врачом. Товарищ уезжает, и молодой специалист снова остается один. Он лечит простудные и инфекционные заболевания. Он занимается профилактикой. Он ездит по чабанским стоянкам и проверяет санитарные условия. Он ставит неправильный диагноз — определяет гастрит, назначает соответствующее лечение, а через несколько месяцев человек умирает от рака желудка. Молодой специалист не рвет на себе волосы и не оплакивает врачебную ошибку. Но теперь, сидя после работы над книгой, он прихватывает и часть ночи, не такой уж длинной, потому что вставать приходится рано. Через некоторое время молодого специалиста переводят в Кош–Агач — там он сейчас более необходим. Чуйская степь — место некрасивое, и зелени там нет совсем. Но молодой специалист едет в Кош–Агач, а Джазатор становится одним из его участков. На новом месте молодой специалист работает уже не просто врачом, а главврачом районной больницы. К административной работе тяги у него нет. Но нет ее и у трех других врачей больницы — девушек, тоже недавно окончивших институт. Тем не менее кто-то должен этой работой заниматься, и опять выходит, что кто-то — это и есть он, молодой специалист. Как известно, главный врач не столько врач, сколько главный. И теперь молодого специалиста одолевают заботы, совсем уж далекие и от романтики, и от врачебного творчества. Теперь приходится думать не столько о пневмониях и катарах, сколько об известке и о тесе для ремонта помещения, о строительстве водопровода. Снашиваются баллоны у больничного «газика», а без него врачи как без ног. Молодой специалист бросается в соответствующие «снабы», но «снабы» только руками разводят. Зато кем-то через третьи уста осторожно намекается, что есть один человек… Конечно, лучше всего послать одного человека по одному популярному адресу. Но «газик» стоит разутый, до многих стоянок по сто с лишком километров, а больные ждать не могут. И молодой специалист углубляется в юридические справочники, чтобы точно выяснить, чем именно грозят ему возможные осложнения. Все новые заботы одолевают главврача. Нужно перестроить кабинеты, в первую очередь рентгеновский — его кубатура недопустимо мала. Нужно завозить оборудование. Все дальше уходит молодой специалист от собственно медицины, потому что это нужно для собственно медицины. Зато у него есть план. К осени он закончит основные хозяйственные дела и поедет на специализацию, так что весной уже сможет работать рентгенологом. Он не мечтал с детства именно об этой специальности, он не пропадал в институте на кафедре рентгенологии, и седовласый кудесник рентгенолог не произвел на него однажды неизгладимое впечатление. Все объясняется проще и прозаичнее: терапевт в больнице есть, педиатр есть, санитарный врач есть, хирурга обещают, а рентгенолога нет и не обещают. Но в Кош–Агаче, отдаленном скотоводческом районе с трудными условиями и повышенным травматизмом, кто-то, безусловно, должен работать рентгенологом. И опять оказывается, что кто-то — это и есть он, молодой специалист. …Вот уже два года молодой специалист работает в Кош–Агачском районе. Но уже теперь можно подвести некоторые итоги. Молодой специалист приобрел немалый опыт. Конечно, он и сейчас не сделает операцию на сердце и не потрясет знаменитых диагностов внезапным прозрением. Но развернуть больницу в глубинной деревне, проводить профилактику на фермах и стоянках и вообще обслуживать отдаленный горный район он сумеет, пожалуй, получше, чем хирург–виртуоз или терапевт с ученой степенью. Молодой специалист выдержал целый ряд испытаний, гораздо более трудных, чем государственные экзамены. Он выдержал испытание глушью, испытание вечерней тоской, грязью, грубостью, работой, и, может быть, самое тяжелое — испытание плотной, темной, неопадающей кош–агачской пылью. Молодой специалист не совершил подвига и, в общем, не жалеет об этом. Во–первых, врачебному подвигу почти всегда предшествует большая человеческая беда. Во–вторых, подвиг требует исключительных обстоятельств, а молодой специалист в них не попадал. Правда, ему часто приходится пробиваться к больному верхом сквозь горы, сквозь буран или забитые рыхлым снегом овраги. Но ведь большинство местных жителей знакомы с теми же буранами и оврагами. Да и что за подвиг, если его приходится совершать два раза в неделю! Это не подвиг, а простой быт… Молодой специалист отчетливо проявил свои личные и деловые качества. Он трудолюбив, надежен, но, к сожалению, не слишком активен общественно. Он не романтик, он работник. Впрочем, на Алтае это качество ценится очень высоко. Молодой специалист честно, без уверток выплачивает свой долг государству, давшему ему образование: он работает там, где нужно, и так, как нужно. Может быть, мой молодой специалист покажется кому-то недостаточно героичным, может, лучше было бы моего героя несколько обобщить, сделать тверже, романтичней, активней, любящим искусство и т. д. Может быть. Но это был бы другой человек. А мне хотелось написать именно о Николае Тынькове. Потому что это он, такой, какой есть, лечит людей в Кош-Агаче. Это он, такой, какой есть, мотается по горам на маленькой упорной лошаденке, пьет жирный чай с чабанами, спит на кошме или просто на голой земле, не покрытой даже травой. Это он, такой, какой есть, приходит к людям и отдает им то, что сам получил от людей. А если другие молодые специалисты скажут, что как врач Николай пока не совершил ничего выдающегося, я им отвечу: приезжайте, ребята, в Кош–Агач! Там как раз есть места: из одиннадцати врачей, положенных району, работают только четверо. Так что приезжайте и постарайтесь работать лучше, чем Николай. Если выйдет, он будет только рад — он настоящий врач и любит свою работу, а не себя в работе. «МЫ С ВАМИ — СОВСЕМ ДРУГОЕ ДЕЛО…» ПОДНОЖКА ФОРТУНЫ Недавно в одной вполне интеллигентной компании зашел разговор о судьбе. — Как хотите, а я фаталистка, — высказалась молодая женщина, владеющая двумя иностранными языками и изучающая третий. — Да — верю в судьбу! Все понимаю, но бывают такие случаи… В общем, можете смеяться, но в этом что-то есть! Вот, например… Никто не засмеялся — все приготовились слушать с интересом и даже некоторой надеждой. Столь отсталая, примиренческая к суеверию позиция отнюдь не свидетельствовала о дремучем мракобесии присутствовавших. Все и сложней, и гораздо проще. Мы вырастаем на сказке. Это факт, бороться с которым бессмысленно и, вероятно, бесполезно. Отнимите у ребенка Конька–Горбунка или мудрого дурака Иванушку — ничего не изменится. Все равно останется корабль из щепки и замок из песка. Витамин фантазии нужен развивающемуся мозгу не меньше, чем прочие витамины — мышцам и костям. Впрочем, право ребенка на небылицу в свое время отстояли весьма авторитетные классики, вплоть до Алексея Максимовича Горького, и в палаты детских садов даже в самые карантинные месяцы беспрепятственно проникают Карлсон, который живет на крыше, ушастый Чебурашка и симпатичный хулиган Волк из знаменитого мультика. Увы, о выросших детях в этом плане, классики не позаботились. И взрослое человечество перешло на самообслуживание. Нет, мы вовсе не верим на слово любому слуху, но и не отвергаем его с порога. Нас вполне устраивает универсальная формулировка: «В этом что-то есть!» Один ученый — сам читал в серьезном журнале — попытался математически обосновать суетную веру в черную кошку. По его выкладкам выходило, что наша хвостатая приятельница переходит нам дорогу примерно столько раз, сколько неприятностей предрекает любому жителю планеты вполне реальная статистика… Суеверия прошлых столетий свидетельствовали о слабости людей, об их страхе перед непонятным. Само слово «черт» опасались произносить. А нынешняя тяга к загадочному говорит скорей об обратном — о мощи и жадности нашего разума, о стремлении к задачам предельной трудности и неожиданности (приземлись завтра на Внуковском аэродроме классическая ведьма верхом на метле — она вызовет Не почтительный ужас, а горячий и вполне практический интерес: «Ведьма? Метла–самолет? А как это делается?»)… Пока я таким образом оправдываю тягу взрослых к сказке, три дипломированных специалиста, два кандидата наук, один доктор и один член Союза писателей с готовностью навострили уши. — Вот, например, — продолжила разговор будущая полиглотка, — моя подруга хотела купить дубленку. Знаете, импортную, с цветами по подолу. Не дорогую, конечно, не за девятьсот, а рублей за четыреста — у нее зарплата всего сто десять. И тут кто-то сказал ей, что такие дубленки попадаются на толкучке в Бронницах. Ну, вещь дорогая — и они договорились с соседкой поехать вместе. Только собрались — соседка заболела. Снова собрались — та каблук сломала. А потом уехала с мужем то ли в Нигерию, то ли в Габон. Тогда эта девушка уговорила двоюродного брата съездить в Бронницы на машине — у него «Запорожец». И опять все что-то не получалось. А когда наконец совсем уже собрались — брат налетел на столб. Месяц починки! Наконец машину починили. Все! В первое же воскресенье — в Бронницы. И представляете — совершенно случайно берет она в руки газету и читает: рынок в Бронницах закрыт! Рассказывала про это на работе — чуть не плакала. Уж так на эту дубленку настроилась! Ведь полгода думала! А одна женщина ей и говорит: «Ни за что дубленку не покупай. Она тебе не принесет счастья. Сама же видишь — судьба против!» Нет, вы как хотите, а я фаталистка. В этом что-то есть… Рассказанная история большого впечатления не произвела: процент таинственного в ней был слишком мал, прямо-таки мизерен. Один из специалистов, красивый бородатый инженер, поинтересовался: — Что за девочка-то? — Нормальная, — сказала рассказчица. — Двадцать два года. Внешне не ахти, но довольно приятная. Просто очень неуверенная. У нее родители строгие, с принципами — малость затюкали девочку. Тут прямо-таки взорвался историк, кандидат наук. — С принципами? — вскричал он. — Любопытно, что же это за принципы! Ведь она же мещанка, оголтелая мещанка! Вы только подумайте — полгода жить мыслью о тряпке! В мире — революции, войны, инфляция, кризис, а ей подай дубленку с цветочками! И ведь молода, совсем молода. Как говорится, все двери настежь, а такой убогий взгляд на жизнь… Историк возмущенно развел руками и произнес с некоторым даже недоумением: — Главное — с цветочками! Это вам не просто старое, примитивное мещанство — это культ вещи, помешательство на вещи… Я спросил: — А зачем она — мещанка? — То есть? — переспросил историк. — Странный вопрос. Зачем заяц — заяц, а волк — волк? Время было позднее — на том разговор и увял. Уже на прощанье я посоветовал рассказчице предупредить подругу, чтобы дубленку все же не покупала. Я не фаталист, в судьбу не верю, но подол с цветочками счастья девушке действительно не принесет… Ни в лифте, ни на улице историк не мог успокоиться и поносил агрессивное современное мещанство и прагматичную, корыстную, бездуховную сегодняшнюю молодежь, которая без рубля шагу не сделает и рабски преклоняется перед любым модным тряпьем. Было холодно, и ему никто не возразил… ЗАЧЕМ ОНИ — МЕЩАНЕ? С тех пор прошло уже несколько недель. Но прерванный спор о судьбе, мещанах и угрюмой власти вещей не давал мне покоя. Особенно гневные выпады историка в адрес мещан. Я перебирал в памяти людей знакомых и малознакомых — и не мог найти среди них ни одного, достойного столь сурового и безоговорочного осуждения. Были среди них и карьеристы, и бюрократы, и тунеядцы, даже дураков парочка. Но под брезгливое определение «мещанин» не попадал никто. В конце концов я пришел к выводу неожиданному и даже странному: что мещанин — почти такая же современная сказка для взрослых, как летающая тарелка или снежный человек. Слишком уж туманны, слишком призрачны его координаты и контуры… В самом деле, что же это такое — мещанин? Какими конкретными особенностями отличается этот крайне неприятный субъект? Придется разбираться. Мещанин любит деньги. Правда, мы с вами от денег тоже не отказываемся, но мы-то с вами совсем другое дело. Нам деньги нужны для вполне пристойных целей: приобрести нужную вещь, съездить на юг, купить подарок другу, сходить в театр. А мещанину?.. В самом деле, зачем деньги мещанину? Впрочем, эта проблема нас обычно не занимает. Мещанин любит деньги просто потому, что он мещанин. Еще он гоняется за вещами. Правда, и мы с вами спим не на полу и ходим не голые. Мы тоже живем среди вещей. Но разве можно сравнивать?! Мы покупаем магнитофон, чтобы записать любимые мелодии. Мы приобретаем ковер, чтобы баш–маки при ходьбе не стучали. А мещанин… Он любит вещь саму по себе, как символ благополучия, что ли. Он собственник, этот проклятый мещанин! Вам не вспоминается старый, но забавный и психологически мудрый анекдот? Помните — человек выходит в воскресенье на улицу, видит огромную снующую толпу и произносит в недоумении: — И куда их всех несет? Ну, я другое дело, я к тетке еду. А они-то чего дома не сидят?!.. Мещанин всегда безвкусно одет. Либо старомодно, либо подчеркнуто современно, но всегда безвкусно. Правда, понятие вкуса достаточно относительно. Для девочки, бегущей в парк на танцы, пенсионерки, неприязненно глядящие ей вслед, — убогие, заскорузлые мещанки. Тогда как для них, почтенных пожилых женщин, мещанка именно эта наглая девчонка в мини–юбке, причем не просто мещанка, а взбесившаяся. Скоро голыми бегать начнут! Мещанин любит только эстрадное треньканье — если мы с вами поклонники классики. И, напротив, мещанин способен понять только музыку вековой давности — если нам с вами по душе битлы, Карел Готт и Елена Камбурова… Словом, если стереть случайные, сомнительные черты и оставить лишь бесспорные, общепринятые, получится, что мещанин — это человек, который нам с вами не нравится. Не так уж много, а? На мой взгляд, мещанством мы часто называем очень разные явления, причины которых сложны, а порой и противоречивы. Так в старину и пневмонию, и плеврит, и бронхит, и грипп называли простудой. Потом разобрались в сути и причинах каждой болезни — и стали ее успешно лечить… Конечно, философы и социологи исследуют и описывают различные формы бездуховности, вещизма, социальной апатии. Но тем временем мы в житейском своем просторечии запутываем проблему как только можем. Конечно, можно девушку, гоняющуюся за импортной дубленкой, назвать мещанкой. Но разве объяснит это нам, почему неглупая девушка полгода бегает за вещью отнюдь не первой необходимости? Почему готова ухлопать на нее заработок полутора кварталов? И какая связь между счастьем и цветками по подолу, которые — я и теперь в этом уверен — счастья девушке все равно не принесли бы? Где-то описывался один печальный случай. Маленький ребенок — то ли полутора, то ли двух лет — без конца лизал беленые стены. А если удавалось, просто сцарапывал ногтями побелку и ел. За что, естественно, получал и по рукам и по губам. А потом мальчуган умер, и выяснилось, что организму его остро не хватало кальция. То, что со стороны казалось нелепым, было на деле необходимым: мальчик добирал недостающий кальций там, где мог. А что, если и к мещанам нам подойти не как к зловредным и злонамеренным негодяям, а как к больным? Может, и в деньгах и в вещах есть все же какой-то необходимый их душам кальций? Или хотя бы им кажется, что есть? Короче, зачем они — мещане? НЕ ВЕЩЬ, А СПОСОБ На мой взгляд, долгую и нелепую историю с импортной дубленкой породил грустный и болезненный факт: двадцатидвухлетняя девушка, воспитанная «в принципах», была нелюбима. Шли месяцы, годы, жизнь шла — а ее, неглупую и неуродливую, никто никогда не любил. А это не пустяк. Это драма, которая, дай ей волю, может и в трагедию перерасти. Как же остановить трагедию, которая надвигается, уже видна издали, уже слышатся ее мрачные колокола? Как осуществить свое законное человеческое право на любовь? Как догнать сверстниц, уже преуспевших за эти годы в сложной науке человеческих отношений, уже приобретших дорогой опыт счастливой, горькой, всякой, но любви? Как стать современной, уверенной, внутренне и внешне готовой к счастливой случайности? Пресловутая дубленка была для нашей героини не столько вещью, сколько способом разом вырваться из унылой будничности, решительным шагом к счастью, символом новой, лучшей жизни. А на это, согласитесь, не жалко ухлопать и годовой заработок. Но — увы — невольно воспитанная строгими родителями неуверенность, «затюканность» все-таки сказалась: отсюда необходимость в предварительной разведке, в компаньоне, в советчике с решающим голосом, отсюда полгода колебаний. Роль судьбы для девушки сыграла ее собственная нерешительность. А что дубленка счастья ей не принесет — это я сказал не случайно. Представьте: купила она дубленку. Ну и что? Да ничего особенного — надела, и все. Если и стала уверенней, то чуть–чуть. Опыта общения не приобрела. Опыта человеческих отношений — тоже. Да и дубленок таких в Москве порядочно. Нет, лучшие парни города не склоняются тут же к вышитому подолу. Да и средние не склоняются. А плохих ей не надо — девушка неглупая. Словом, счастье не купишь на Бронницком рынке даже за четыреста рублей. Представляете, как ударит по девичьей психике неудача после шести ‘месяцев поисков, экономии и, самое главное, всевозрастающих надежд? Впрочем, разговор сейчас не об этом. Разговор скорей вот о чем: почему для решения важных личных проблем нашей героине понадобилась именно дубленка, именно импортная, именно с цветочками? Почему было не поискать теплое, красивое и модное пальтишко не за четыреста, а, скажем, за двести рублей? Тупая страсть к дорогой вещи? Нет. Просто искомая дубленка, помимо тепла и красоты, содержала в себе еще одно серьезнейшее качество. Она была престижна. Вот ради него, ради престижа, и хлопотала в первую очередь наша героиня. КАК ХИТРЫЙ ВИРУС… Оглянитесь вокруг — наши квартиры забиты ненужными вещами. У стен стоят пианино, на которых не играют. В буфете сверкает хрусталь, из которого не пьют. К стенам приклепаны ковры, по которым не ходят и на которых не сидят. В шкафах висят костюмы, неудобные, нелюбимые, надеваемые три раза в год. Эти вещи не нужны, но престижны. У соседа есть — и у меня есть! Время от времени социологи публикуют любопытные таблицы, посвященные престижности различных профессий. Из сотни выпускников столько-то хотят быть космонавтами, столько-то инженерами, столько-то ветеринарами. В практической нашей жизни эти таблички не учитываются никак. А их влияние на жизнь огромно. Вот вам детская задачка. Киноактер и сантехник живут на одной улице, имеют одинаковый заработок, оба уважаемы в коллективе, оба являют собой пример поведения в быту. Кто лучше? Киноактер. Изменим условия. Сантехник зарабатывает вдвое больше и являет пример поведения, а киноактер, увы… Кто лучше? Все равно киноактер. При прочих равных условиях киноактер лучше приблизительно в шестьдесят два раза, ибо из сотни выпускников шестьдесят два стремятся в киноактеры, а в сантехники — один. (Прошу прощения у социологов — таблицы я смотрел разные и цифры беру даже не средние, а приблизительные, и те по памяти. Но тут не в точности цифр суть.) Нет, престиж не какая-то там блажь озверевшего обывателя. Престиж дает себя знать в ежедневном нашем быту. Причем вещь эта гибкая и зыбкая. Умница биолог уважаем всеми в лаборатории. Но вышел за проходную — и престиж его катастрофически падает: даже не кандидат. Родная жена — и та морщит нос: в тридцать три года сто двадцать рэ… Физик–атомник на рынке пасует перед посредственным закройщиком: не те манеры, не тот карман. Престиж передается по наследству, дарится, одалживается. Смешно — но факт! Как-то в командировке я зашел в ресторан пообедать. Водку не брал, рыбное ассорти игнорировал, и мой престиж как клиента был сразу и намертво погуб–лен. Официантка уважала меня ровно на ту бутылку лимонада, которую я имел наглость заказать. Но тут мне повезло — в зал вошел мой давний знакомый Станислав Любшин. Знаменитый киноактер престижен даже в ресторане — ведь его узнают в лицо. Он может пить минеральную воду, кофе, даже чай без сахара — ему и это простят… Любшин подошел ко мне, поздоровался, мы перекинулись десятком фраз, и он понес дальше свой огромный, порядком надоевший, неснимаемый и несмываемый престиж. И в тот день, и в последующие официантки уважали меня так, будто я был иностранцем или шахтером из Норильска в первую неделю отпуска. И не зря! Ведь теперь я был человек, к которому подошел Любшин. Отблеск чужого престижа лежал и на моем некинематографичном лице… Мы говорим: сын такого-то. Вот вам и престиж по наследству. У вас висит эстамп с трогательной надписью автора. Вам подарен не только лист ватмана, но и ломтик престижа. Когда-то было принято на свадьбу приглашать генерала. Единственный из гостей он являлся без подарка. Он приносил престиж. Видите, как все непросто? Анекдотическое мешается с серьезным. Дома, на работе, в прачечной, в кафе, на вечеринке, на пляже — везде нам нужен престиж. Попросту нужно, чтобы нас уважали. Принцип социализма благороден: каждому — по труду. А вот престиж, увы, распределяется по–иному. Журналиста везде, кроме собственной редакции, уважают уже за то, что он журналист. Электромонтеру такой аванс не положен. Несправедливо, но факт. Говорят, таксисты гибнут в авариях в четыре раза чаще, чем летчики. И те и другие возят людей. И те и другие необходимы обществу. Но престиж летчика — самой профессии — несравненно выше. Не в этом ли подчас случайном распределении престижа лежит одна из причин пресловутого мещанства, странной страсти к ненужным вещам? В том-то и дело, что ненужные вещи по–своему очень нужны: они становятся как бы условными знаками, символами престижа. Пятнадцатирублевые часы указывают время так же точно, как и восьмидесятирублевые. Но у этих, вторых, есть как бы еще одна, невидимая, стрелка. Она указывает на некую дополнительную значимость их владельца. Кто он? Он человек, носящий восьмидесятирублевые часы… Нет, я говорю не о золотых, которых навалом в любом Ювелирторге. Я — о модных, массивных, с латинскими буквами. Те, золотые, можно купить — эти нужно достать. Те дороги — эти престижны… Когда я захожу к соседу, тридцатилетнему токарю, а он встречает меня в халате с кистями, включает телевизор последней марки, сдержанно хвастается подписными изданиями и выставляет на стол непременно коньяк, я меньше всего склонен обвинять его в собственничестве, в поклонении вещам. Ведь все эти вещи прежде всего символы. Новейший телевизор — символ высокой квалификации хозяина: деньги не платят зря. Книжный шкаф — тоже символ: ценит культуру и тянется к ней. Коньяк — символ гостеприимства и хорошего тона. Халат с кистями — символ достоинства, самоуважения: человек у себя дома, он отдыхает и менять свои привычки ради случайного гостя не намерен. Конечно, вся эта символика выглядит довольно убого. Но войдем в положение хозяина: а как еще ему рассказать о себе окружающим? Мы, сегодняшне горожане, страшно разобщены: сослуживцы знают нас лишь с производственной стороны, соседи — ну, может, забегут в месяц раз за солью или спичками. А мы — существа общественные, нам нужно общение. Вот вещи и помогают знакомству, схематично, но быстро рассказывая нам друг о друге. Они (да простят мне весьма отдаленную ассоциацию) как погоны для военных: встретил человека в форме, глянул на звездочки, и все ясно — перед тобой полковник… Да, странная эта штука — престиж. Подлинный, правильно понятый престиж возвышает человека. Престиж в обывательском толковании принижает. И что любопытно: уверен, большинство из нас никогда не поминает его даже мысленно. Но, как хитрый вирус, внедряется он в нашу жизнь, возбуждает желания, вызывает поступки, определяет отношения людей… БЕССИЛЬНАЯ И КОВАРНАЯ Я не социолог и не философ. Охотно соглашусь, что мои термины приблизительны, а рассуждениям не хватает стройности. Но, надеюсь, мне все-таки удалось доказать, что девушка, искавшая особенную дубленку, не мещанка и не глупа. С помощью удачной покупки на Бронницком рынке она хотела разом перейти из одной престижной категории в другую, как бы вступить в некое общество удачливых, благополучных, уверенных в себе женщин. Обязательные цветы по подолу были не только украшением, но и визитной карточкой, почти служебным удостоверением, дающим право на… Тут вновь придется остановиться. В самом деле, — на что дает право престижная вещь? На внимание и интерес при знакомстве — в этом ее несомненный плюс. На внимание и интерес всего лишь при знакомстве — в этом ограниченность и убогость престижной железки, деревяшки или тряпки. По одежке только встречают. Есть минус и поглубже. Пока мы говорим в основном о внимании и уважении. Нужные вещи! Но люди-то стремятся прежде всего не к ним. Стремятся к отношениям более глубоким, близким и необходимым — к дружбе, к любви. А тут уж вещь полностью бессильна. Мало того, она коварна. У обладателя престижных вещей куда больше шансов ошибиться в выборе близкого человека. Прекрасная штука «Жигули»! Но неосторожный самосвал перемешал багажник с мотором, и вдруг выяснилось, что твоя девушка любила не столько тебя, сколько быструю езду. Пешему влюбленному такие разочарования не грозят. У престижных вещей есть и еще один удручающий недостаток: они быстро стареют. Физически они остаются полноценными, абсолютно годными к употреблению — зато стремительно изнашивается и ветшает их престиж. Костюмы, рубашки, ботинки могут носиться годами. Могут, но не носятся — меняется мода, усыхает престиж. Даешь новое! Ну, рубашка — ладно. Червонец — переживем. А мебель? То высокая в моде, то низкая. И червонцем тут не обернешься. Подрубить ножки? Надставить? Наши не очень просторные квартиры превращаются в свалки непрестижных вещей. У девушки в шкафу десяток кофточек, а в носке лишь две последние. Человек, серьезно относящийся к престижности вещей, должен посвятить им всю жизнь. Тут уж никуда не денешься — у этой гонки финиша нет. Ты купил велосипед — сосед мотоцикл. Ты мотоцикл — сосед «Запорожец», «Москвич», «Жигули», «Волгу». Но и обладатель «Волги» неспокоен: ведь по тем же улицам раскатывает импортный, редкий, еще более престижный «мерседес–бенц». Между прочим, современные автомобили отличаются друг от друга в первую очередь престижностью: максимум, разрешенный и в городе и на шоссе, с легкостью выжимает скромный «Запорожец»… А хуже всего и опасней, что вещи, если дать им волю, постепенно отнимают у нас нас самих. Телевизор незаметно выкрадывает нашу наблюдательность. Вроде все видим — и футбол, и хоккей, и природу, и дальние страны, и улицы родного города. Но на самом-то деле это он видит, он замечает, он анализирует: мы получаем лишь выводы, выжимки, лишенные радости поиска горизонта, запаха, цвета — даже если телевизор цветной. Магнитофон, проигрыватель, транзисторный приемник исподволь оттесняют нас в сторону как собеседников. Через пару лет спохватишься — а поздно. Знакомые приходят к тебе пообщаться с дисками и пленками, а ты сам лишь покорный слушатель, безгласная вещь рядом с этими пластмассовыми златоустами. Даже с девушкой на танцах знакомится порой не парень, а его ослепительный джинсовый костюм. Но не слишком ли дорога иена, которую платим мы за поверхностный, с очень небольшим коэффициентом полезного действия вещный престиж? Когда лет шесть назад на улицах наших городов появились парни и девушки в рваных джинсах, застиранных маечках, часто босые, я, признаться, изрядно обрадовался. Международники уличали их в подражании западным «хиппи», сатирики изощрялись в карикатурах. А мне просто нравились эти ребята, свободные от власти вещей, откровенно плевавшие на тряпочный престиж. Потом начались огорчения. Выяснилось, во–первых, что рваные джинсы приобрести куда трудней, чем целые брюки. Ибо нужны лишь американские, какой-то там фирмы, которые, вытираясь от носки, становятся еще элегантнее. Причем вытираются чересчур долго, и, чтобы ускорить этот процесс, надо много толченого кирпича. А во–вторых, оказалось, что именно изысканное рванье как раз и было особо престижным в тот период времени… Однако самое обидное другое. Дело в том, что даже ребята, искренне ненавидевшие культ вещей и носившие рванье не во имя моды, а во имя идеи, все равно не были свободны от вещей. Они были против вещей и тем самым невольно строили свою жизнь применительно к вещам. Один обязательно надевает в гости парадный костюм, другой ни за что не наденет в гости парадный костюм, но у обоих отправной точкой поведения является парадный костюм. УЦЕНКЕ НЕ ПОДЛЕЖИТ! Итак: за вещи — плохо. Против вещей — увы, дела не меняет. Так где же выход? К счастью, нам вовсе не обязательно выбирать из этих двух вариантов. Есть и третий: жить мимо вещей. Ведь к вещи можно относиться не как к символу, не как к знаку престижа, а просто как к вещи. То есть уважать стул за то, что на нем сидят, а шубу за то, что греет. Как одевались Лермонтов и Лобачевский? Из каких чашек, или стаканов, или кружек пил чай Желябов? Какую мебель предпочитала Пашенная? Что за телевизор был у Макара Посмитного — и был ли вообще? Вот вопросы, которые нас, право же, совершенно не волнуют. Тем более не волновали их. Ибо престиж вещи ничтожно мал и практически не виден рядом с престижем личности. Мне могут возразить: великим легко — у них огромный престиж имени! Но солнечный луч величия коснулся Лермонтова лишь незадолго до гибели, Желябова — на эшафоте, Лобачевского, Пашенной, Посмитного — в возрасте отнюдь не молодом. Большую часть жизни престижа имени у них не было, но личность была. Я убежден, не стань Гагарин космонавтом, он все равно был бы уважаем и любим большинством близко столкнувшихся с ним людей. Ведь не всемирная слава дала ему детское самолюбие и мужскую порядочность, свободную, находчивую, остроумную речь, поразительную естественность: он оставался самим собой и с главами государств, и с таксистами на Казанском вокзале, каждому заговорившему с ним, хоть министру, хоть школьнику, одинаково светила его неповторимая улыбка. Кстати, личность и знаменитость — вовсе не синонимы. Порой всем известный человек престижем личности вовсе не обладает — его уважают не благодаря, а вопреки характеру. И наоборот, среди людей, ничем особым не прославленных… Впрочем, пример лучше формулировки. У меня есть друг — не поэт, не академик, не космонавт. Просто автомеханик. Правда, отличный автомеханик. Из тех мастеров, что в случае крайней надобности с помощью набора слесарных инструментов сможет смастерить не только велосипед, но и пресловутый «мерседес–бенц». Ему сорок с небольшим, женат, сын в армии. Зарабатывает в пределах двухсот, хотя при желании… Но нет желания! Ибо — зачем? Что добавит ему существенного лишняя сотня? Обут. Одет. Спит не на полу. Заглянет товарищ — есть чем встретить. Из вещей любит лишь некоторые. Например, хорошие лезвия для безопасной бритвы — электрических не признает. И страшно, фанатично любит машины. Любит импортные, новых марок — готов часами копаться, пока не поймет, что к чему. Впрочем, «часами» — штамп, в данном случае излишний: обычно понимает быстрее. Любит старые, ржавые, рассыпающиеся колымаги — вот тут уж часами не обойдешься, тут дни уходят, прежде чем поставит на ноги какой-нибудь полумертвый «Москвичок». Своей машины не имеет — зачем? До работы — десять минут пешком. Тем более что и без собственной машин у него по горло. И не только на службе. Он чинит машины друзьям, знакомым, соседям и просто первому встречному, горестно стоящему у обочины. Подумали о деньгах? Напрасно. Зачем лишний червонец богатому человеку? А мой друг богат, сказочно богат. Просто не знаю человека, который был бы богаче друзьями. Не «нужными людьми», а именно друзьями, каждый из которых — доктор наук или сварщик с четырьмя классами — по первому звонку встает рядом. Это не предположение, это проверено. И не помню случая, чтобы сам он на просьбу товарища ответил «нет». Если в три ночи ему звонят из Караганды и просят встретить незнакомую женщину во Внукове, в двадцать минут четвертого он уже голосует на шоссе… А вот ко всевозможным предметам быта друг мой равнодушен предельно. Подаришь ему модную рубашку — не наденет. Не подаришь — будет ходить в немодной. Ну что ему добавит тряпье? Он и так — Анисимов! …Да, престиж помогает нам жить. И потому не ругайте мещанина, с ночи стоящего за ковром, — вспомните мальчика, лизавшего беленую стену. Лучше подойдите к нему и скажите спокойно: — Милый, очнись! Ты же человек и, значит, достоин уважения сам по себе. Знаю, что боязно, но все-таки попробуй плюнуть на вещи. Конечно, кое-что потеряешь. Один будет одет ярче тебя, другой обгонит твой велосипед на своем мотоцикле, третий повесит над торшером, какого тебе не видать, люстру, какая тебе и не снилась. Жаль? Конечно, жаль! Зато — ты подумай только! — сколько времени освободится, сколько сил. И все это ты сможешь тратить на самую престижную в мире вещь — на свою человеческую личность. Она ведь надежней дубленок и машин — ни украсть, ни отнять, из моды не выйдет. Уценке не подлежит… ЗАЧЕМ НУЖНА КЛАССИКА? «Прежде всего хочу оговориться: я вовсе не призываю «сбросить Пушкина с корабля современности», уже хотя бы потому, что призывы эти никогда не помогали. Но в последнее время я, да, наверное, не только я, задумался над тем, что можно было бы назвать проблемой переоценки ценностей классических литературных произведений. В самом деле, когда речь идет о классике, считается, что произведения классических авторов всегда интересны и поучительны, независимо от того, в какую эпоху и в каком месте они написаны. Но так ли это в действительности? Конечно, нет. Всякое произведение искусства стареет. Может быть, сто лет назад элегическая тоска по исчезающим «дворянским гнездам» вызывала горячее сочувствие просвещенного читателя, но мне-то что за дело до исчезающих «дворянских гнезд» теперь, когда реальный мир, сегодняшний, каждый день ставит передо мной новые вопросы? И я не могу искать на них ответа у Тургенева. Я лучше раскрою журнал «Юность» с повестью, которая, знаю, написана не мастерски, но имеет то преимущество, что в ней действует мой современник, человек моего поколения, решающий те же проблемы, что и я. Но классика стареет не только потому, что безнадежно устаревают сюжеты. Дело еще и в том, что каждый писатель использует конкретный набор образов, отражающих систему ассоциаций, связанных с данной эпохой. Поэтому с течением времени произведение искусства теряет способность входить в контакт с читателем. Мне кажется несомненным, например, что произведения Л. Толстого совсем иначе воспринимаются нынешним читателем, чем современниками Л. Толстого, для которых и «барин» и «мужик» были не просто социальными категориями, а прежде всего образами. И вот здесь суть дела: произведение искусства, даже самое совершенное, постепенно теряет свою эстетическую ценность, так же как Солнце теряет свою массу, излучая энергию. Что же остается? Остается, вероятно, ценность чисто познавательная, и то при условии, если налицо специфический объект изображения. Например, романы О. Бальзака с течением времени могут рассматриваться как чисто социологические произведения и по ним наряду с прочими документами будут изучать состояние общества. Впрочем, так ли далеки они от этого сегодня?! Стареет сюжет, проблематика, стареет и художественная форма. Изменились читательские требования. Уже во времена Бунина классические произведения XVIII века, которые обитатели усадеб обнаруживали в извлекавшихся с чердаков старых журналов, казались анахронизмом. Еще Чехов сказал, что современная проза началась только после Ги де Мопассана. Есть классическая проза, которая близка современности, и есть целиком принадлежащая прошлому. Иначе говоря, произведение классической литературы может иногда представлять интерес только для людей, которые знают об изображаемой эпохе значительно больше среднего читателя, как, например, специалист по истории древнерусской литературы, изучивший тот специфический язык, на котором она создавалась. Факт вроде бы достаточно ясный. Даже беглого взгляда на библиотечные формуляры, вероятно, было бы достаточно, чтобы увидеть, что проза, отражающая мысли и переживания социальных типов, даже прообразы которых незнакомы нашим современникам, практически не читается. Многие из тех, кто давно уже не раскрывал ни Тургенева, ни Гончарова, сохраняя лишь школьное представление об этих писателях, тем не менее стесняются заявить об этом вслух и, возможно, даже говорят о своей «любви» к классике. Но я думаю, коль явление распространилось и пустило глубокие корни, то, чем говорить о вечном и неувядаемом значении классики, не лучше ли исследовать причину ее постепенного умирания и, быть может, пересмотреть в связи с этим не только привычный комплекс знаний образованного человека, но и школьную программу с целью ввести в нее те произведения, которые созвучны современности, и освободить школьников от мертвого груза бессмысленных знаний? Во всяком случае, я думаю, что литературоведам было бы очень полезно, отрешившись на миг от традиционного взгляда на классику как на нечто вечное и неувядающее, проверить реальную жизнь многих так называемых классических произведений в современности. Г. Волков, инженер» …Во время дискуссии мне случилось сравнить пушкинскую Татьяну с современной десятиклассницей — в пользу последней. Вскоре я получил письмо от учительницы из Днепропетровска, умной и доброжелательной читательницы. Вместе с дочкой, обсудив мое выступление, они решили, что я совершенно не прав, и читательница написала об этом искренне и горячо, обильно подкрепляя свое мнение выдержками из романа. Причем выяснилось, что семнадцатилетняя дочка упорно защищала Татьяну от сравнения с современной десятиклассницей, то есть с самой собой. Кто из нас прав — вопрос другой, сейчас речь не об этом. Что заставило двух наших современниц, принадлежащих к тому же к разным поколениям, отложив прочие заботы, тратить время и страсть на защиту достоинств девушки, придуманной поэтом полтора века назад? Почему о книгах, созданных в уже отдаленные времена, по–прежнему говорят с сугубо личной заинтересованностью? Вообще что она для нас, классика, основательно перетряхнуть которую и урезать предлагает решительный инженер Волков? Учебник? Привычка? Фетиш, охраняемый коллективной договоренностью? Или нечто большее? Попробуем в этом разобраться непредвзято и объективно, как требует того оппонент. Прежде всего классика — это наше общение. Исчезни она внезапно — и мы, говорящие на одном языке, перестанем понимать друг друга. Сами того не замечая, мы привычно употребляем слова, за каждым из которых стоит исследованный жизненный пласт. Ведь слышим же мы в предельно будничных ситуациях: — Это все гамлетовские сомнения… — Брось ты из себя Печорина строить!.. — Недорослей мне в отделе не надо!.. — Два часа от Москвы — и абсолютно есенинская Русь. — Володька как раз в твоем вкусе — типичный Пьер Безухов… Житейские, трамвайные, коммунальные разговорчики. Но уберите из них классику — и практическая их ценность станет нулевой. Как говорят нынче, никакой информации! И <...> [1] битый час объяснять другой, что за человек. И муж не сумеет уговорить жену провести отпуск в Подмосковье. Реформа классики — мероприятие столь же рискованное, как и реформа письменности. Урежь поосновательней хотя бы школьную программу, и в стране наступит нечто вроде двуязычия — не читавшие перестанут понимать читавших… 1 оторван край страницы - Kotmiau Но дело не только в практической необходимости. Классика — это наша молодость. Так называемые «юношеские идеалы», и в старости властно толкающие человека к хорошему, — это ведь тоже классика, «разумное, доброе, вечное», посеянное в нас еще в том самом переходном возрасте, когда с девушкой, от которой голова идет кругом, говоришь не о любви, а о Блоке. Классика заложена в нас. Устарела она — устарели и мы… Классика — это школа мышления. Ее нельзя глотать бездумно. Даже самый остросюжетный роман Бальзака или Достоевского держит в напряжении прежде всего нашу мысль, потом уже любопытство. Поэтому поклонники легкой словесности, любители поразвлечься книжечкой с классикой предпочитают дела не иметь. За что и расплачиваются, как правило, не только эмоциональной, а и интеллектуальной посредственностью. И наконец, классика — наша устойчивость в жизненных штормах. Любовь обманет, удача уйдет, работа разочарует, но Шекспир на книжной полке всегда Шекспир, Пушкин всегда Пушкин, и, значит, жизнь имеет смысл. Классика — духовная история человечества, она, как и всякая история, помогает понять современность. К сожалению, все эти рассуждения, даже если они <...> [2] . Обычно в таких случаях говорят, что не стареет и вообще не может стареть, ибо человеческие эмоции не изменились со времен Гомера — мы так же любим и так же ненавидим. Будь оно так на самом деле, это, пожалуй, доказывало бы лишь несостоятельность литературы: зачем она, если под ее воздействием человек никак не меняется? К счастью, все обстоит по–иному. Биологический аппарат наших эмоций, вероятно, со времен Гомера не изменился. Но человеческие отношения изменились неузнаваемо — и любим, и ненавидим мы не так. Благородному шекспировскому Отелло и в голову не мог прийти выход, найденный Пушкиным спустя двести лет: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим». В свою очередь, пушкинский Онегин принял вызов Ленского из соображений чести — предположение, что убийство друга, к тому же почти мальчика, будет сочтено подлым и преступным, даже не рассматривалось. 2 оторван край страницы - Kotmiau Мир человеческих эмоций изменяется, как и мир вообще. Конечно, трагедия Шекспира и роман Пушкина по-прежнему принадлежат к самым любимым и самым читаемым книгам — надеюсь, этот факт доказывать не нужно. Но есть ведь и другие факты. Первую нашу классику, «Слово о полку Игореве», мы читаем сегодня в переводах — лишь специалистам доступен устаревший язык. Потрясавшие некогда умы Дефо, Свифт, Рабле и совсем близкий нам по времени Диккенс все больше отходят в область детского чтения. И Марк Твен, и Гюго, и Киплинг. И еще признак «старения» — классика теряет врагов. Пороки постепенно приспосабливаются к классике, как микробы к антибиотикам. Духовные наследники Тартюфа от души смеются, слушая диалоги Мольера, и иной сегодняшний Иудушка Головлев норовит защитить докторскую по Салтыкову–Щедрину. К тому же одни классики «старят» других. Скольких прекрасных стилистов невольно потеснила точная и гармоничная проза Чехова! А Пушкин? Ведь и до него были классики. И не их вина, что необъятный гений Пушкина вобрал в себя и Державина, и Жуковского, и весь русский XVIII век. То, что сегодня классику читают не так активно, как современную литературу, само по себе не страшно. Думается, так и должно быть — по крайней мере, было всегда. В тридцатые годы прошлого века самыми популярными были современные писатели — Пушкин и Гоголь. В шестидесятые — тоже современные: Тургенев, Достоевский и Толстой. В начале нашего века думами читателей владели опять-таки современники: те же Толстой, Чехов, Горький, Андреев. Это естественно: у каждого дня свои заботы, а прямой ответ на вопросы жизни действует на нас сильней, чем аналогия, даже очень глубокая. Вот если бы современную литературу читали меньше, чем классику (а так, между прочим, и было лет двадцать назад, в пору пресловутой «теории бесконфликтности»), тогда стоило бы бить в набат: это значило бы, что сегодняшняя изящная словесность явно не выполняет своих общественных задач, отражая действительность робко и неглубоко. Беспокоит другое. По данным одного исследования, к современной книге половина читателей обращается по совету знакомых. А вот к классике — всего 12 процентов. В полтора раза чаще классику берут по необходимости (работа, учебная программа и т. п.). Может, классика действительно в какой-то степени теряет позиции в наших разговорах и размышлениях, в практике, в нашей жизни? Инженер Волков считает, что теряет и что виновата сама классика, в силу чего некие репрессивные меры против нее представляются ему актом полезным и справедливым. Но мне кажется резонным сперва разобраться, в чем виновата классика, а в чем мы, читатели. Людей, защищающих классику от любых нападок, понять легко. Но давайте будем объективны — попытаемся понять и тех, кто с разной степенью категоричности призывает «освободить» современность от классики. Проще всего было бы решить, что это воинствующие невежды, а то и вовсе маленькие Геростраты, из одного лишь честолюбия рвущиеся с факелами к полкам библиотек. Но тогда как быть со знаменитой статьей Писарева «Белинский и Пушкин»? Как быть с дерзким призывом молодого Маяковского «сбросить Пушкина с корабля современности»? Или с толстовской критикой Шекспира? Люди были, что и говорить, не обтекаемые, но уж никак не Геростраты! Есть популярное объяснение: ошибались. Ладно, допустим. Гении тоже люди, а люди от ошибок не застрахованы. Но возникают два вопроса. Во–первых, почему ошибались именно они? Какой-нибудь инспектор гимназии из Вышнего Волочка — тот все понимал правильно. А вот Писарев дал промашку. Во–вторых, почему об ошибках своих гении объявляли так громко, отстаивали их столь рьяно? Были, конечно, и частные причины, сказались перехлесты литературной полемики. Но существовала, видимо, и общественная потребность в ошибках именно такого рода. Вот почему сенсационная статья Писарева мне кажется не столько атакой, сколько активной обороной. Вместе с Писаревым вошло в жизнь целое поколение молодых интеллигентов, резко отличавшихся от своих предшественников — и социальным происхождением (в основном разночинцы), и мировоззрением, образом жизни, взглядами на искусство, религию, любовь, даже манерами. Эту непохожесть чувствовали все — и друзья и недруги. Чернышевский спокойно, как бы констатируя факт, назвал их «новыми людьми». Тургенев нашел для них специальное слово «нигилист», и это странноватое определение привилось, очевидно, просто потому, что было первым и в тот момент единственным. Известно, что «старые люди» устно и печатно поносили Базарова как нелепый человеческий тип. Писареву было от кого защищать этот литературный образ! Но легко представить, что И в реальной жизни «новые люди» вызывали у многих яростную неприязнь, причем не только политическими взглядами, но и просто полной своей непохожестью на молодых людей прошлого. И Писарев, мастер полемики, защищая своих современников, обрушил всю свою иронию на самых общеизвестных и почитаемых молодых людей прошлого — героев пушкинского романа. К сожалению, объективность в оценках не относилась к достоинствам великого критика… Но как же вышло, что в этом споре Татьяна и Евгений оказались на стороне «старых людей»? Влияет время на классику или нет, но сорок лет для «Евгения Онегина» не возраст — думаю, это не стоит и доказывать. В чем же тут дело? В читательском восприятии. Классику старим мы сами, и это угрожает ей больше всего. Лет десять назад я жил в старинном доме с узкими окнами, неровными потолками и стенами почти двухметровой толщины. Жил на первом этаже, почти вровень с землей. Но как-то пришли археологи и затеяли раскопки как раз возле нашего парадного. И выяснилось вдруг, что наш этаж вовсе не первый. Под землей таилось практически полтора этажа! По щепочке, по косточке, по тряпочке нарос за три века «культурный слой» толщиной в несколько метров. Мало того — под многослойной штукатуркой пряталась фигурная кладка и редкой красоты изразцы… А ведь люди, жившие тут, были своему дому вовсе не враги. И тащили в родной двор вещи хорошие, нужные. И стены штукатурили опять же для сохранности. Вот и классика постепенно засыпается «культурным» слоем банальных комментариев, мертвых традиций, примитивных толкований. Сто лет назад реакционерам казалось, что они защищают Пушкина, а они отстаивали общепринятое, сложившееся, слежавшееся мнение о нем. И Писарев, считавший, что ругает Пушкина, ругал прежде всего это мнение о нем. Да и Маяковский — трудно поверить, что он всерьез мечтал избавить себя и современников от поэта, которого, судя по его же высказываниям, глубоко любил. А вот Пушкина мумифицированного, опошленного, официально истолкованного и утвержденного — такого ему было не жаль. 'Пушкина, о котором он с горечью, перехлестывавшей конкретный повод, писал: «Его кулак навек закован в спокойную к обиде медь». «Хрестоматийный глянец» порой так густо покрывает произведение, что его подлинное лицо становится почти неразличимым. Почтение, испытываемое к автору, постепенно переносится на героев. Возвышенно–оперное представление о Ленском заслоняет пушкинский рисунок образа, мудрый и ироничный. Если сегодня родители стыдят свою шестнадцатилетнюю Наташку за любовь к беспутному соседскому Толику, они непременно приведут ей в пример галерею бессмертных женских образов во главе с другой Наташей — Ростовой, при этом забывая, как реальный характер этой влюбчивой девочки, так и тот печальный факт, что Толик Курагин, даром что аристократ, тоже не был столпом и корифеем по части морали. Хуже всего, когда «хрестоматийный глянец» наводится с помощью всемогущих средств массовой информации. Несколько лет назад в нашей нравоучительной публицистике вдруг стали необычайно популярны тургеневские девушки как образец моральной чистоты и хорошего поведения. Они не имели ни лиц, ни судеб, ни хотя бы фамилий — просто тургеневские девушки. И странный этот персонаж, рожденный не великим писателем, а посредственными публицистами, с редкой назойливостью употреблялся как иллюстрация к тезису — в пику девушкам современным. Делалось это с наилучшими намерениями, в воспитательных целях. А в результате большинство современных девушек из всех исканий, сомнений и трагедий тургеневских героинь усваивали лишь, что те не носили миниюбок и до свадьбы — ни–ни–ни! Не в ту ли пору инженеру Волкову показалось, что Тургенев устарел? Как жестоко, как нерасчетливо старим мы классику, норовя при каждом удобном случае извлечь из нее сиюминутную выгоду, сужая ее до притчи, до статейки на моральную тему! Такое опошление литературы нельзя оправдать никакой конкретной пользой. Мраморное пресс–папье — тоже полезная вещь, но это еще не повод пустить на сырье Венеру Милосскую… Мы начинаем старить классику еще на школьной скамье, когда вместо живой литературы зазубриваем сжатое до формулировок мнение о ней, причем мнение на редкость устойчивое. «Пушкин принадлежит к вечно развивающимся явлениям; каждая эпоха скажет о нем свое слово» — кому не известна эта глубокая и точная мысль Белинского! Увы, если судить по школьным сочинениям, наша эпоха все больше повторяет слова предыдущих… Среди наших современников есть блестящие литературоведы. Но до них ли ученику, воспринимающему литературу чисто арифметически; как сумму отметок, деленную на их количество, как пресловутый проходной балл? Постоянно устаревают наши представления о границах классики. Четкого определения вообще не существует, толковые–словари толкуют туманно — «общепризнанное, образцовое…». Но вот пример — сам Толстой не признавал Шекспира. А образцам в литературе следуют вообще лишь эпигоны. И остается чисто практическое соображение: классика — это то, что преподают в классе. Но узаконенное учебной программой представление о классике сильно отстает от живого потока литературы. Итак, стареет ли классика? Да, стареет! Стареет, как все живое, отдавая людям свою мудрость, свою радость, свое тепло. Но, мне кажется, для нас, живущих сегодня, важней ответ на другой вопрос: как сделать, чтобы классика не старела по нашей вине? Вот в этой проблеме нам с инженером Волковым вдвоем не разобраться. Здесь нужны усилия многих: учителей, библиотекарей, издателей, просто читателей. Словом, всех, кто любит классику, — любит, а не равнодушно чтит. ,..А что касается Татьяны Лариной, я по–прежнему думаю, что современная десятиклассница эмоционально развита не меньше, чем она. Хотя бы потому, что читает Пушкина, а Татьяна читала Ричардсона, т–те Cottin и баронессу Крюднер. Но, что бы мы ни говорили о героине романа, сам факт нашего спора о ней как о живом человеке есть хвала поэту. Ибо высшая победа художника — чувством пробудить чувство, мыслью высечь ответную мысль. Кстати, существует область литературы, позволяющая точно и вполне доказательно определить жизненную силу классики. Что любит сегодняшний читатель —тут мы с инженером Волковым можем спорить долго и увлекательно, но тем не менее остаться при своих первоначальных убеждениях. Что же касается вкусов сегодняшнего зрителя, любой театральный кассир скажет не задумываясь, что самые «ходовые» спектакли последних московских сезонов — это «Горе от ума» в Театре сатиры, «Женитьба» и «Отелло» на Малой Бронной, «Последние» во МХАТе, «Преступление и наказание» в Театре имени Моссовета, «Вишневый сад» в «Современнике» и на Таганке. Классика, классика, классика… Полтора века назад театральной сенсацией была премьера «Ревизора». Несколько сезонов назад театральной сенсацией вновь стала премьера «Ревизора» — в Ленинградском БДТ и Московском театре сатиры. Конечно, и сегодня великая пьеса прошлого может провалиться на сцене. Но такой провал, как правило, говорит о душевной старости не автора, а режиссера — нашего современника… Помните сказку о новорожденном царевиче, которого счастливый отец велел позолотить? Ребенок умер — под слоем золота кожа перестала дышать. А мы, влюбленные в классику, разве не золотим ее бесконечными, хоть и искренними славословиями? Нетленная, вечная, неувядающая… А ведь она живая, ей нужно дышать. Вообще по сравнению с современными писателями классики поставлены в крайне невыгодные условия. По современной вещи устраивают диспут, по классике — доклад. О современной говори что думаешь, а классику непременно хвали, да еще в выражениях, предписанных педагогом. Жизнь современной литературы — непрерывная борьба, жизнь классики — почти непрерывный юбилей. А ведь книга, как и человек, быстро стареет без настоящей работы. Не пора ли полностью предоставить классике право трудиться по способностям? Способности-то ее огромны! А остальное зависит от нас. Как-то меня позвали в научно–техническую аудиторию участвовать в чем-то вроде диспута. Сперва выступил футуролог и пообещал, что к двухтысячному году средняя продолжительность человеческой жизни достигнет ста лет. Это предсказание зал встретил негромким, но явно одобрительным гулом. Затем медик задал хитрый вопрос: а стоит ли гнаться за арифметическим долголетием? Треть жизни мы спим, пятую часть болеем. Покончить с болезнями, сделать сон короче и плодотворней — ведь это тоже значило бы продлить жизнь… А я напомнил собравшимся известный роман итальянского писателя Лампедузы «Леопард». Его герой, князь Салина, знатный, богатый, физически могучий человек, прожил семьдесят три года. И вот Салина, которого судьба, кажется, ничем не обидела, перед смертью вспоминает: а сколько же времени в жизни он был счастлив? Князь считает, не мелочась, округляя в лучшую сторону. Увы — в общей сложности оказалось всего–навсего три года. Ради чего, спрашивается, он жил остальные семьдесят? Меня тут же спросили: а как стать счастливым? Я ответил, что есть только одна наука о счастье и в нее входит большое искусство, человек, глухой к нему, скорей всего обречен на несчастливость. Бог ты мой, что тут поднялось! От множества возможностей мы отказываемся без раздумий и огорчений. Но от счастья… РЯДОМ — РУКУ ПРОТЯНИ КОГДА–ТО ГОРЬКИЙ УТВЕРЖДАЛ: «В ЖИЗНИ ВСЕГДА ЕСТЬ МЕСТО ПОДВИГУ». ДОЛГОЕ ВРЕМЯ ЭТА ХРЕСТОМАТИЙНАЯ ФРАЗА КАЗАЛАСЬ МНЕ ПРОСТО ЯРКОЙ ГИПЕРБОЛОЙ, ПОЛЕМИЧЕСКИМ ПРЕУВЕЛИЧЕНИЕМ БОЛЬШОГО ПИСАТЕЛЯ. А ТЕПЕРЬ ПОНИМАЮ: ЭТО ПРОСТО ИСТИНА, ВЕРНАЯ ДАЖЕ В САМОМ ПРАКТИЧЕСКОМ, САМОМ ЖИТЕЙСКОМ СВОЕМ ПОНИМАНИИ, ТОЛЬКО КОСНОСТЬ МЫШЛЕНИЯ НАМЕРТВО «СШИБАЕТ» ПОДВИГ С ПОЖАРОМ, БУРАНОМ И НАВОДНЕНИЕМ. СЕГОДНЯ ПАРНИ БРЕДЯТ КОСМОСОМ, ДЕВУШКИ РВУТСЯ РАДИСТКАМИ НА ПОЛЯРНЫЕ СТАНЦИИ. ЧЕЛОВЕКУ ХОЧЕТСЯ ПРОВЕРИТЬ СЕБЯ В ТРУДНОМ ДЕЛЕ, СХВАТИТЬСЯ С ПРОТИВНИКОМ ПОСИЛЬНЕЕ — ЧТО Ж, ЕСТЕСТВЕННО. НО КОСМОНАВТ И ПОЛЯРНИК — ПРОФЕССИИ НЕ МАССОВЫЕ, БЕЛОГО БЕЗМОЛВИЯ ТУНДРЫ И ЧЕРНОГО БЕЗМОЛВИЯ НЕБА НЕ ХВАТИТ НА ВСЕХ. ЗАТО — ОГЛЯНИТЕСЬ, РЕБЯТА! — ДЕЛО НЕВЕРОЯТНОЙ ТРУДНОСТИ ЛЕЖИТ РЯДОМ, ТОЛЬКО РУКУ ПРОТЯНИ, ЕСЛИ ХВАТИТ СМЕЛОСТИ, ТЕРПЕНИЯ И ДОБРОТЫ. СЕРОЕ БЕЗМОЛВИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ БЕДЫ, ТОСКИ, ОДИНОЧЕСТВА — ОНО НЕ ЛЕГЧЕ, НЕ ЛАСКОВЕЙ АРКТИКИ… ВГЛЯДИТЕСЬ В ЛЮБОЕ ЗАМКНУТОЕ ЛИЦО: ЭТО НЕОТКРЫТАЯ ПЛАНЕТА. ХОЧЕШЬ ПРОВЕРИТЬ СЕБЯ? ВЫРАСТИ УЛЫБКУ НА ПУСТЫННОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ ЛИЦЕ! СДЕЛАТЬ СЧАСТЛИВЫМ ХОТЯ БЫ ОДНОГО НЕВЕЗУЧЕГО — ЭТО ТОЖЕ ПОДВИГ. ЕМУ ВСЕГДА ЕСТЬ МЕСТО В ЖИЗНИ… ДВА ОТВЕТА НА ОДНО ПИСЬМО (РАССКАЗ В ПИСЬМАХ) «Дорогая редакция! Мне очень хочется рассказать о мальчишке из нашего класса. Я учусь с ним уже седьмой год. В младших классах он был ниже всех ростом (да и сейчас он такой же маленький и щуплый), и я не замечала четыре года его присутствия в классе. Он был незаметен. На уроках сидел тихо, никому не мешал, не задирался ни к девчонкам, ни к мальчишкам, потому что знал, ему каждый даст сдачи. Может быть, так бы и было до сегодняшнего дня, но у него во дворе появились друзья, которые были старше его на два года. Они были очень смелыми и сильными в глазах моего одноклассника, потому что могли запросто нагрубить учителям или уйти с уроков. И вот поведение мальчишки изменилось. Он уже не был в классе серой, незаметной личностью. Он почувствовал, что, если его обидят, друзья дадут обидчику сдачи. Мальчишка стал «смелее» — не учил уроки, грубил учителям, врал на каждом шагу всем, если нужно было выпутаться из какой-нибудь истории. Скоро ему перестали верить и учителя, и девчонки из нашего класса, и даже его родители. Но в кругу мальчишек, не знаю почему, его авторитет возрос. Он стал запевалой во всех делишках. Но так получилось не сразу. Сначала у него появились новые друзья, которые на год–два были младше его, но их было очень много — около 10 человек. И теперь со всеми своими врагами он стал рассчитываться с помощью своей компании. Мальчишка стал курить. Хотя в школе это не разрешается, ему все-таки удается курить на перемене в туалете вместе с одним его «товарищем». И если сначала они из-за курения опаздывали на уроки только вдвоем, то теперь к ним присоединились еще двое, один из которых когда-то считался хорошим мальчиком. Теперь они все трое выгораживают своего дружка (его зовут Костей, этого когда-то серого и незаметного), хотя, может быть, в душе кто-то из них сознает, что он поступает неправильно. Все мальчишки из нашего класса называют его Костаном. Может быть, они не замечают, что, называя его так, они унижаются перед ним и льстят ему? Плохо же теперь живется тому, кто предупредит классного руководителя о том, что в бездонное болото этой компании засасывается новый человек или что эта компания собирается избить кого-то. Если не будешь на них смотреть сквозь пальцы, то лучше не учись в этом классе. Этот мальчишка уже не считается ни с коллективом, ни с учителями. Не могут повлиять на него и родители. Но как обидно! Почему наши мальчишки соглашаются с ним во всем, почему они не скажут ему, что он не прав, почему они выгораживают его на собраниях, где разбираются его поступки? Или они его боятся?? Дорогая редакция! Я очень прошу вас, помогите нашим мальчишкам разобраться во всем. Наш класс никогда не был очень хорошим, к сожалению. Не очень хорошая дисциплина, не очень хорошая учеба, не очень большая дружба. Но сейчас наш класс разбился на два лагеря: мальчишек и девчонок. Мне очень хочется, чтобы в нашем классе было не так скучно и неприятно учиться. Ольга». Милая Оля! Ты пишешь, что твой одноклассник Костя был щуплый, тихий и никому не мешал, что вообще четыре года не замечала его присутствия в классе. А потом у него появились отчаянные приятели, и, опираясь на их силу, он перестал быть «серой, незаметной личностью». Раньше он боялся одноклассников — теперь они боятся его. И с коллективом Костя больше не считается. Если коротко, всю эту историю ты понимаешь так: раньше все было неплохо, а теперь стало «скучно и неприятно». Что ж, все правильно — с твоей точки зрения так оно и есть. Но давай-ка посмотрим на ту же историю с точки зрения Кости. Вот был он щуплый и тихий, ребят боялся, девочки его вообще не замечали. Ты пишешь, что дружба в вашем классе была не слишком большая. Но ведь Косте даже такой средненькой дружбы не доставалось—никому он был не нужен и неинтересен, и тебе в том числе. Хорошо это было? Да чего уж тут хорошего! Кому охота считаться «серой, незаметной личностью»… Словом, Косте жилось тогда так же, как тебе сейчас, то есть «скучно и неприятно». Пожалуй, он даже молодец, что стал с таким нудным существованием бороться. Результаты этой борьбы с твоей точки зрения печальны. А с Костиной? Раньше у него не было друзей — теперь появились. Может, и не очень хорошие, но мальчишки теперь с ним считаются, даже заискивают. Даже ты им наконец заинтересовалась. Вот и в газету написала. Если прежде он был незаметен даже в собственном классе, то сейчас с твоей помощью приобретет всесоюзную известность. Конечно, плохо, что он курит. Еще хуже, что врет. Совсем нехорошо, что дерется компанией против одного. Но подумай как следует — разве он один во всем этом виноват? Сейчас я пишу не Косте, а тебе — поэтому и обвинить в случившемся хочу тебя. Тебя и твоих равнодушных одноклассников. Учился рядом с вами щуплый мальчишка, жилось ему уныло, а вам было все равно. Лишь бы никому не мешал! Ты, Оля, просишь совета: что теперь делать? Думаю — то, что следовало сделать семь лет назад: внимательно и дружелюбно присмотреться к живущему рядом человеку. Ведь есть у него — да и раньше были! — весьма неплохие качества. Не дурак, не трус — уже кое-что. Конечно, сейчас общаться с Костей нелегко, видимо, парень изрядно озлобился. Несколько раз высокомерно и даже презрительно ты повторила, что он был маленький, щуплый и серый. А ведь ни рост, ни комплекцию Костя себе не выбирал — таким родился. Как ты думаешь: приятно быть маленьким и серым, особенно когда высокие и яркие тебе постоянно об этом напоминают — не словом, так взглядом? Тебе бы хотелось оказаться на его месте? Кстати, и теперешний конфликт в классе ты хочешь разрешить очень эгоистично: так, чтобы хорошо и спокойно стало тебе, твоим равнодушным одноклассникам. А ты подойди к делу с другого конца: постарайся понять, в чем он сейчас несчастлив. Почему я думаю, что несчастлив? Да потому, что счастливые ребята в драчуны и хулиганы не идут. Незачем. Словом, вот тебе мой практический совет: для начала просто постарайся его понять, если можешь, хорошо бы найти ему место в вашем классе. А в дальнейшем, всю твою жизнь, будь внимательна к людям, которые живут рядом с тобой. Замечай их вовремя! И спеши заняться их судьбой, когда им плохо, а не тогда, когда плохо станет тебе. Вот, Оля, пожалуй, и все, о чем я хотел поговорить с тобой. А с Костей у нас разговор будет другой. Здравствуй, Костя! Видишь, как оно иногда в жизни получается: ты мне не писал, а получишь от меня вроде как бы ответ. Но ведь письмо Оли целиком посвящено тебе. Вот я и решил поговорить с тобой самим без помощи посторонних. Может, ждешь, что стану тебя ругать, пугать всякими неприятностями или уговаривать исправиться? Нет, делать этого я не стану. Но не потому, что твое поведение мне нравится — чего нет, того нет. Просто думаю, тебя уже и ругали, и пугали, и уговаривали. А главное, разговаривать про твою сегодняшнюю жизнь мне неинтересно. Раньше ты хотел доказать, что не хуже других, не глупей, не трусливей. Понимаю и сочувствую. Но ведь уже доказал — не лучшим способом, но доказал. Так что дальше драться и врать смысла нет. А нет смысла — нет и интереса. Самому скоро станет скучно жить — если уже не стало. Давай поговорим о твоем прошлом и будущем. Судя по Олиному письму, ты сейчас с помощью удалой компании как бы стал самой сильной в классе личностью. Я вот думаю — а почему именно ты? Знаешь, почему? Потому что прежде был самым слабым. Тут все довольно просто. Физически крепкому парню дружки за спиной ни к чему: он достаточно защищен собственными мускулами. А слабому приходится что-то изобретать — куда денешься? Вообще, слабость — большая сила! Я, например, уверен, что впервые оборонился от зверя дубиной слабый питекантроп. Сильному и кулаков хватало. И саблю, наверное, придумал слабый солдат — при хилых мышцах с дубиной ему бы никогда не одолеть врага… Но и слабому угрожает большая опасность — рано или поздно он становится сильным. А стал сильным — незачем дальше умнеть и нечего больше придумывать. И так годится. Как ты думаешь — долго тебе будет служить твоя теперешняя сила? Год–два, ну, три — ведь не дольше. А там опять станешь слабым — и уж это скорей всего на целую твою жизнь. Ведь в институт, например, кулаками не пробьешься. Если даже обе свои компании, и старшую и младшую, приведешь на вступительные экзамены — не поможет. Пойдешь на завод — и там то же самое. Девчонка, окончившая курсы крановщиц, легко ворочает такими махинами, которые тебе ни одному, ни с компанией никак не поднять. Сейчас век для неучей суровый. Знание — сила! А нет знаний… Врать учителю — оно, конечно, можно, а при должной сноровке не так уж и трудно. Но ведь в конечном счете обманешь самого себя. Вот ты остановись на минутку и задумайся: кем бы ты хотел в жизни стать? А подумав, честно ответь себе: кем бы ни хотел, скорей всего не получится. Почему? Да потому, что слишком привык рассчитывать на драчливую компанию. А компания — что компания! Конечно, на школьной переменке поможет или на улице вечером. Ну а в работе — там каждый отвечает за себя… Но если сила всех проблем не решает, то быть сильным и злым вообще рискованно. Твоя одноклассница пишет, что ребята в классе тебя боятся. А когда человека боятся, правды о жизни и о себе ему не услыхать. Такому говорят не то, что есть на самом деле, а то, что ему приятно слышать. И часто человек, внушающий страх, попадает из-за этого в беду. И еще об одном не мешает подумать. Вот раньше сильные ребята притесняли тебя. Теперь ты стал сильным и притесняешь других. А жизнь в классе лучше не стала. Жили средне и сейчас живете так себе. Может, стоит попробовать по–другому, чтобы никто никого не притеснял? Жизнь уже наметила, каким ты станешь, когда вырастешь: сперва — «ленивым и нелюбопытным» (знаешь хоть, чьи это слова?), потом — просто озлобленным неудачником. А ты стань другим! Мало знаешь — учись. Отстал от ребят — догоняй. Конечно, на это нужны силы. Нужна воля. Нужно и время. Возможно, на драчливую компанию его будет не хватать. Но тогда, пожалуй, и драться не понадобится. Ведь знающий, умный человек легко доказывает свою правоту просто словом. НОЯБРЬ ВДАЛИ ОТ ДОМА Утром выяснилось, что планы наши меняются — к шести надо ехать в школу–интернат для слепых детей. Мы сидели в тесноватом номере гостиницы — вся наша группа творческой молодежи, восемь человек. После европейского завтрака — кофе, булочка и блюдце с капелькой джема — в желудке осталось ощущение легкой тоски. Комната была угловая. В одно окно виднелись низкие крыши пригорода — словно куски жести и шифера, разбросанные в беспорядке под деревьями. За ними стояли горы, влажнозеленые, несмотря на ноябрь. В другое окно можно было увидеть немного — тоже окно, только узкое, и кусок черноватой, грязной стены. Город начался восемь веков назад, и тогда его улицы были, вероятно, достаточно просторны — два всадника вполне могли разминуться, даже стременем не задев друг друга. А теперь старинные переулки расширять, наверное, уже не станут: их теснота и нелепость превратились в экзотическую особенность города, и туристы из разных стран платят немалые деньги за удовольствие пройтись по улицам, по которым невозможно проехать. Группа наша сидела на двух широких кроватях. Наш молодой руководитель устроился напротив нас на единственном стуле. Глядя на наши унылые лица, он для убедительности дважды повторил, что мы не туристы, а делегация, и поэтому программа зависит не только от нас. Новость нас и в самом деле не обрадовала. У каждого на вечер было что-то свое. Певец Сережа собирался в кино — шел фильм с участием одного из лучших певцов мира, тоже баритона, которого у нас в стране знали только по записям, то есть по голосу, а ходили слухи, что баритон этот ко всему еще и прекрасный, неожиданный актер. Упустить случай было бы непростительно глупо. Все это Сережа высказал внушительно и как бы сверху вниз. Вообще-то он был парень добродушный и благополучный. Но именно за благополучие его пару раз куснула критика. И теперь Сережа старался двигаться резко и говорить отрывисто: развивал внутренний драматизм. Музыканты, четверо аккуратных ребят из Эстонии, тоже были заняты вторую половину дня: накануне они встречались с дирижером местной оперы, и тот пригласил их на вечернюю репетицию. Музыканты были джазисты, местная опера не гремела на всю Европу. Но, во–первых, ребята уже настроились а, во–вторых, накануне за кофе у них с дирижером возник интересный профессиональный разговор, и жалко было прерывать так удачно завязавшийся международный культурный контакт. Наконец, сама фраза «посетили вечернюю репетицию в местной опере» звучала весомо и отсвечивала большим, солидным искусством. У меня тоже был на вечер свой план: просто выйти из гостиницы и шагать, куда потянет, плыть безвольно, как щепка в весеннем ручье, глазеть по сторонам на древние домики и голубовато–серые современные громадины, на отдаленные горы, на яркие витрины, на лотки с фруктами, в общем, часа на четыре раствориться в странно теплом ноябрьском вечере, в пока еще неведомой толпе, в рекламе, городе — во всей чужой, но хорошей стране. Впрочем, не совсем и чужой. Речь местных жителей — черноволосых горбоносых красавцев — была сплошь пересыпана славянскими корнями и буквосочетаниями. Так что ощущение было непривычное и дразнящее: вроде все знакомо, а смысла не уловить. Будто говорят по–русски, но издалека, и ветер, налетающий порывами, уносит слоги, рвет и путает понятную речь… Еще в нашей группе была Веста, певица, приехавшая с эстонским джазом, — плотная двадцатидвухлетняя девушка, плохо говорившая по–русски и мало говорившая вообще. Веста была тяжеловата, некрасива, медлительна. Правда, голос имела сильный и в песне зажигалась, но ребята–музыканты были ею недовольны. Они досадливо говорили мне и Сереже, что с такой певицей работают в последний раз — Таллин большой город, и они легко найдут девушку обаятельную и современную. Мне же Веста как раз нравилась. Однажды в автобусе я спросил ее, как она проводит время в Таллине. Вопрос был дежурный, от остановки до остановки. И вдруг Веста на очень ломаном русском стала подробно рассказывать мне, как в свободное время поднимается в верхнюю часть старого Таллина — Вышгород и там ищет какого-нибудь интересного человека — все равно, мужчину, женщину или старика. А найдя — идет незаметно следом, следя за походкой, движениями незнакомца, стараясь угадать или придумать его судьбу. Если же он сидит на скамье, устраивается поодаль и наблюдает — иногда долго, часами. Глаза у нее были невыразительные, малоподвижные. Я подумал, что в такие минуты она, наверное, похожа на кошку, терпеливо застывшую у мышьей норы. Я спросил ее: — Ты ведешь дневник? Она ответила серьезно, даже не покачав головой: — Нет, никогда не делала. С того момента мы почти не разговаривали. Но я все равно ощущал ее близкой, своей. Эта далекая от литературы девушка была неизвестно зачем наделена тяжелой жаждой познания — единственной и потому нелепой писательской чертой, которая в жизни ей, наверное, только мешает, как мешало бы, например, теленку приросшее к лопатке совиное крыло… У Весты тоже были планы на вечер. Эту серьезную странноватую девушку в нашей поездке тронул серебряной палочкой редкий, удивительный случай. Лет десять назад, еще в четвертом классе, она начала переписываться с мальчиком–грузином. Эта нечастая и нелегкая — на русском — переписка тем не менее просуществовала десять лет. С мальчиком — теперь уже выросшим — она никогда не виделась. И вдруг здесь, за границей, в симпатичном городе между гор, они буквально столкнулись носами в коридоре гостиницы! Парень приехал с туристской группой из Тбилиси. Он узнал Весту по присланной года три назад фотографии. И теперь Веста и этот высокий красивый парень все время, когда удавалось, ходили вместе, локоть к локтю, как бы срастаясь плечами. Не знаю, была ли то любовь — может, просто общее оцепенение перед лицом счастливого случая. Не помню даже, держались ли они за руки, да это и неважно было — вот уже несколько дней Веста жила так, будто рука ее всегда была в его руке. Наверное, ей этот свободный вечер был нужней, чем любому из нас… Руководитель наш настаивал, мы довольно дружно ворчали. Конечно, посетить интернат в принципе неплохо, но времени мало, мы не педагоги, а творческим работникам гораздо важней… И так далее. Однако руководитель уперся. Он повторял одно и то же, но с каждым разом голосом все более скрипучим, придавая все большую холодность своему худому лицу. Наконец он намекнул на политическую важность предложенного мероприятия и ушел договариваться насчет автобуса. Собственно, никаких тайных политических соображений у него не было, и все это прекрасно понимали. Просто накануне днем, на приеме в молодежной организации, к нему подошла энергичная красивая женщина, заведующая интернатом, долго с ним говорила и, видимо, взяла слово, что мы приедем. Он же был парень честный и словом своим дорожил. Правда, в данном случае обещание пришлось бы нарушить четырем музыкантам, но этой деталью он, видимо, готов был пренебречь. Музыканты с достоинством надулись. Веста только вздохнула тяжело. Певец Сережа размахивал руками и говорил с нарастающей силой в голосе, что мы, в конце концов, не мальчики, что об этом фильме он слышал полтора года, что для него это профессиональная учеба, которую откладывать нельзя, — у певца нет ни прошлого, ни будущего, он существует только сегодня, когда поет. Последняя фраза Сереже очень нравилась, он произносил ее резко и раздраженно. Больше всех злился я. Дело в том, что руководитель группы был мой друг, и в силу этого житейского обстоятельства я был вынужден поддерживать все, что бы он ни сказал. Он же был весьма неглуп, но молод и из принципиальных соображений упрям — считал, что авторитет руководителя зависит в первую очередь от умения поставить на своем. В результате несколько раз повторялась однотипная ситуация: он ставил на своем, я его поддерживал, а ночью мы уединялись где-нибудь в коридоре и ругались шепотом, чтобы не подвергать риску его авторитет. Просто так, без принципа, мой друг был тоже упрям, спорил настойчиво, но смотрел при этом мимо глаз, и голос у него был такой виноватый, что я торопился замять разговор… Где-то к полудню в тон нашему настроению собрался дождь — ровный, довольно сильный и такой долгий, словно осень решила сразу, за день, отыграться за теплое, солнечное начало ноября. В музей, по программе, мы съездили. Но по городу пройтись уже не пришлось. Часам к пяти дождь кончился. Но как-то разом похолодало. Мы влезли в свитера и плащи. Мальчик–грузин, приятель Весты, очень вежливо попросился с нами, и мой друг с радостью и облегчением разрешил. Увы, у тбилисской группы имелся свой руководитель, со своими принципами. И к многочисленным драмам человеческих разлук прибавилась еще одна… Интернат находился в пригороде, с автобусом не вышло — добираться пришлось трамваем и еще минут двадцать от конечной остановки пешком. Снова заморосило. Музыканты достали непромокаемые шапочки, Веста раскрыла черный зонтик, Сережа, чертыхнувшись, подвернул брюки, а мой друг, и без того угрюмый, совсем насупился. Мы с ним шли чуть впереди, как бы прокладывая тропинку между луж, и он негромко, но в довольно сильных выражениях поминал неблагодарную роль руководителя и близорукую массу, эгоистичную и бестолковую, не желающую ничего понять. Я не спорил — ему и без того было тошно. Дождь, грязная дорога и неудача с автобусом как бы подчеркнули его волюнтаризм, и теперь он терзался раскаянием, тяжким чувством вины за погубленный вечер. Вскоре выяснилось, что мучился он напрасно. В школе для незрячих я никогда прежде не бывал. При слове «слепой» в памяти автоматически возникала нерешительная фигура на уличном перекрестке, знобкое постукивание палочки, темные очки и поднятое кверху напряженное лицо. И я подсознательно настраивался на тишину, медлительные движения по коридорам, мягкие, бережные голоса воспитателей. Но интернат встретил нас таким ребячьим ором, какой в нормальной школе услышишь нечасто. Он помещался в большом зеленом дворе и сам был большой, хоть и одноэтажный, — деревянное здание с длинным фасадом, длинными крыльями и еще службами сзади. Старой постройки, крашенный в коричневую краску, интернат выглядел небогато, но надежно, как бревенчатые школы у нас в сибирских райцентрах. Нас ждали. Две молодые женщины, дежурившие у ворот, дружелюбно заохали, трогая наши намокшие плащи, тут же потащили есть. Кормили нас в интернатской столовой, за длинным деревянным столом, и обед был не званый — видимо, обычный, интернатский, но полный обед, с салатом, супом, вторым и пирожным в конце. И от такого обеденного гостеприимства опять, уже который раз в этой стране, повеяло домом. Ведь у нас — в Москве ли, в Иркутске — гостя тоже сперва кормят. Не выставляют бутылку с закусью, а подают честный домашний обед, досыта, до отвала, ешь — не хочу! И мне кажется, тарелка щей сближает людей больше, чем графин вина или коньяк с коробкой конфет, — ведь щи не бывают ни мероприятием, ни ритуалом. А может, я не объективен — привычка сказывается… Подошли еще учителя, все больше женщины. До сих пор не могу понять, как мы с ними объяснялись. Но ведь объяснились как-то! Кто-то из хозяев понимал по-русски, наши эстонцы знали немецкий, я — чуть–чуть английский. А жестикулировать умели все. Ко мне подсела девушка, говорившая по–русски вполне прилично. Я стал спрашивать, что у них за школа, и она объясняла охотно, но медленно, что ребята тут разные — и совсем слепые, и чуть–чуть видящие, и такие, что слепнут постепенно. Да, есть и такие, болезнь их движется, остановить этот проклятый процесс нельзя, и школа уже сейчас, загодя, готовит их к неотвратимой будущей темноте… После обеда нас долго вели по длинному угластому коридору, который после нескольких поворотов наконец влился в зал. Там было уже полно, длинные скамейки заняты, и шум над ними висел такой, как над стадионом после гола. — Что сегодня будет? — спросил я мою новую знакомую в самое ухо. Она повернула голову и так же, в ухо мне, ответила: — Сперва будут выступать наши дети. Потом, если захотят, ваши товарищи тоже могут выступить… Была она небольшая, скромненькая, с милым доброжелательным лицом — обычная начинающая педагогиня. Но мне почему-то казалось, что чем-то она отличается от всех моих знакомых учительниц и, наоборот, чем-то походит на всех здешних, интернатских. А чем — я понять не мог. Для нас были оставлены две длинные скамейки в центре перед сценой — в первом и втором ряду. Эти пустые места в переполненных залах с детства вызывали у меня интерес. Кто они, избранные, для которых забронировано, зарезервировано, оставлено лучшее, что есть? С любопытством, не всегда доброжелательным, смотрел я в пригнувшиеся спины, крадущиеся в первый ряд после третьего звонка. Теперь в первый ряд проскальзывал я. Вот только смотреть мне в спину в этом зале было некому. Мы сели, и молоденькая учительница опять наклонилась к моему плечу: — У нас есть одна девочка, которая сочиняет стихи. Ей можно потом с вами поговорить? Она сегодня читает стихи со сцены, а я сижу тут с вами и перевожу. Я сказал, что да, конечно, рад буду познакомиться с девочкой. На сцене стояло пианино и, чуть в глубине, три ряда таких же длинных скамеек, что и в зале. Как места для президиума… Но на скамейках сидели мальчики и девочки в той же школьной форме, что и ребята в зале. — Это хор? — спросил я соседку. Она ответила: — Это все. Они потом все будут выступать. Я подумал, что столь непраздничное, примитивное расположение актеров перед концертом вызвано жалостью к ним, чтоб не приходилось ощупью выбираться из-за кулис. Но тут же понял, что жалость ни при чем. Просто с эстетической точки зрения концерт ничего не терял. Для зрителей все эти ребята на скамейках и так были за кулисами: они возникали на сцене лишь в тот момент, когда открывали рот. — Но действительно сначала будет хор, — сказала моя соседка. Да, на сцене выстраивали хор. Занималась этим заведующая интернатом, красивая женщина лет тридцати, расставлявшая ребят по местам. На ласковую, бережную медлительность, к которой я внутренне приготовился, тут и намека не было. Решительно и быстро — за локоть, за плечо, за шиворот — заведующая выдергивала нужного мальчишку из ряда сидящих и с той же мгновенной точностью втыкала его в положенное место среди уже стоящих участников хора. Руки ее двигались стремительно, как у наборщика в типографии. Помогала ей веселая крупная девушка, которая болтала с ребятами, рта не закрывая, и если не смеялась при этом, то уж улыбалась наверняка. Была она в короткой юбке и тесноватой шерстяной кофте. — Тоже учительница? — удивился я: девушке на вид было лет семнадцать. — Нет, это наша девочка, — возразила моя опекунша. — Она еще умеет видеть, но скоро не будет совсем. Хор был выстроен минуты за три, и веселая девушка вскинула на плечо ремень аккордеона… Ребята пели ровно и в лад, учительница шепотом переводила. Песня была торжественная, как раз под начало концерта, с величественной холодноватой мелодией и бодрыми, но банальными словами, которые обычно легко скользят мимо ушей. Но в данном случае их несокрушимый оптимизм приобретал горьковатый оттенок. Дети пели о ясных далях, которые открыты перед ними, о сияющем будущем, о чистых и ясных горизонтах. А ведь никто из них никогда не видел горизонта и не увидит никогда — у самых зорких из этих ребятишек мир мутнел и расплывался в нескольких метрах перед глазами. Спели еще две песни. Потом учительница и веселая девушка растыкали хористов по скамейкам. Начались сольные выступления. Ребята пели, играли на скрипке, на пианино. Аккомпанировала все та же девушка в тесной кофте, иногда — на аккордеоне, а чаще с веселым удальством нависая над клавишами. Затем заведующая вытащила из ряда артистов мальчугана лет восьми и, резко хватая за запястья, подняла вверх сперва одну его руку, потом другую. На правой у паренька было четыре пальца, на левой — два. Но его швырнули к пианино, и мальчик стал играть. Я уже понял необходимость этой резкости в обращении с детьми. Здесь не грубили — здесь торопились. Жизнь человека конечна и не так уж длинна, успеть надо много. А этим ребятам предстоит ежедневно терять время — на незнакомых лестницах, на тротуарах, на уличных перекрестках. Так стоит ли упускать его здесь? Мальчуган на сцене доиграл и откланялся. Лицо его было в шрамах и синих пороховых оспинах. — Он попадал в несчастье, — шепотом объяснила соседка. — Что с ним случилось? — спросил я. Но девушка, видно, не поняла и только повторила: — Он попадал в несчастье. У нас много беспалых мальчишек появилось после войны, когда поля между еще не заросшими окопами, лесные опушки и даже развалины в городах были довольно густо начинены опасными игрушками той жестокой поры. Ребята подрывались, собирая маслята в сосняке, гоняя в салочки на пустырях, а чаще — разряжая в кругу приятелей гранаты и мины или швыряя в костер нерасстрелянные патроны — на кого бог пошлет… Правда, этот мальчишка родился куда поздней. Но все бывает — мины в земле лежат долго… Учительница тронула меня за рукав. — Вот сейчас выступает эта девочка со своими стихами. Я начинаю переводить. Темноволосая девочка сама встала со скамейки и сделала два нешироких, но уверенных шага вперед. Худенькая фигурка ее напряглась и словно бы вытянулась, тонкое лицо было обращено к залу. Она еще не начала читать, но губы чуть шевелились, большие темные глаза смотрели осмысленно, даже вдохновенно. Не укладывалось в мозгу, что и она — незряча. Лет ей было, пожалуй, около четырнадцати — загадочный возраст, когда все намечено и ничто не завершено, когда так легко додумать на будущее яркую, необычную судьбу. Возраст, когда удивительно много обещают — куда меньше, чем могут выполнить потом. Вот и у девочки на сцене лицо было на редкость одухотворенным, но я не знал, что стоит за этой одухотворенностью — уже возникшая личность или просто ее четырнадцать лет. Читала она, подавшись вперед, слегка приподнимаясь на носки. Неподвижные руки были прижаты к телу, ладони — дощечками. Голос у нее был высокий, звонкий, и я боялся, что девочка сорвется — так переживала она каждую строчку. Моя опекунша переводила старательно, и это было жаль — стихи оказались плохими. В них тоже были ясные горизонты, черные тучи, которые, конечно, развеются, и обязательно поэтическое солнце, которое никого не греет. Такие стихи пишутся, наверное, во всем мире, их можно переводить с языка на язык, и банальная символика будет исправно служить любой государственной системе — ведь и под солнцем, и под черными тучами можно понимать все, что угодно. Я видел, сколько души вложила девочка в эти избитые слова, и жалко было ее искренних, но напрасных усилий. — Вы с ней будете говорить, так? — напомнила молоденькая учительница. Я сказал, что да, обязательно поговорю, и стал придумывать уклончивые фразы, которые позволили бы мне не солгать, а девочке — не огорчиться. Она начала второе стихотворение. Название его — «Осень» — открытий не сулило. Но девочка читала, соседка моя переводила, и во мне росла радость удивления — такую осень я, пожалуй, прежде не знал. Печальная пора года была не увидена, а услышана. Звуки, только звуки. Пробежка дождя по деревьям, растерянное позвякиванье птиц, мягкий стук упавшего яблока, хруст тяжелых шагов в аллее, неожиданно резкий голос — и шорох легких лап торопящейся собаки… Лишь однажды в стихотворении появился цвет, ,но это был скорее символ цвета. Осеннее небо в стихах оказалось синим — ведь ни увидеть, ни услышать его девочка не могла. Учительница спросила, как мне понравилось. Я ответил, что понравилось очень. Девушка обрадовалась: — Вы знаете, она всегда так старается… Потом подошла к сцене, позвала девочку, и та, нащупав ногой ступеньки, легко сошла вниз. Сидевший сзади Сережа проговорил негромко: — Все-таки это ужасно, когда ребенок слепой. Я повернулся к нему: — Но ведь и у тебя мог такой родиться. Что бы ты стал делать? Он ответил с досадой: — Что?! Любить втрое больше — что же еще! Моя соседка за руку подвела девочку, шепнула ей что-то и, взяв за плечи, усадила между нами. — Я сказала, что вам понравилось. Я кивнул, пожал девочке худенький локоток и сказал: — Молодец, умница. Русского она не знала. Но все равно повернула ко мне счастливое, сияющее лицо. Она понятия не имела, каков я на самом деле, как пишу, умен или глуп, не имела понятия и не думала об этом. Для нее я был писатель из огромной, великой страны, писатель с авторитетом не только бесспорным, но как бы даже и международным. И такому человеку понравились ее стихи! Да, было от чего светиться… Зал зааплодировал и завопил — объявили, что выступят наши. Работать с детьми и вообще-то трудно. А с этими было трудно вдвойне: слов они не понимали, лиц не видели. Ни обаятельная улыбка, ни актерская свобода на сцене не прикрыли бы пустоту в голосе. Наши здорово нервничали. Может, поэтому концерт получился лучшим за всю поездку. Ребятишки уловили вполне, возник контакт — а там пошло! Весте подпевали хором, Сережу вызывали раз шесть. Девочка сидела рядом со мной. Как с ней говорить, я не знал, только улыбался да держал в своей руке ее ладошку, чувствуя, как худенькие ее пальцы благодарно и радостно прижимаются к моим. Изредка я бормотал под нос что-то невразумительное — и каждый раз девочка поворачивала ко мне сияющее лицо. А я думал — что с ней будет, когда вырастет? Кем станет эта добрая, способная и, наверное, неглупая девчушка? Выучится и сама пойдет преподавать слепым детям? Или поступит в артель? И вообще, как у нее сложится? Незрячие обычно выходят замуж за незрячих — общность интересов, от которой никуда не денешься. Дай ей бог хорошего человека! Жаль только, он никогда не порадуется ее лицу… Выступление наших подходило к концу. Я спросил мою спутницу, что дальше. Она сказала — танцы. Я поразился: — Они могут танцевать? Она ответила с гордостью: — Конечно! Они могут очень хорошо танцевать. Сдвинули скамейки к стенам — мы тоже переместились к стене, — и действительно начались танцы. Это были прекрасные танцы. Не фокстроты, не твисты, не шейки — никаких затверженных, заученных фигур. Никто не оглядывался на других, не подлаживался к соседу, не путал движений, стесняясь своей неумелости, — все всё умели. Ребята плясали как душа желала, прыгали, кружились, взявшись за руки, по двое, по трое, по четверо. Что упускали в движении, с лихвой добирали в крике — никогда, ни прежде, ни после, не слышал я в танцевальном зале таких откровенно восторженных воплей. До чего же хороша была жизнь! Странно, но никто никого не сшибал. Я долго смотрел с тревогой, как двое крохотных мальчишек отчаянно вертелись, сцепившись пальцами и упершись ботинками в ботинки. Ведь рядом так же самозабвенно крутились тем же способом две рослые старшеклассницы. Ну как столкнутся? Но нет — никто не пострадал, все остались целы… Веста удивилась: — Они как будто не чувствуют, что не видят. Совсем как другие ребята. Сережа дернул плечом: — А почему они должны это чувствовать? Мы ведь не летаем — и не чувствуем этого. Не летаем, а живем. Мой друг проговорил почему-то со вздохом: -— Один умный человек сказал: забудьте, что потеряно, помните о том, что у вас осталось… Девочка все сидела рядом со мной. Разговор наш понять она не могла, но вслушивалась внимательно, на каждый новый голос мгновенно отзывалась поворотом головы и смотрела прямо на говорящего не глазами, а всем лицом. Сережа положил ладонь ей на плечо. Она быстро ощупала его руку и улыбнулась вежливо, как при знакомстве. Сережа пробормотал задумчиво: — А вообще в этом что-то есть. Ведь они не могут судить человека по внешности… Он помялся, потом уловил собственную мысль и уже уверенно стал ее развивать: — Ни по внешности, ни по тряпкам, ни по вещам в квартире. Только главное — добрый или злой, толковый или дурак… — Сами обстоятельства толкают к духовности, — вставил мой друг и виновато усмехнулся. Он был неглуп, очень неглуп, но как бы стеснялся этого и, охотно демонстрируя волю, застенчиво прятал ум… А я вдруг понял, чем походили друг на друга здешние учительницы. Все просто — непритязательностью одежды. В обычную школу женщины готовятся, как на званый обед: ведь даже первоклашки придирчиво следят за внешностью учительницы. А эти, интернатские, одевались как ткачихи на фабрику — удобно и немарко… Подошла энергичная заведующая, и нас повели смотреть учебные кабинеты. Мы вышли из зала довольно большой компанией: учителя, все наши и девочка, не отходившая от меня. Мы с ней уже попривыкли друг к другу и даже почти разговаривали. Я похлопывал ее по худенькому плечику и спрашивал: — Ну что, брат, порядок? А она в ответ улыбалась и проговаривала что-то свое. С умным человеком много слов не надо! Опять мы шли по длинному, без окон коридору, шли, подчиняясь его прямоугольным поворотам. Вокруг мельтешила малышня, торопились куда-то ребята постарше. Они прекрасно ориентировались в знакомом помещении и двигались уверенно, лишь изредка касаясь пальцами стены. Только некоторые, может быть, новички, пробирались вдоль стен, и лица их были подняты и напряжены, как у слепцов на людном перекрестке. Я вел девочку за руку. Я не мог ей сделать ничего хорошего. Лишь в эти несколько минут, пока шли по длинному коридору, она зависела от меня, и я был рад, что могу дать ей хоть что-нибудь — хоть помочь уклониться от проносящихся мимо и навстречу ребят. Было и хорошо, и совестно моей зрячей силы перед лицом ее беспомощности. И тут вдруг погас свет. Мы мгновенно очутились в полной черноте — даже не мы, а я, потому что остальные сразу исчезли, растворились и голоса не подавали — видно, так же оцепенели в неожиданной тьме, как и я. А коридор жил своей жизнью, слышался топот, крики — слепые дети, не ощутившие перемены, все так же мчались по своим делам, в зал или из зала. Я невольно зажмурился и сжался: казалось, вот сейчас эта проклятая темень с размаху саданет в живот головой, локтем или сунет в глаза растопыренную пятерню… Где-то рядом была стена. Я стал пробираться к этому более безопасному месту, нерешительно переставляя ступни. Моя свободная рука шарила в воздухе, поднятое лицо напряглось, как у слепца на перекрестке… Я мучительно вслушивался в окружающее движение. Но чем мог помочь мой слух — неразвитый слух зрячего! И тут я почувствовал, что меня тащат. Меня уверенно тянули за руку, и не к стене, а вперед, куда мы и шли сначала. То и дело меня дергали в сторону, я безропотно повиновался и, наверное, избегал какой-нибудь беды, подстерегавшей в опасном невидимом мире. Другого мне и не оставалось — только верить в руку, тащившую меня, верить в девочку, так внезапно ставшую моим поводырем… Вспыхнул свет. Я остановился и осмотрелся, ища товарищей. Они стояли в разных местах коридора, и почти каждого держал за руку кто-то из слепых ребят. То ли чуткие эти ребята кожей чувствовали разницу между светом и тьмой, то ли просто уловили страх и растерянность зрячих… И опять мы шли по коридору, нежная ладонь девочки лежала в моей. Только теперь я не знал, кто кого ведет и опекает. И не знал, кто кому будет необходим за прямоугольным поворотом коридора… ЗВОНИТЕ ТРИ–НОЛЬ… «Хочу поделиться мыслями, которые давно уже тревожат меня. Приведу факт более чем печальный: двадцатипятилетняя девушка, работница химкомбината, повесилась. Причина — несчастная любовь. Вернее, такая формулировка не совсем точна, не полностью объясняет трагедию. Да, было — в этот вечер ее отверг парень, который ей нравился: абсолютно точно, что несколько ее попыток в прошлом выйти замуж оказались неудачными. Но, обдумывая случившееся, узнавая все новые и новые подробности ее жизни, я приходил к выводу: причина в другом. Это был только повод. Я позволю себе немного отвлечься, напомнить читателю одну литературную историю: роман Стефана Цвейга «Нетерпение сердца». Некий молодой улан познакомился с дочерью богатого австрийского капиталиста. На их общую беду девушка оказалась калекой. Из чувства сострадания Гофмиллер (так звали улана) по–прежнему посещал дом, проводил время в долгих беседах с девушкой. Как и следовало ожидать, девушка влюбилась в него. Юноша не смог ответить искренней любовью на любовь калеки, и в то же время он оказался достаточно честен, чтобы не прельститься на большие деньги будущего тестя. Конец жесток: девушка покончила жизнь самоубийством. Цвейг на протяжении своего романа разоблачает мелочность и эгоизм героя, и, поддаваясь мастерству талантливого писателя, я вместе с ним жалел несчастную девушку… И вдруг… Поймите меня правильно, я не пытаюсь подгонять прошлое под настоящее и не требую, чтоб началась срочная кампания за переделку классиков в соответствии с новыми идеями, но вдруг я понял: МНЕ НЕ ЖАЛКО ЭДИТ. И Цвейг тут ни при чем. Меня — человека второй половины двадцатого столетья, с детских лет воспитывающегося на образах Зои Космодемьянской, Любови Шевцовой, Лизы Чайкиной, — не могла уже расстроить несчастная судьба молоденькой самоубийцы на почве любви. Я называл себя варваром, истуканом, камнем, но жалости не прибавлялось. И даже вертелась на языке нехорошая фраза: ну и дура, если из-за этого на тот свет. Потом я привел в порядок свои мысли: сделал скидку на бесправное положение женщины в начале двадцатого века, на ее пассивное участие в общественной жизни и, проявляя снисходительность к Эдит, грубое слово заменил на более мягкое: «дурочка». Но то Эдит — другое время, другие условия… А что можно сказать о человеке, повторившем ее поступок в наши семидесятые годы, не имея для этого даже половины оснований, которые были у цвейговской героини? Может быть, это жестоко, но мне тоже не жаль этой девушки. Меня зло берет, что так глупо она рассталась с жизнью. Меня волнует и беспокоит, когда я думаю о ней: не слишком ли беззащитными перед жизнью мы воспитываем своих детей? Не слишком ли поддались мы ннстинкту охранять их от зсяческих неприятностей? Любы Шевцовы и Зои Космодемьянские не берутся из ничего, их нужно воспитывать. С детства надо прививать чувство стойкости и самозащиты, твердости, и я не боюсь сказать, даже жестокости, когда это требуется. Самоубийство на почве любви — крайность и свидетельство слабости духа и ограниченности интересов. Но разве мы не сталкиваемся каждый день с более мелкими, менее яркими проявлениями этих же самых черт? А из них развивается и себялюбие, и эгоизм — все, что угодно… Дочь моих родственников не поступила в институт и несколько лет висит на шее своих родителей, не решаясь самостоятельно отправиться в жизнь. Родила ребенка — пусть бабушка нянчит. Правдами и неправдами мои знакомые пытаются не пустить сына–семиклассника на летнюю практику в колхоз (надорвется мальчик, успеет еще наработаться). А мальчик и рад. …Я хочу, чтобы моя дочь выросла мужественным человеком, чтобы никакие неприятности не могли ее сломить. Это прежде всего. Все остальные качества — потом. Меня меньше беспокоит бросающаяся в глаза ее, мягко говоря, неделикатность: хотя, зная меня и жену, многие знакомые откровенно удивляются: в кого она у вас такая бойкая? Меня волнуют, конечно, ее ежедневные синяки, и в то же время я и радуюсь им. Но меня всерьез беспокоит, что до одиннадцати лет она признает только один вид телепередачи: мультфильмы, а я бы хотел, чтобы ее любимым героем уже сейчас был «Овод». Кого мы растим? Я хочу, чтобы этим вопросом проникся каждый родитель и будущий родитель тоже! Я не хочу сгущать краски; много отличной молодежи растет у нас: жизнь дает нам тысячи примеров подвигов, мужества, терпения и верности идеям. Достаточно вспомнить наших пограничников, космонавтов, спортсменов… Но много и хнычущих, эгоистичных, сдающихся перед первой преградой. Их уже не должно быть. Эстафета нам передана от мужественных людей. Я считаю, что мы должны везде и во всем прямо и честно настраивать молодежь на одно: у вас впереди — борьба. Да, с каждым годом все лучше становится жизнь, с каждым годом прочнее мир на земле, но это не значит, что можно расслабиться — врагов у нас еще хватает. И первостепенная, наиважнейшая задача в воспитании — растить бойцов. О себе. Работаю на химкомбинате с 1956 года. Ст. инженер–технолог. Член КПСС. Член литобъединения при Саратовской писательской организации. Бывший поэт, будущий прозаик (несмотря на 36 лет)». Уважаемый товарищ! Вот прочел я ваше письмо и думаю: как же вам отвечать? Может, возмутившись вашей рассудочностью, написать о возвышающей силе чувства и в подтверждение тезиса привести десяток красивых и авторитетных цитат? Или, напротив, согласиться с вами: да, умный человек не пойдет на самоубийство из-за любви. И вам в поддержку привести еще более разительный пример человеческой глупости — как не один, а двое сразу покончили с собой из-за несчастной любви. Жаль, что литератор, изложивший их историю, не смог с верных позиций оценить бессмысленный и бесполезный поступок Ромео и Джульетты. Но я не хочу говорить возвышенно, не хочу пугать вас классиками, не хочу разить иронией. Ибо повод нашего разговора — слишком земной и страшный. Многое можно вернуть или поправить, но смерть необратима и непоправима. В двадцать пять лет тропинка человеческой жизни идет вверх, она далека не только от конца, но и от перевала. И вот — оборвалась. Что ни наговори — девушка не воскреснет. Остается одно слабое утешение. Всякий уходящий что-нибудь да оставляет живущим. Дело, вещь, идею, опыт собственной жизни. На худой конец — урок собственной смерти. Самая нелепая гибель не бывает бессмысленной, если живые извлекают из нее урок. Наверное, главный вывод из подобных трагедий — что кончать с собой из каких бы то ни было житейских соображений не стоит — не оправдывается. Месть? Но тот, кому она предназначалась, обычно вздыхает с тайным облегчением. Потом еще и гордится — вот, мол, какие страсти я способен вызывать! «Вот умру — пожалеете»? Жалеют, конечно. Но, увы, чаще те, кто любил нас, а не те, кого мы любили. Иногда пытаются покончить с собой, надеясь, что спасут, а спасти не успевают. А вот спасенные, как правило, попытку не повторяют. Отчаянная минута проходит, и становится ясно, что смысла в самоубийстве нет. Пожалуй, я согласился бы с вами, что «самоубийство на почве любви — «…свидетельство слабости духа и ограниченности интересов», если бы это умозаключение не разбивалось вдребезги — ну, допустим, об одну фамилию: Маяковский. Конечно, там все было сложней. Но ведь не выкинешь из памяти и последние его строчки: «Кончено. Инцидент, как говорится, исперчен. Любовная лодка разбилась о быт. Я е жизнью в расчете…» Помните? Не будем гадать, какие еще причины привели поэта к гибели, отнесемся с уважением к той единственной, которую назвал он сам в предсмертных строках. Да, в действительности все куда сложней. Давайте примем ваш слог «здравого рассуждения». Вы предлагаете «лекарство от слабости» совершенно конкретное и очень соблазнительное своей простотой. Вы пишете: «…мы должны везде и во всем прямо и честно настраивать молодежь на одно: у вас впереди борьба». Вроде бы мысль совершенно бесспорная. Но, оказывается, не так все просто, беда в том, что в вашу внешне столь ясную формулировку можно вложить любой смысл. Вот несколько примеров из редакционной почты. Читатель М., полностью вас поддерживая, пишет: «Он прав, у нас впереди борьба — борьба за место в жизни». А ведь жестокая борьба за место в жизни — знаменитый «волчий закон» совсем иной социальной системы… Одна, опять-таки солидарная с вами, судя по письму, милая, но слабая женщина в порыве самоуничижения высказывает идею вовсе уж радикальную — не лучше ли обществу решить проблему слабых по–спартански, то есть попросту избавиться от них? Читательница Вера Л. из Колпина говорит примерно то же самое: «Лично я за спартанское воспитание». Вообще античное рабовладельческое государство не раз поминается в почте, в откликах на ваше письмо. Создается впечатление, что некоторым читателям система воспитания, основанная на гуманизме, уважении к личности и гармоничном развитии заложенных в человеке дарований, представляется чересчур сложной и ненадежной по сравнению с простой и броской формулой: «В здоровом теле — здоровый дух». Да, когда-то существовало государство, где, в духе ваших предложений, «слабость» в человеке начинали искоренять даже не с колыбели, а прямо с момента рождения. Помню, как восхищала меня в детстве суровая и гордая романтика Древней Спарты. Мне нравилось все в этой удивительной стране: и то, что слабых детей сбрасывали со скалы, и что мать–спартанка провожала сына на войну не слезами, а прекрасной фразой: «Со щитом или на щите», и что маленький спартанец, пронесший в школу под рубахой живого лисенка, не плакал и не кричал, когда зверек вгрызался в его тело. Значительно позже я задал себе один очень трезвый вопрос: почему же история Спарты была такой — только войны да восстания рабов? Почему государство, где основной доблестью считалась стойкость, все-таки не сумело выстоять? Почему спартанцы, которых готовили к борьбе и только к борьбе, все равно потерпели в этой борьбе поражение? Постепенно я понял: все было закономерно. Мужественная Спарта погибла от собственной ограниченности. В этой стране с удручающей планомерностью сразу после рождения швыряли в пропасть слабосильных, то есть тех, кто в дальнейшем мог бы противопоставить безукоризненной мужественности окружающих мощь разума и силу духа. Тех, кого непосильная тяжесть меча поневоле отталкивала бы к резцу, линейке и перу. Тех, для кого «выжить» означало бы «изобрести». Со скалы сбрасывали не только будущих ученых и поэтов, но и полководцев. Хилый Суворов и маленький Наполеон полетели бы в пропасть на общих основаниях. Кстати, убивая больных, спартанцы попутно убивали талант в здоровых. Ничто так не стимулирует прогресс, как забота о слабом. Избавляясь от слабых и калек, не избавлялись ли спартанцы от прогресса? От знаменитого государства не осталось ни мудрых стихов, ни статуй, ни научных законов. Нам известно из легенд, что спартанки, матери и жены, умели отказываться от любви. Умели ли они любить — легенды об этом молчат. Холодная была страна. Спартанцы умели защищаться, но что им было защищать? Нелюбимых жен и нелюбящих матерей? Право сбрасывать детей со скалы? Свободу? Но ведь и свобода нужна человеку не сама по себе, а как средство развития личности. Там, где личность не развивается, свобода постепенно отмирает за ненадобностью. Насколько же ярче и богаче была история Афин, где детей растили для всего многообразия жизни! Кстати, напряженная духовная жизнь, бурное развитие науки и культуры нисколько не мешали афинянам быть мужественными: ведь борьбу греков против персидских завоевателей возглавляли именно Афины. С точки зрения физического воспитания, закалки, физической культуры, формула «В здоровом теле — здоровый дух» не вызывает, конечно, возражений. Но в контексте тех писем, в которых воинственно отрицается всяческая «чувствительность», в которых предлагается даже литературу и искусство создавать «без эмоций», — в таком контексте «спартанское воспитание» обретает совсем не физкультурный смысл. В это выражение вкладывается широкая педагогическая концепция, которая и вынудила меня обратиться к некоторым особенностям истории Спарты. Вы пишете: «Эстафета нам передана от мужественных людей». Но то была мужественность не в спартанском казарменном понимании. Эстафету нам передали революционеры, ученые и поэты, люди добрые и умные, ставшие борцами именно для того, чтобы защищать идеалы разума и добра. Они были не просто борцы, а борцы за счастье человечества. Не стоит урезать эту привычную формулировку: ведь само понятие «борьба» достаточно абстрактно, в него можно вложить любое содержание. Вряд ли кто-нибудь усомнится в бойцовских качествах Дзержинского. А ведь он писал близким — и не в минуту покоя, а из тюрьмы, что «единственное счастье человека — это уметь любить и благодаря этому уловить идею жизни в ее вечном движении». Он желал сыну, чтобы тот «…был ясным лучом — умел сам любить и быть любимым», чтобы он «приобрел способность к великим, глубоким переживаниям». Да, нам нужны люди сильные и стойкие. Но если человека не воспитывать человечным, он всю жизнь будет бороться только за себя. Забота о слабых — стариках, детях, калеках — один из признаков нравственного здоровья народа. Ребенку, старику, инвалиду — члену нашего общества мы обязаны не меньше, чем он нам. И не случайно в российской глубинке кормили, лечили и дотягивали до глубокой старости деревенских дурачков. Как счетчик Гейгера физикам, деревне был необходим слабоумный: он жил, дышал, улыбался, и это значило, что уровень жестокости в округе не превышает допустимых пределов. Даже слабому из слабых, ребенку, нужен слабейший — котенок, щенок. Вы хотите, чтобы ваша дочь выросла мужественной. Люди, которых отличает, «мягко говоря, неделикатность», как правило, обладают завидной жизненной стойкостью. Самоубийцами такие становятся редко. Но простите за вопрос, задать который мне позволяет только тема нашего разговора: вы не боитесь, что ваша дочь станет убийцей? Конечно, не каноническим душегубом с топориком под мышкой, а тем, что методично убивает близких своим равнодушием, непониманием, наивным или сознательным эгоизмом, глухотой к чужому страданию? Вы хотите, чтобы ее любимым героем уже сейчас был «Овод». Что ж, книга прекрасная. Но чтобы стать похожим на «Овода», мало прочесть знаменитый роман. Надо бы еще узнать книги, которые знал сам Артур. Надо накопить в себе огромный заряд доброты, с которым он пришел к борьбе, приобрести опыт любви и страданий, освоить ценности культуры, которыми владел герой, проникнуться целью, столь же высокой, как та, что воодушевляла его. Сходный житейский опыт может делать людей и героями, и карьеристами, и даже уголовниками. Потому что идейный, нравственный опыт у них разный. Помню, с год назад дочка приятелей принесла из детского сада ценную информацию. Воспитательница рассказала малышам, что у нас есть враги и, когда их убивают, это очень хорошо. Дети мыслят конкретно: есть негодяй — покажи негодяя. В детском саду враги — большой дефицит. Однако если вскрыть имеющиеся резервы… И вот пятилетний пацаненок бежит за ровесником с яростным криком: — Я тебя убью! Меньше всего хочу выводить преступное будущее непосредственно из всплеска младенческих эмоций. Но, может быть, все-таки разумней начинать воспитание дошкольников не с ненависти к врагу, а с любви к товарищу? Душевная черствость в человеке, если дать ей беспрепятственно разрастись, порой становится не только неудобством для окружающих, но и прямой общественной опасностью. Помните, в «Литературной газете» был очерк Борщаговского «В тайге» о том, как два подростка убили третьего? Причем убивали трое суток и без причины, для каждого избиения лениво подыскивая повод. Уж они-то не были хлюпиками — не боялись тайги, гребли, стреляли, а нервную систему имели поистине железную… Да, нам нужны люди физически сильные, умеющие, если надо, постоять за справедливость. Но настоящий борец — это, прежде всего, сила души… А теперь вернемся к началу вашего письма. К самоубийству от несчастной любви. К «глупой гибели», говоря о которой вы ставите акцент не на слове «любовь», а на слове «самоубийство». Но будем справедливы к девушке с химкомбината — ведь не только любовь заставляет молчать в нас могучий инстинкт самосохранения. Космонавт уходит на работу и не возвращается. А ведь он знал, на что идет! Врач ставит эксперимент на себе и не выходит из кризиса. А ведь ему известны были размеры опасности! Но сильная любовь — это тоже эксперимент на себе. Любящий бесстрашно и самоотверженно доходит порой до той ступени самоотдачи, за которой любовь становится тягостной для одного и гибельной для другого. Джульетта, Вертер, цвейговская Эдит, ваша знакомая с химкомбината невольно испытывали предел эмоциональных возможностей человека. Нельзя оценивать эксперимент в зависимости от результата. Колумб открыл Америку — молодец, великий мореплаватель. А если бы погиб на дороге? Еще раз оговорюсь — я категорически против самоубийств. Я прекрасно понимаю родителей, которые уговаривают детей любить разумно, не рискуя ни репутацией, ни здоровьем, ни тем более жизнью. Но разве случайно вот уже четыреста лет живет в людской памяти девочка, ищущая яд на губах мертвого Ромео? Мученики и герои любви, как ученые, как великие мореплаватели, рискуя и жертвуя собой, прокладывали путь к неведомым материкам человеческих отношений. Безумная Офелия бросалась в реку, невыносимо несчастный Вертер хватался за пистолет, Анна Каренина падала на рельсы, а человечество, обогащенное их горестным опытом, становилось чуть–чуть счастливее. Сейчас время другое. В нашем обществе влюбленные не знают грозных и тягостных социальных преград. Но неужели вместе с преградами должна уйти в прошлое и сама великая любовь, любовь на грани человеческих возможностей, любовь, которая, простите за возвышенную цитату, «сильна, как смерть»? Думаю, девушка с химкомбината все же заслуживает и благодарной памяти, хотя бы потому, что начинающим циникам вашего города теперь трудней будет утверждать, что любви в наше время нет. Возможно, она заслуживает и внимания. А ее поступок — анализа. Но тут уж ничего не поделаешь: у каждой Анны есть свой Вронский, да не у каждой — свой Толстой… Вероятно, вы упрекнете меня, что любовь как вид человеческой деятельности я ставлю наравне с наукой. Но я не ставлю их наравне. Любовь — выше. Мы развиваем науку и поднимаем промышленность не для того, чтобы на земле царили и торжествовали наука и промышленность. Это средства. А цель прогресса — счастье человека. Насколько мне известно, пока никто еще не предложил модель счастья без любви. Когда погибает человек, ищут причину и виновного. Вы считаете, что повесившаяся виновата сама. Вероятно, это не совсем так. А главное, будь вы хоть трижды правы, упрекая погибшую, ей все равно уже не под силу сделать нужные выводы из ваших слов. Давайте лучше спросим с живых. Родители? Но они воспитали ее трудолюбивой, способной любить и вовсе не такой уж слабой. Ведь выстояла она после, как вы пишете, «попыток в прошлом выйти замуж», а каждая такая «попытка», вполне возможно, сломанная любовь. А помочь взрослой девушке — тут уж с родителей спрашивать вовсе грешно: больше всего прячут душу именно от них. Школа? Но разве в школе не дали ей знания, хотя бы минимум их, вполне достаточный для долгой и, по крайней мере, неплохой жизни? И разве не воспитывали ее там на героических примерах, не рассказывали и про Любовь Шевцову, и про Зою Космодемьянскую, и про других наших героев? Кстати, не кажется ли вам, что та же Зоя Космодемьянская с ее цельностью и бесстрашием, останься она в живых, вряд ли смогла бы проявить спокойную трезвость в любви? Парень, который ее отверг? Но даже теперь, перед лицом трагедии, надо сказать — он имел на это право. Любовь — не служба и даже не дружба, любить нельзя ни по заказу, ни по приказу, ни по долгу… Трудно найти виновного. Все же одна кандидатура у меня есть. Если не возражаете, в непоправимом этом событии я предложил бы обвинить вас. Я не навязываю вам ответственность — вы ведь сами добровольно взяли ее на себя. Вы же подписались: «Бывший поэт, будущий прозаик». Выходит — писатель. Начинающий или опытный, хороший или плохой, но писатель. Значит, отвечать за человеческую боль хотя бы в пределах ближней округи — ваша профессиональная обязанность. Это не эффектная фраза для статьи и вообще не моя выдумка. Поэт Маяковский посвятил этой литературной заботе строки, редкие по силе даже у Маяковского: «…я, где боль — везде. В каждой капле слезовой течи распял себя на кресте». Писатель может заниматься множеством разных вещей, от вопросов агротехники до пропаганды настольного тенниса, но лишь в том случае, если это не противоречит его главному делу — защищать человеческое в человеке. В любую эпоху, для любого суда муж, задушивший жену, — преступник. А для Шекспира Отелло — обманутый и обманувшийся, глубоко страдающий человек. Потому что писатель обязан любить, как врач — лечить. Даже у Гоголя, великого сатирика, в любом из персонажей сквозь глупость, грубость и жадность просвечивает боль. Потому что писатель, не замечающий человеческой боли, хуже пожарного, проспавшего пожар. Конечно, скорбей на земном шаре много, а писателей мало. Так что практически каждый литератор сам выбирает, какое бедствие взять на себя. Вот рядом с вами жил человек, работал, чужой хлеб не ел, естественно, хотел быть счастливым. В общем-то, и боролся за это счастье, но терпел поражение за поражением, внутренне созревая для трагического конца. А вы этого не понимали или не хотели понять. Даже теперь вы не впустили ее боль в себя. Не преждевременно ли вы аттестуете себя литератором? Ведь эта девушка привлекла вас не как страдающий человек, а как тезис, как аргумент в споре. Вы рассказали о ее горе и унижении словами столь бездушными и оскорбительными, что они, пожалуй, сами способны убить: «…абсолютно точно, что несколько ее попыток в прошлом выйти замуж оказались неудачными». А потом, позволив себе «немного отвлечься», отвлеклись от ее судьбы до конца письма. Я говорю все это не затем, чтобы показать, какой вы плохой, а я хороший. На такой подтекст у меня нет права ни формального, ни морального. Хотя бы потому, что несколько лет назад в похожей ситуации я тоже проглядел трагедию. Была такая девушка, я ее знал еще десятиклассницей. Весьма неглупая, училась хорошо и, кстати, довольно красивая лицом. Характер? Не идеальный, но и не плохой — всего понемногу: и воли, и слабости, и эгоизма, и доброты. Имелся один недостаток, заметный сразу, — выросла полной, видно, перекармливали в детстве. Школу она кончила неплохо, выдержала конкурс в институт. Видел я ее редко и случайно — может, в полгода раз. Перекинулись десятком фраз и разошлись. И вдруг как поленом по голове — покончила с собой. Потом знавшие ее, и я в том числе, пытались понять происшедшее. Пожалуй, все пошло с этой проклятой полноты, с беззлобных шуточек знакомых. Она на них реагировала вполне по–современному, сама посмеивалась над собой. Но, видимо, копилась в душе неуверенность. Лет с пятнадцати, как все, ходила она на вечера, школьные, а после институтские. Не часто, но ходила. Ребята к ней привязывались не слишком, а если привязывались, то уж очень не те. Страшного в этом, естественно, не было — ну, повезло бы ей чуть позже. Но она решила, что все закономерно, что виновата ее внешность. Случайно уловленной фразы оказалось достаточно, чтобы могучее воображение молодости начало свою на сей раз, увы, разрушительную работу. Она отошла от прежних знакомых, новых не искала. Училась нормально, сессии сдавала в срок, но все, что вне учебы, вызывало у нее тоску и страх. В институте она держалась, а дома срывалась на родителях. Потом мучилась раскаянием, отчего всем троим становилось еще тяжелей. Ходить ей теперь никуда не хотелось: казалось, что театр, кино или выставка только подчеркивают ее одиночество. Пустые вечера под несчастными взглядами родителей стали для нее унижением и кошмаром… Когда она повесилась, ей было чуть больше двадцати. Вероятно, на характере этой девушки отчетливо сказались недостатки воспитания, о которых вы пишете. Тут я могу согласиться с вами: душевную стойкость, действительно, надо воспитывать. И все же, думая об этой истории, вот уже несколько лет не могу отделаться от простой и горькой мысли: не будь так нечутки и равнодушны ее знакомые, займись ее судьбой кто-нибудь постарше и поопытней — вы, я, еще кто-то, — была бы она и сегодня жива. И хочется не осуждать ее, а жалеть и думать о других, кого надо сберечь. Может, совсем немного и было надо. Объяснить, что в хаосе жизни удача выпадает людям очень неравномерно, что любят всяких, и худых, и полных, да и от полноты избавиться не так уж трудно. Или просто два-три раза взять с собой вечером в компанию. В молодости легко теряют вкус к жизни, но, к счастью, и приобретают легко. Мне, например, известен случай, когда пятнадцатилетнего человека, однажды покушавшегося на самоубийство, спас — смешно сказать! — фотоаппарат, точно угаданная и вовремя подаренная дешевенькая «Смена», маленький, но ежедневный интерес, двенадцатирублевый поплавок, который помог издерганному и очень одинокому подростку удержаться на плаву в самый критический момент. Очевидно, в этих моих рассуждениях есть одна явная слабость. Ну ладно, беру я ответственность на себя. Вас уговорю — вы возьмете. Я виноват, вы виноваты. Но вина наша, в общем, платоническая. Никто не взыщет. Даже вроде мы выходим получше других: они не сознают свою причастность к чужой трагедии, а мы с вами сознаем. Довольно приятная вина. Так иногда говорят, что борьба с пожарами — долг каждого гражданина. Долг-то каждого, а отвечает пожарный… От самых разных напастей общество страхует человека с помощью конкретных и ответственных своих систем. От болезни — поликлиника, от нищей старости — собес, от аварии — Госстрах. А ведь несчастная любовь страшней аварии. И обида страшна, и одиночество, и жестокий пресс длинной тоски. Все это тоже болезни, причем достаточно тяжелые. Иногда, как видим, со смертельным исходом. Мне кажется, настало время для тонкой и мудрой службы по предотвращению личной человеческой беды. Представьте на момент — кто-то сообщает: «Внимание, внимание! Двадцатилетняя работница химкомбината хочет покончить с собой». Как думаете — дадут ей умереть? Не понадобятся ни психиатры, ни родственники, ни общественные организации, ни даже парень, в которого она влюблена. Сотни людей бросятся на помощь, спеша поделиться собственными резервами радости, как бросаются люди к больнице, когда нужна кожа обгоревшему. И пусть чужая кожа не прививается — она помогает выжить, пока не нарастет своя. Если бы только удалось своевременно связывать больного и донора, того, кто задыхается без глотка радости, и тех, кто готов помочь… Я пишу про это не потому лишь, что жалко погибающих — жалко и человечество, остающееся без них. Если бы молодой и безвестный нижегородский мещанин, выстреливший себе в грудь, владел оружием чуть получше, город Горький сейчас назывался бы как-нибудь иначе, а десятиклассники не писали бы выпускные сочинения по роману «Мать»… Человечеству нужны сталевары и летчики–испытатели, машинисты электровозов и тигроловы. Но нужны и художники, и воспитатели в детских домах, и сердобольные сиделки в больницах — те, для кого способность души взрываться от боли, любви и сострадания лишь условие нормальной работы. Какой конкретно должна быть «противонесчастная служба» — сейчас говорить не буду. И так разговор наш затянулся. Да и не исключено, что серьезные люди просто поднимут меня на смех: мало ему забот в жизни, придумывает еще одну. Так-то оно так, забот много… Человек порезал руку. Он бежит к телефону и здоровой рукой набирает ноль–три — на помощь, человечество! А куда звонить, если ранена душа? Три–ноль? …«Кого мы растим?» — спрашиваете вы в письме. Когда успешно, когда с огрехами, но растим людей. Людей, умеющих и творить, и любить, и страдать, и сочувствовать, то есть жить всей полнотой жизни. И, конечно же, способных бороться за творческое, справедливое и доброе устройство жизни против духовно нищего, но эгоистичного и нахрапистого «супермена». Способных отстоять Человека. ПОТОРОПИТЕСЬ, РЕБЯТА! До Рыбинска фронт не доходил: безлюдная полоса с живыми огненными кромками шевелилась и двигалась западнее, по ту сторону Волги и водохранилища. Тем не менее от войны на городских и пригородных кладбищах осталось несколько солдатских могил. Одна из них находилась на Болтинском кладбище, возле входа, поблизости от церковной стены. Почему хоронившие выбрали именно это место, теперь сказать трудно. Скорее всего были они люди молодые, в кладбищенских делах неопытные, и выбор точки для могилы определило подсознательное солдатское ощущение: мол, стена — какое–никакое, а укрытие, все лучше, чем на голом месте. Однако отгремели бои, жизнь вошла в мирную колею, церковь заработала, и выяснилось, что холмик расположен неудобно — мешает. Дело в том, что во время крестного хода принято обходить вокруг церкви. А могила, хоть помещалась и не на самом пути, служила все же некоторой помехой — лучше бы подальше. В конце концов церковные активисты совершили небольшую перепланировку: холмик, и без того низенький, совсем сровняли с тропинкой, а дощечку с фамилией захороненного перенесли чуток в сторону, решив, по–своему резонно, что живым так удобнее, а усопшему все равно. И действительно — живым стало удобнее, а усопший на все эти пертурбации не реагировал никак. Некоторое время спустя холмик этот опять возник. Приехал откуда-то немолодой человек, пошел в местный военкомат, предъявил родственные права — и хоть и с хлопотами и не сразу, но все же вновь оборудовал могилку. С тех пор так и шло. Раз в год или два появлялся на Болтинском кладбище этот незнакомый местным жителям человек, подправлял могилку, красил табличку, а уезжал — табличка над могилой ветшала, краска смывалась, выгорала, и порой лишь с трудом можно было определить, что молодой лейтенант Позднышев расстался со своей жизнью двенадцатого числа, месяца августа, года одна тысяча девятьсот сорок второго. Если же родственник запаздывал — и этого на табличке различить было нельзя. Наверное, так бы оно и шло — прямой дорогой к вечному забвению. Но полузаброшенную могилу на Болтинском кладбище приметили ребята из тридцать первой рыбинской школы, расположенной неподалеку. Ребята были хорошие. И совесть, и душевное равновесие, и уважение к себе — все было при них. Но возникало ощущение: вот пройдут равнодушно мимо солдатской могилы, выкинут из стриженых голов осыпающийся холмик—-и сами станут чуть похуже, чуть поменьше, вообще потеряют в себе что-то такое, чего потом, может, уже и не восстановить… Были эти ребятишки в основном семиклассники, и сперва их тревожило больше любопытство. В самом деле — откуда здесь, на деревенском кладбище, воинская могила? Погиб? Или умер от болезни? Или везли раненого в тыл, да вот по дороге… В местном военкомате по просьбе ребят нашли что-то вроде учетной карточки. Но она не сказала ничего нового. Да, Позднышев. Да, лейтенант. Да, на Болтинском кладбище. Школьники написали в архив. Ответа не было. Опять написали. Опять без ответа. Но ребята из тридцать первой восьмилетки уцепились за волосок чужой жизни, за ниточку, за паутинку почти. Уцепились и отпускать не хотели. Они разбились на группы и пошли по ближним селам. Заглядывали в дома. Не слыхал ли кто случайно про лейтенанта Позднышева? Сперва спрашивали всех подряд. Потом стали с умом — одних пожилых женщин. Молодые ничего знать не могли, а мужчины в сорок втором были не здесь… Кто-то сказал: — А ведь он, ребята, небось из полка. Тут же в войну полк стоял, летчики. А на поле у них был аэродром. Прямо по картошке прошлись катками, умяли — оттуда и взлетали. Кто-то припомнил: — А к нему на могилку вроде женщина приходила. Весной вроде. Немного выяснилось. Но все же появилась у лейтенанта Позднышева воинская часть. Потом узнали и номер — 42–й авиационный полк, бомбардировщики дальнего действия. Еще время прошло — и вдруг на письмо, шестое по счету, ответил архив. Вот радости-то было! Ведь теперь у Позднышева появился и адрес — пусть старый, военной поры, но все же дом. Оказалось, из Подмосковья парень, из Кускова. Ребята написали туда. Увы, письмо вернулось. Ни родных не нашлось, ни дома, ни города: уже давно бывшее Кусково вошло в черту Москвы. Стали наудачу катать письма во все подряд московские военкоматы. И вот чуть не год спустя после начала поисков откликнулся военком Кировского района… Зажил, зажил лейтенант Позднышев! Появились у него родители. Брат появился. Женщину, что приезжала весной на могилу, нашли — появилась подруга у лейтенанта. Человеку плохо без друга, совсем нельзя. Но помогли школьники — и объявился друг Позднышева, веселый парень с Черниговщины, лейтенант Помазан. Вместе учились летать в Кировабаде, вместе летали: Позднышев командиром, Помазан штурманом. Товарищи возникли у молодого летчика — да какие товарищи! Тринадцать Героев Советского Союза вышло в войну из его полка. Получили ребята фотокарточку, увеличили. С простенка в школьном коридоре смотрит симпатичный худенький паренек, черноволосый и черноглазый. Учеников постарше, учителей помоложе — был ему в сорок втором всего двадцать один год. Немцы тогда стояли неподалеку от Москвы. А бомбардировщики 42–го полка летали за многие сотни километров на дальние цели — вплоть до самой Германии. Потери были велики. Порой и десятка самолетов не имелось в исправности. Малые повреждения латали тут же, между вылетами. Случалось, приходил экипаж из полета и, едва ухватив горсточку сна, часа через два вновь поднимался в воздух: резервных машин нет, а лететь надо. Вот и в ту ночь, с двенадцатого на тринадцатое, экипажу Позднышева выпал повторный полет. Заболевший Помазан остался на земле, его место занял старший лейтенант Хамза Насыров, тридцатитрехлетний башкир из Уфы. Разбежались, поднялись, пошли над полем, над лесом, над пригородами. И тут отказал мотор. Позднышев приказал: — Прыгать! Двое выбросились — стрелок и стрелок–радист. Парашюты сработали нормально, парни плавно поплыли к земле. Штурман Насыров прыгать не стал. Самолет ушел от города в сторону, к полю, и там упал. Удар, взрыв — и все кончилось. Что произошло в воздухе? Почему не выпрыгнул Позднышев? Почему не послушался командира штурман? Теперь об этом можно только гадать — рассказать некому. Стрелок и стрелок–радист тоже остались на войне, только их час пробил позже. Скорей всего было вот что. Бросить бомбардировщик над пригородом, над людьми и домами Леонид Позднышев, конечно, не мог. А может, и вообще не хотел бросать — самолеты в полку были считанные, да и непросто для летчика пустить на металлолом машину, в которой столько налетал. Вероятно, надеялся сесть. Не вышло… Можно понять и Хамзу Насырова. Он был не командир, штурман. Но и званием, и годами старше командира. Оставить парня одного в теряющем высоту самолете? Взрослый ответственный человек, глава семьи — этого он себе позволить не смог. Тогда-то и похоронили обоих, Позднышева и Насырова, на Болтинском кладбище. Но родственник Леонида, приладивший над могилой первую временную табличку, не знал имени погибшего штурмана. Рядом с фамилией «Позднышев» он написал просто — «штурман». Потом ниже написал «Помазан», в память о друге Леонида. Так и думали одно время, что Позднышев и Помазан погибли вместе. Однако ребята установили, что Помазан не погиб в сорок втором. Он был на похоронах друга и люто корил себя — хоть и без всяких оснований, — что в тот трагический день не был рядом с Леонидом. Помазан пережил Леонида всего лишь на год. Он погиб двенадцатого августа сорок третьего. От экипажа Позднышева не осталось в живых ни одного человека. Они погибли поодиночке, в разное время, в разных местах — но все. Такая была цена победы… Теперь на Болтинском кладбище стоит над могилой летчиков каменная плита с двумя фотокарточками. Поставили ее не родственники, не военкомат — сами ребята. Всей школой собирали металлолом, а деньги пошли не на турпоходы, как прежде, а на эту плиту. Пионерская дружина тридцать первой школы носит теперь имя Леонида Позднышева — гарантия долгой и прочной памяти. Одни ребята кончают школу, другие приходят в нее, а дружина остается, дружина не стареет… Правда, было дело — нашлись взрослые граждане, считавшие, что имя дружине надо было подыскать поизвестней, позаслуженней. Но ребята уперлись на своем — уж очень дорог стал им за время поисков этот скромный лейтенант, погибший в сорок втором. Я думаю, ребята правы. А что касается заслуженное™… Есть ли вообще такая слава и такая честь, которой не заслуживал бы любой из погибших за победу в этой войне? Герой из героев, славный из славных, похороненный в самом сердце страны — Неизвестный солдат. Кто он? Что сделал? Может, умелый воин, совершивший почти невозможное. Может, вчерашний школьник, мальчик, убитый в первом же своем бою. Но, кто бы ни был, он пал за Родину. И этого достаточно вполне… Вот тут бы мне поставить точку. Самый бы момент. Самый бы момент, но не выходит. Не получается у меня точка… Много хорошего рассказали мне ребята из Рыбинска про свои дела — по–настоящему хорошего. И сколько писем получили от бывших воинов, от родственников погибших. И как устроили в крохотной комнатке при входе в школу нечто вроде музея боевой славы. И как сейчас готовят своих экскурсоводов, чтобы было кому водить гостей и по этому музею, и по окрестным местам. Много сделали ребята, очень много! Но я задал им один вопрос: — Скажите, а кто из инвалидов войны живет в вашем микрорайоне? Ребята долго молчали. А потом серьезный паренек, активнейший из следопытов, честно ответил: — Этим вопросом мы не занимались… Да, уйму писем разослали по разным городам рыбинские школьники. Уйму получили в ответ — около двух тысяч штук. Но что могу поделать — при всем уважении к этой цифре не идет у меня из головы одно письмо. Одно–единственное. Вот уже года три прошло, а никак не забывается. Мне его дали прочесть в одной из редакций. А прислал его инвалид войны. Он не просто инвалид, он — спинальник. Что это такое? В медицине, наверное, есть термин понаучнее. Но в госпиталях солдат, раненных в позвоночник, называли именно спинальниками. Так вот этот спинальник, Алексей Федорович, уже тридцать лет живет лежа. Ноги есть, но не служат. Конечно, он не совсем уж неподвижен. Если на одну ладонь опереться, а другой половчей оттолкнуться да вовремя подставить локоть — вполне может Алексей Федорович повернуться на бок. Газету может держать, стакан с водой. Спичку может зажечь. Семьи у Алексея Федоровича нет, детей, естественно, тоже: ушел он на фронт восемнадцати лет, а все планы на послевоенную личную жизнь остались под городом Витебском. Живет он с матерью. Она, конечно, заботлива — мать всегда мать. Но ведь и годы — уже больше семидесяти. Даже доставить из кухни тот самый стакан с водой для нее нынче работа. Однако на бытовые сложности Алексей Федорович не жалуется. Сыт, крыша не течет, приемник есть — жить можно. Жалуется человек на другое. Вот уже лет десять никто из окружающих не догадался поздравить его с Днем Победы. А для Алексея Федоровича это особенный праздник, потому что особенно дорого за него плачено. «Неужели не заслужил открытку за три копейки?» — спрашивает Алексей Федорович. Как-то перед Днем Советской Армии мать всполошилась, пошла хлопотать за сына. Тут уж спинальника уважили — будто в насмешку прислали пригласительный билет на вечер в Дом культуры. Есть у инвалида и еще проблемы. Вот в шахматы сыграть не с кем. Про хоккей поговорить хочется — опять же собеседника нет. А чтобы хорошую книжку кто принес из библиотеки — об этом он и мечтать не решается. Да ладно — не в шахматах дело, не в книге. Но ведь просто нужно хоть иногда живому человеку поговорить с живым человеком! «Иногда мне кажется, что город вымер, — пишет Алексей Федорович. — Ну, заглянет раз в месяц старичок с соседней улицы. А что дети на Земле существуют — это я знаю только по крикам под окном…» Между прочим, от дома Алексея Федоровича до ближайшей школы от силы километр — больше ведь у нас и не бывает. Но, видно, и тамошние следопыты этим вопросом не занимаются… Ох, как бы хотелось, чтобы «этим вопросом» занялись хорошие ребята. Из Рыбинска. И из других городов. Из всех городов, из всех деревень, какие только есть в стране. Пойдите, ребята, в ваш районный военкомат и спросите, кто из инвалидов войны нуждается в помощи. А после обойдите все адреса. Ни трудной, ни длительной эта экспедиция не окажется: не так уж много инвалидов войны живет сегодня рядом с нами. Ведь со Дня Победы прошло целых тридцать лет. Большой срок! А раны, даже самые почетные, долголетию, увы, не способствуют… Поторопитесь, ребята!