Пятница, 28 августа

Авиньон. Позавтракал на площади у Папского дворца, затем прошелся вдоль маленького канала к отелю. И там увидел Дика, расписывавшегося у конторки портье. Выглядел он как человек, пострадавший от несчастного случая: лицо багровое, в волдырях и шелушащейся коже. Он приветствовал меня крепким рукопожатием и широкой улыбкой – о ссоре нашей ни слова. Сказал, что три дня назад заснул в полдень на пляже, в обширной, как ему показалось, тени. Ну и, разумеется, проспал дольше, чем собирался, солнце сдвинулось, тень постепенно сползла с Дика. У него обгорели лицо и колени, однако боль, по его словам, уже начинает стихать. Завтра мы возвращаемся домой. Я простил Дику его ребяческую вспышку – он достаточно за нее наказан.

Вторник, 8 сентября Самнер-плэйс

Сегодня в синематографе поцеловал Лэнд (фильма называлась «Карусель»). Наши губы соприкоснулись лишь на секунду, и она сразу оттолкнула меня и прошипела: «Никогда так больше не делай!». Первое блюдо мы съели у «Каттнера» в полном молчании. В конце концов, я сказал:

– Послушай, извини. Просто ты мне нравишься, я думал, что и я тебе тоже.

– Нравился, – сказала она. – И нравишься. Но...

– У тебя есть кто-то еще, – я вдруг почувствовал себя очень зрелым, как если бы мы были персонажами пьесы Ноэла Кауарда.

– Кто тебе сказал?

– Я догадался. Кто он? Один из тех, с кем ты познакомилась в Корнуолле?

– Да. Ты как-то очень неприятно ведешь это разговор.

Ну и я предоставил ей возможность рассказать свою историю, и пока та разворачивалась, пока меня охватывала все большая и большая подавленность, Лэнд начинала казаться мне все более и более прекрасной. Почему жизнь должна быть такой предсказуемой? Его зовут Бобби (омерзительно). Бобби Джарретт. А отца – сэр Лукас Джарретт, член парламента.

– Сэр? Полагаю, он баронет, – устало сказал я.

– Да.

– Тогда понятно: «леди Лэнд Джарретт». Да, в этом присутствует определенное благозвучие. И что, он красив?

– Пожалуй, можно сказать и так.

– Красив, как Крез?

С мгновение мне казалось, что Лэнд запустит в меня остатками майонеза, а она вместо этого прыснула. Я улыбнулся в ответ, прежние наши ласковые отношения были восстановлены, и все же мне стало тоскливо: большинство девушек просто ушли бы, или обругали меня, или устроили какую-нибудь сцену. А Лэнд сказанное мной показалось смешным – и, наверное, как раз поэтому я ее и люблю. Ну вот – написал. И никогда бы не поверил, что напишу еще и следующее: жду не дождусь возвращения в Оксфорд.

Воскресенье, 10 октября Джизус-Колледж

Я чуть было не отправился сегодня к католическому капеллану – послушать мессу и исповедаться, однако летевший со всех сторон скорбный звон колоколов (почему в Оксфорде так много дурацких колоколов?) и гнилая чернота сырых домов (лил сильный дождь) отпугнули меня. В общем и целом, я решил остаться нераскаянным, мои грехи принадлежат мне и только мне одному.

Я втайне вступил в «Гольф-клуб» колледжа и нынче вышел после полудня на поле в Кидлингтоне со скучнейшим малым по фамилии Парри-Джонс, прошел с ним девять лунок Дождь прекратился, я легко обыграл Парри-Джонса, три и два. Он сказал, что мне не составило бы труда войти в команду университета. Мог бы даже добраться до сборной – или тут она называется малой сборной? Не попробовать ли – хотя бы ради того, чтобы объявить эту новость Ле-Мейну.

Бен приглашает меня в январе приехать в Париж. А до тех пор мне помогут выжить Шелли и гольф. Сегодня вечером обедаю с Питером в Бейллиоле – через четыре месяца ему стукнет двадцать один год.

1926 Вторник, 26 января

Я все думаю и думаю о Париже, гадая, на самом-то деле, может, в нем оно и кроется – будущее. Время я там провел замечательно, погода стояла сырая, холодная, ну и тем лучше. Я спал на софе в квартире Бена на рю де Гренелль – всего-навсего большой комнате с печкой для обогрева в одном углу и отвратительной уборной снаружи, на лестничной площадке, – уборной, которой пользуются все прочие жильцы. Все свои деньги Бен тратит на картины, и стены его комнаты в четыре-пять слоев заставлены холстами. По большей части посредственными, как признает сам Бен, однако, говорит он, надо же с чего-то начинать. Боюсь, абстракция оставляет меня равнодушным – в живописи должна присутствовать некая связь с человеком, иначе нам останется говорить только о форме, рисунке и тоне, – а этого для произведения искусства попросту недостаточно. В доказательство моего мнения я купил за 30 сантимов изящный карандашный набросок кофейника, сделанный Мари Лорансен. И сказал, что не променяю этот клочок бумаги на все его холсты. Бена это позабавило. «Поживем, увидим», – ответил он.

На рю де Гренелль живет Джеймс Джойс – Бен немного знаком с ним, они часто сталкиваются на улице. Как-то ночью Бен указал мне на него в местном ресторане. Джойс был в глазной повязке и выглядел усталым, напряженным, – однако весьма франтоватым. У него, заметил я, очень маленькая голова, меньше, чем у его жены, тоже там бывшей. На следующий день я отправился в «Шекспир-энд-Ко» и купил экземпляр «Улисса». Поначалу он шел у меня хорошо, но потом, должен покаяться, я начал понемногу застревать и, в итоге, осилил лишь треть романа.

Среда, 27 января

Пожалуй, стоит записать и это. Мы покидали ресторан в Сен-Жермен – «У Луака», – а в него как раз входил Джойс с тремя друзьями, одного из которых Бен знал. Мы остановились поболтать, меня представили. Бен, хорошо говорящий по-французски, аттестовал меня как «Mon ami, Logan, un scribouillard»,[33] – озадачив Джойса, который этого французского слова явно не знал. «Как?» – переспросил он. Я выступил вперед: «Бумагомаратель», – сказал я. «Писатель?» – переспросил он обращая на меня подслеповатый взгляд. «Вроде того, – ответил я, – скажем так: бумагописатель». Джойс одарил меня редкостной улыбкой. «Мне это нравится, – сказал он, – предупреждаю, могу украсть». Улыбка преобразила его бледное тонкогубое лицо, а я вдруг осознал, что говорит он с ирландским акцентом. «Магу, – сказал он, – магу украсть".