Они собирались войти в собор без меня! Мужчинам нет дела до женских глупостей вроде тоски по детям. В душе моей вспыхнула ярость и тут же погасла: я увидела мать. Отменив траур для своих подданных, Изабелла продолжала одеваться в черное. Потеря детей оставила глубокий след на ее прекрасном некогда лице. От горьких слез под глазами залегли черные круги. В уголках губ появились глубокие морщины. Однако глубоко запавшие глаза по-прежнему сияли. Мать разглядела мое замешательство и, обнимая Филиппа, украдкой мне подмигнула: не робей, выше голову. Наконец настал и мой черед. Я прижалась к материнской груди и закрыла глаза, вдыхая ее аромат, совсем не похожий на резкий затхлый запах, исходивший от нее в день нашего расставания. Теперь ее платье благоухало лавандой. Мать осторожно погладила меня по заплетенным в косы волосам, не зная, как проявить нежность, и не в силах ее сдержать. Позади остались шесть долгих лет разлуки, и теперь радость переполняла мое сердце, рвалась ввысь, в небеса, к шпилю собора, в котором нас должны были провозгласить наследниками. Под его сводами гремело Te Deum [16] , звучали песнопения, курился ладан. Толпа на площади бесновалась от радости.

Отец ни на шаг не отпускал от себя Филиппа, а тот, уже возомнивший себя сувереном и властителем, снисходительно поглядывал на будущих подданных. После церемонии мы вчетвером отправились во дворец, чтобы спокойно побеседовать, пока не начался торжественный прием. Наедине Филипп сообщил нам печальную новость: скончался Артур, пятнадцатилетний принц Уэльский, муж моей сестры Каталины. Семнадцатилетняя вдова навсегда потеряла права на английский престол. Положение Испании становилось все более сложным. Услышав скорбную весть, мать прижала ладонь к губам, чтобы сдержать хриплый горестный стон. Отец поднялся на ноги и резким небрежным жестом сунул в огонь очередное полено. «Porca miseria» [17] , — процедил он сквозь зубы по-итальянски, на языке своей юности.

Четверть века плести интриги, искать союзников, заключать династические браки, всеми силами укреплять государство, и все лишь для того, что на трон Кастилии и Арагона взошел фламандец, не знавший и десяти слов на испанском языке. Я знала, какие мысли терзают моих родителей. Они и мне не давали покоя. Филипп сбивчиво выразил свои соболезнования, но разве мог он понять мужчину и женщину, застывших в тяжелом молчании посреди серого зала толедского дворца. Радость встречи оказалась недолгой. Завтра начнется девятидневный траур. Король с королевой облачатся в черные, как воронье оперение, одежды, чтобы передать мне право управлять страной, осиротевшей после смерти своих принцев. Сердце моей матери обливалось кровью: за что ей такие мучения, неужто это расплата за то, что она лишила Бельтранеху престола и заточила в монастырь. Теперь это проклятие падет на меня. На меня, Филиппа и наше потомство. В голове у меня вертелись слова Христа: «Отец, да минует меня чаша сия».

Ладонь Мануэля легла мне на лоб. Резко выдохнув, я открыла глаза.

— Скажи, Мануэль, в те времена такую череду смертей всегда считали предзнаменованием?

— Безусловно. Научная мысль оформилась лишь в семнадцатом веке. До тех пор в любом происшествии видели либо волю Господа, либо злые чары, что, по большому счету, одно и то же.

— Значит, нежелание Хуаны становиться королевой можно объяснить страхом перед проклятием? Мне, к примеру, было бы очень страшно.

— Интересная гипотеза. У Хуаны и вправду не было стремления к власти. Она любыми способами старалась ее избежать. Потом это сочли одним из доказательств безумия. До этого злосчастного визита Хуану могли упрекнуть разве что в недостаточном религиозном рвении да еще в том, что она редко пишет родителям. Первые признаки психической нестабильности появились только в тысяча пятьсот восьмом году. А вообще-то тебе судить, была Хуана безумной или нет. Однако уже поздно. Давай на сегодня закончим.

Мы провели в библиотеке весь вечер, с небольшим перерывом на ужин. Было уже половина одиннадцатого, но ни капельки не хотелось спать, а вот Мануэль выглядел усталым. Он поднялся на ноги, разминая спину, и пошевелил кочергой поленья в камине. Они почти догорели.

— Я провожу тебя в твою комнату, — предложил Мануэль, — а потом вернусь сюда погасить огонь и выкурить на ночь сигарету. — Он непременно хотел убедиться, что в камине не осталось ни одного тлеющего уголька. Хватило бы одной искры, чтобы старый дом заполыхал, словно вязанка хвороста. — Не снимай платье. Агеда давно легла.

Мануэль зашел в мою спальню и осторожно прикрыл дверь. Он ослабил шнуровку на моем платье и дал мне белый махровый халат. Мануэль старался не шуметь, чтобы не потревожить тетушку. Аккуратно сложив платье, он шепотом пожелал мне спокойной ночи.

— Моя спальня около лестницы, — предупредил Мануэль. — Если что-нибудь понадобится, я в твоем распоряжении. Спальня Агеды в другом конце коридора. Вряд ли она нас услышит, но лучше не рисковать.

Я почистила зубы и надела пижаму. Агеда плотно задернула гардины, но я слегка раздвинула их, чтобы проникавший в щель лунный свет хоть немного осветил комнату. В моей сумке лежала книга Прадвина, которую мне одолжила Луиса Магдалена. Мне хотелось побольше разузнать о маркизах Денья, которых так часто упоминали Агеда и Мануэль. На прикроватной тумбочке стоял изящный хрустальный ночник с экраном из желтого шелка. Я залезла под одеяло и положила на тумбочку мамино зеркальце словно защитный амулет. Мануэль не станет делить со мной постель в доме своей тетки, подумала я и вдруг с удивительной ясностью ощутила его прикосновение. Я со вздохом откинулась на мягкую гагачью перину. Мое тело ощущало присутствие Мануэля, тянулось к нему, пробуждая фантазии, обуревавшие меня в тишине интернатской спальни. Я отдала бы все на свете, чтобы провести эту ночь с ним.