В пять пополудни Мануэль вернул меня в двадцатое столетние, напомнив, что пора переодеваться и отправляться в интернат. Когда я, стянув через голову платье Хуаны, в одних трусиках уселась перед камином, он вдруг притянул меня к себе. Мануэль долго и пристально разглядывал мое нагое тело при свете очага, потом осторожно пощупал сосок, провел пальцем по идеально прямой линии тонких волосков, соединявших живот и грудину.

— Значит, месячных нет? И сколько дней задержка?

— Десять, — призналась я. И повторила, что беспокоиться не о чем. Все дело в гормонах, организм юной девушку порой дает сбои.

Мануэль положил ладони мне на живот, снова осмотрел груди.

— Посмотри, у тебя соски потемнели. Господи, Лусия, что я наделал! — воскликнул он внезапно, поддаваясь панике. Закурив, Мануэль принялся нервно расхаживать перед камином.

— Мануэль, ну что ты, прекрати. Все это ерунда, я же тебе…

— Я два года изучал медицину, — перебил Мануэль, остановившись прямо передо мной. — Я хотел бы ошибиться, но, по-моему, ты беременна. Симптомы налицо: исчезновение менструации, набухшие груди, темные соски и эта линия на животе. — Какой ужас! Что же теперь делать? Я никогда себе не прощу.

— Не может быть, — повторила я уже не так уверенно. — Мы ведь предохранялись. Ты был так осторожен.

— А что, если ты такая же плодовитая, как Хуана? Вы ведь так похожи. — Мануэль глядел на меня странным пронзительным взглядом, словно пытаясь угадать во мне чужие черты. — И роды наверняка пройдут легко, как у нее. Ты не беспокойся, Лусия, мы обо всем позаботимся. Мы с Агедой все возьмем на себя. Не надо бояться.

— Подожди, Мануэль. Ты слишком торопишься. Такие решения не принимают в спешке. Давай подождем несколько дней.

— Конечно, подождем, — Мануэль посмотрел на часы: пришло время возвращаться в интернат, — но ты увидишь, что я прав. Месячные не начнутся. А теперь одевайся, я отвезу тебя на машине.

Я оделась, изнывая от тревоги, и пошла попрощаться с тетей Агедой, которая чистила на кухне фамильное серебро.

— Деточка, я так рада, что ты проведешь с нами Рождество, — улыбнулась сеньора. — Мы так давно не устраивали сочельник. У твоего друга Мануэля аллергия на священников, а мне вечно не хватало сил настоять на своем, но с тобой все будет по-другому. Мы вместе все приготовим. Все будет просто чудесно, вот увидишь.

Я рассеянно кивнула, думая о том, как изменится жизнь каждого из нас, если Мануэль окажется прав. Не может быть, твердила я про себя. Только не это.

Месячные так и не начались. Через несколько дней стало ясно, что Мануэль не ошибся. Прибавились новые симптомы: меня тошнило, болела грудь, а из сосков выделялась непонятная белесая жидкость. Декабрьский холод пробирал меня до костей. Я все время тряслась и с большим трудом заставляла себя сосредоточиваться на экзаменах. Дурнота накатывала волнами. Я старательно избегала пристального взгляда матушки Луисы Магдалены. Мне часто вспоминалась Хуана. Мануэль предположил, что мы с ней схожи не только внешним обликом, но и плодовитостью. Я снова и снова возвращалась мыслями к его словам. Страшнее всего было признаться во всем монахиням. Только Исис могла бы меня понять. Иногда я думала, что вместо Рождества с Денья мне нужно поехать в Нью-Йорк. Исис меня защитит. Исис ничего не скажет бабушке с дедом. Мы с ней что-нибудь придумаем. Но ведь Мануэль отец ребенка. Разве можно решать без него? Со мной приключился настоящий паралич воли. Я двигалась как сомнамбула, чувствуя, что мое собственное тело больше мне не принадлежит. Ночи напролет я лежала с закрытыми глазами, вспоминая благословенное время, когда в моей жизни не было Мануэля. Как могла я допустить, чтобы меня соблазнила Шахерезада в мужском обличье? Как можно было оказаться такой простодушной романтической дурочкой? Ведь я всегда считала, что ни под каким видом не стану рожать ребенка от человека настолько меня старше. Рожать ребенка? Я? Во время мессы я молила Бога избавить меня от маленького существа, поселившегося в моей утробе. «Господи, да минует меня чаша сия». Потом я горько раскаивалась. Какая низость желать смерти тому, кто больше всех на свете нуждается в моей любви. Во время уроков, на переменах, в столовой я прокручивала в голове бесчисленные сценарии собственной жизни. Аттестат я уже не получу. У меня в запасе не больше двух-трех месяцев. Конечно, я слышала немало историй о своих сверстницах, которые перетягивали живот и продолжали как ни в чем не бывало ходить в школу.

Мысль о том, что я не смогу учиться, приводила меня в отчаяние. Теперь, если я и окажусь в Нью-Йорке, то в каких-нибудь трущобах, с младенцем на руках, в нищете и забвении, как в романе Диккенса.

Мне до истерики хотелось с кем-нибудь поговорить. Я не могла дождаться пятницы, чтобы увидеться с Мануэлем. Он был взрослым человеком, разумным и опытным. Он должен был знать, что делать.

Матушка Луиса Магдалена в те дни была ко мне особенно внимательна. Острое чутье монахини, настроенное на малейшие изменения в душевном состоянии воспитанниц, подсказывало ей, что я переживаю тяжелый кризис, но она, конечно, и представить не могла, что в интернате вот-вот разразится скандал, по сравнению с которым сотрясающие мою родину землетрясения, способные стереть с лица земли целые города и навсегда изменить земной ландшафт, покажутся забавным приключением. Монашки и пансионерки будут по секрету передавать друг другу страшную новость, пока она не облетит весь интернат. Отцы благовоспитанных юных сеньорит выстроятся в очередь, чтобы забрать своих дочерей из учебного заведения, в котором происходят подобные непристойности.

В присутствии матушки мне приходилось сдерживать слезы, хотя мои глаза напоминали переполненные русла рек в сезон дождей. Канун Рождества — печальное время для сирот и бездомных, и я как никогда сожалела о том, что моей матери не будет рядом в самые важные моменты моей жизни. Она не придет на мой выпускной, не увидит моей свадьбы, не возьмет на руки моего первенца. Добрая монахиня не понимала причин моей тоски, но интуитивно чувствовала, что со мной творится.

— Скажи мне, детка, отчего ты такая грустная? Нет, я все понимаю, но точно ничего не случилось?

Пришлось сослаться на запах елки и корицы, на конец семестра — лишнее напоминание о том, что скоро выпуск и мне придется покинуть монастырь, ставший для меня надежным убежищем. Как ни странно, мои судорожные рыдания немного успокоили матушку. Должно быть, она приняла их за запоздалую реакцию на постигшую меня утрату и обрадовалась, что слезы облегчат мою боль и очистят душу. Она предположила, что дружба с Денья пошла мне на пользу, помогла вытащить наружу эмоции, которые я упорно держала в себе.