Позже. После второго урока отыскал Вандерпола. Бледнолицый парень с неприятным носом картошкой. Мы поторговались насчет цены и мне удалось сбить ее до пяти фунтов.

– Помни, одна игра, не больше, – то и дело повторял он, укладывая мою пятерку в карман. А после взглянул на меня с подозрением: – Почему для тебя это так важно?

– Мой отец умирает, – неожиданно для себя сказал я. – Он играл в регби за... Шотландию. Самое заветное его желание – увидеть меня в первом составе. По стопам отца и так далее. Пока он еще жив.

Вандерпол так растрогался, что вернул мне пять фунтов, которые я, разумеется, принял (однако Бену об этом не скажу). Он уверил меня, что «подвернет» лодыжку или еще что-нибудь в этом роде – в пятницу, во время предъигровой тренировки. Играть предстоит с Аундлом, сказал он, это очень жесткие ребята. «Я даже предложу тебя на замену, – а не эту деревенщину ффорда. Не беспокойся, Маунтстюарт, твой старик будет тобой гордиться».

Почему я так много вру? Маме, Люси, Вандерполу, Бену... Или это нормально? И каждый врет не меньше моего? А жизнь человека есть просто совокупность лжи, которую он нагородил? («Лжизнь».) Можно ли построить приемлемое существование без вранья? Или оно является естественной основой любых человеческих отношений, той нитью, которая связывает наши индивидуальные "я" друг с другом? Пойду-ка я, укроюсь за кортами для сквоша да выкурю сигаретку, предаваясь столь же возвышенным размышлениям.

13-е марта [1924]

Снег – добрых шесть дюймов – все спортивные состязания отменены. Между тем, газеты пишут, что в Лондоне ясно, – похоже, снег выпал только в несчастной Восточной Англии. Отчего отсрочка матча с Аундлом так меня расстроила? Мне не терпелось выйти на поле – должно быть, я обращаюсь в настоящего спортсмена. Вандерпол подошел ко мне в галерее, поинтересовался как отец. Я чуть не попросил его не лезть в чужие дела, но вовремя спохватился.

– Он сможет? – спросил Вандерпол.

– Сможет что?

– Приехать в следующий уик-энд – или когда там будет матч с Аундлом?

– Надеюсь. Мама говорит, что он держится.

Я почувствовал себя по-настоящему виноватым, – особенно потому, что отец и вправду болен. Меня беспокоит то, что, поместив вот так отца пред смертными вратами, я словно бы наложил на него некое зловещее заклятье. Но я тут же говорю себе: это же всего лишь слова. Простые слова, не способные ни ускорить, ни замедлить течение болезни. Тем не менее, этим вечером я молился за него в часовне – такой уж я лицемер. Как бы посмеялся надо мной Х-Д: над тем, что я – подобно любому маловеру, – гоняюсь за двумя зайцами сразу, привычно совершая молитвенные телодвижения, когда мне это удобно. Возможно, мне стоило настоять, чтобы Вандерпол принял те пять фунтов.

Пятница [22 марта 1924]

Сработало, как по волшебству. Мы тренировались, и вдруг с поля первого состава прибегают рысью Янгер и – к удивлению моему – Барроусмит. «Маунтстюарт!» – кричат они. Я с невинным видом трушу к ним. Вандерпол охромел, подвернул колено – ты сможешь выйти завтра на матч? «Рад стараться», – скромно отвечаю я. «Умница!» – восклицает Барроусмит и хлопает меня по плечу. Одобрение его почему-то тревожит меня. Я и забыл, что он тоже играет в первом составе – выходит, я теперь уже не фенианский ублюдок.

Бен и Питер, похоже, искренне за меня рады – и, думаю, даже любуются моим зверским упорством, – Бен пообещал поступить вопреки своему пожизненному обыкновению и добровольно явиться на спортивное состязание. Питер сказал, что тайком встретился с Тесс: отец запретил ей видеться с ним (он, Питер то есть, едва не расплакался, говоря об этом). Он полагает, будто Клаф видел, как они держались за руки. Лепечет нечто бессвязное о том, что в пасхальные каникулы поселится в нориджском пансионе, где они смогут встречаться исподтишка. Мы попросили его не пороть чушь.

Бен, со своей стороны, говорит, что миссис Кейтсби написала ему, предложив частным образом дать несколько уроков относительно католической веры – вместо Дойга. «По-моему, она вознамерилась меня совратить, – сказал Бен. – Странные вы, однако же, люди, католики». На что она похожа, эта твоя миссис Кейтсби? – спросил я. «Пухленькая такая, напудренная и розовая, – сказал Бен и его явственно передернуло. – Я уж лучше предамся содомскому греху с Монтегю». И знаете, я думаю, он на это способен. Мы провели приятные полчаса за сальными разговорами.

Пасхальное воскресенье [20 апреля 1924] Бад-Ригербах

Сказал маме, что у меня разболелась рука, и тем самым избавился от пасхальной службы. Мама, отец и Люси уехали фуникулером вниз, в старый город, где дожидался их благочестивого посещения собор. А я, как только они удалились, попросил у фрау Дилендорфер бутылочку светлого рейнвейна и, поскольку мне сразу получшало – что может быть прекраснее, чем с приятностью нарезаться в воскресенье, в 10.30 утра? – решил, что могу снова взяться за дневник.