Мы погасили свет, заперли дверь и спустились по лестнице. Мануэль нес под мышкой альбом с фотографиями.

Тетя объявила, что приготовит на праздничный ужин запеченную баранью ногу, паштет из форели и миндальную халву. Но прежде они с Мануэлем отправятся в магазин за шампанским, икрой, окороком, сыром манчего и прочими деликатесами. Мне поручили постелить скатерть, достать столовое серебро и разложить приборы. Проводив хозяев дома, я с энтузиазмом взялась за работу. Уже не помню, чем я занималась, когда по дому разнесся отвратительный металлический звук сигнализации, к которому мне так и не удалось привыкнуть. Внезапно я поняла, что осталась совсем одна, запертая в странном доме-сокровищнице. Я бросилась к кухонной двери. С ожесточением дернула ручку. Дверь не поддалась. Все окна и двери, которые я пробовала открыть, оказались запертыми. Меня прошиб холодный пот. Я велела себе не терять головы, ведь Мануэль и Агеда вот-вот вернутся. Сходить с ума ровным счетом не из-за чего. Но ничего не помогало. Я задыхалась, почти теряла сознание. Когда одной девочке в интернате стало плохо, матушка Луиса заставила ее дышать в бумажный пакет. Я нашла пакет и принялась его надувать. Зачем им понадобилось запирать меня на семь замков? А если с ними что-нибудь случится? А если начнется пожар? Электричество в доме работало из ряда вон плохо. На кухне, к примеру, нельзя было одновременно включать тостер и чайник. Проводка не выдерживала напряжения. Даже фен таил в себе опасность. Когда я им пользовалась, по всему дому меркли лампочки. «Старые дома, дочка, словно калеки», — повторяла Агеда. Я посмотрела в окно. Зимний сад угасал под грудой мертвых сухих листьев. Каштан ощетинился голыми ветвями, словно сказочное чудовище, пытавшееся проникнуть в дом. Хорошо еще, что день выдался солнечным. Мое добровольное заточение превратилось в настоящее. Они вернутся, обязательно вернутся, повторяла я. Ничего страшного не случится. Денья с минуты на минуту будут дома. Не будет никакого пожара. Чтобы успокоиться, я вернулась на кухню и налила себе стакан вина. Алкоголь пошел мне на пользу. Я согрелась. К лицу снова прилила кровь. Но стоило мне немного успокоиться, как меня охватил новый нелепый страх: я заперта в доме с останками Филиппа Красивого. Не будь дурой, внушала я себе, Филипп похоронен в Гранаде. Я своими глазами видела его мавзолей, и словоохотливый, гид рассказывал, что, по замыслу скульптора Доменико Фанчелли, голова посмертной статуи эрцгерцога едва касается подушки, на которой он покоится подле Хуаны. «Потому что голова была пустая!» — с удовольствием объяснил гид. Я решила пойти в библиотеку, однако ноги сами принесли меня в комнату Мануэля. Чтобы разогнать зловещую тишину, я принялась вполголоса напевать. Мне не хотелось думать ни о Хуане, ни о собственном заточении. Воспоминание о Торнфилде, мрачном поместье из книжки про Джен Эйр, усилило мои страхи. А что, если в коридоре раздастся безумный хохот? А что, если в комнатушке под лестницей томится другая узница, девчонка вроде меня? Грань между безумием и здравым смыслом слишком тонка. От ужаса у меня пересохло во рту, а глаза готовы были выкатиться из орбит. Не знаю, что я предполагала обнаружить в комнате Мануэля. Его постель была аккуратно заправлена. На ночном столике лежала стопка книг. Одна из них оказалась медицинским справочником с обрывком бумаги вместо закладки. Здесь же были Гомер и «Чистилище» Данте. Я открыла комод. Носки, белье, связанные тетей Агедой свитеры. Их было много. Слишком много. Я машинально втянула носом воздух. Вещи Мануэля пахли чистотой. Отглаженные рубашки висели на плечиках. В ванной я открыла зеркальный шкафчик. Одеколон, крем для бритья. Я вернулась в спальню. Села на кровать. Огляделась. Взяла медицинскую книгу и открыла заложенную страницу. Мануэль читал раздел, посвященный гинекологии. Он подчеркнул тонкой карандашной линией слово «псевдобеременность». Я прочла: «Воображаемая или фальшивая беременность, как правило, вызванная сильным желанием иметь ребенка. Характеризуется прерыванием менструального цикла, повышением веса и выделениями из молочных желез, как при настоящей беременности. Матка и шейка матки претерпевают характерные изменения, анализ мочи может оказаться положительным. В некоторых случаях может ощущаться движение зародыша. Когда женщина узнает о том, что беременность была ложной, появляется риск депрессивного состояния, нарушения функции щитовидной железы и характерные для беременности изменения гормонального фона. Из истории известно, что состояние ложной беременности переживали Мария Тюдор и Изабелла Валуа, вторая и третья супруги испанского короля Филиппа II».

Я перечитала абзац несколько раз, потом закрыла книгу и вышла в коридор. Сама того не желая, я положила руку на живот, ощупала его и легонько погладила, чтобы утешить и приласкать маленькое незнакомое существо, жившее во мне. Я отказалась делать аборт не столько из страха и чувства вины, сколько от сознания, что крошка, которая плавает в моих водах, пока еще скорее рыбка, чем человек, и есть моя семья. От статьи из справочника мне стало не по себе. Мануэль опасался, что моя беременность окажется ложной, или надеялся на это?

Я еще не успела прийти в себя, когда вернулись хозяева дома. Я услышала, как они переговариваются, отключая сигнализацию.

Я вышла им навстречу и заявила, что не желаю, чтобы впредь меня запирали. Никогда, повторила я. Мне еще ни разу в жизни не было так страшно.

— Но ведь это для твоей же безопасности, дочка. Разве мы могли просто уйти и оставить тебя без всякой защиты? Ты ведь столько лет прожила в монастыре и до сих пор боишься? — увещевала меня Агеда.

— Надеюсь, ты не подумала, что мы решили заточить тебя, как Хуану? — улыбнулся Мануэль.

Я молча отправилась разбирать сумки. Агеда купила рождественские пудинги, сладости, шоколад и еще кучу всяких вкусностей, чтобы устроить настоящий праздничный ужин и помочь мне позабыть о печальных сочельниках в Малаге. Мой страх прошел, оставив ощущение пустоты внутри. Если бы моя беременность и вправду оказалась ложной, воображаемой, псевдобеременностью, или как там это называется, время повернулось бы вспять, и я снова стала бы свободной, одинокой, но свободной.

Мануэлю взбрело в голову, что для праздничного ужина мне непременно надо облачиться в алое бархатное платье и черную накидку Хуаны, а тетушка должна по такому случаю одолжить мне золотой крестик из шкатулки с фамильными драгоценностями. Разглядывая себя в зеркале, я поразилась своему сходству с Хуаной, какой ее изображали на портретах. Мне было вовсе не сложно исполнить прихоть хозяев дома, нарядившись принцессой. Лучше быть принцессой или королевой, чем бедной сироткой. Для меня дух Хуаны был милей призраков, что окружали меня с детства, и тайны, которую скрывало мое собственное тело.

За ужином племянник с тетушкой предавались воспоминаниям о былом, а я размышляла, не связан ли отказ Мануэля сдать в лабораторию мои анализы с подозрением, что моя беременность может оказаться ложной. Так почему бы не узнать наверняка? Я не находила ответа. Агеда настаивала, что в моем состоянии нужно пить сок, но я настояла на бокале шампанского. Впрочем, охваченная тревожными мыслями, к вину я почти не притронулась. А что, если Мануэль случайно открыл ту самую страницу? Что, если он боялся грядущего не меньше меня и всего-навсего пытался развеять свои страхи? Заложенная страница ровным счетом ничего не значила. Мануэль и Агеда смеялись так заразительно и беззаботно, что я устыдилась своих подозрений и порадовалась, что они никогда о них не узнают. Теперь я уже не боялась хозяев дома, а любила их со всей силой, на которую только способен подросток, жаждущий, чтобы реальный мир хоть немного походил на его мечты.

Перед сном я крепко обняла тетушку Агеду. Мануэль лег со мной, и, когда я вновь заговорила о том, какого страха натерпелась утром, услышав сигнализацию, состроил уморительную гримаску капризного ребенка. «А мы не слишком переусердствовали с перевоплощением в Хуану?» — заметил он. Я вдоволь посмеялась над собой. Мне хотелось спросить о найденной в спальне книге, но я почла за благо промолчать. Мне не хватило духу признаться, что я пробралась в его комнату в поисках похищенной студентки. Мы занимались любовью без страсти, но с глубокой нежностью, лаская и баюкая друг друга, словно младенцев. Мой живот до сих пор оставался плоским, хотя бедра медленно, но неуклонно теряли привычные очертания. Груди явственно увеличились. Соски с каждым днем становились все темней и напоминали солнце во время затмения. Рядом с бледным Мануэлем моя кожа казалась особенно смуглой, как темная патока. Я сказала, что хочу сдать анализ сразу после Рождества.

Мануэль ушел к себе за сигаретами и коньяком. Вернулся он босым и в пижамных брюках. Мануэль уселся на диван, а я осталась в постели, закутанная в одеяло.

— Я тут подумал о фотографии комнаты на третьем этаже, — проговорил он, выпуская колечки дыма. — Все это очень странно. Раньше в этой комнате никогда не бывали посторонние. Ты первая. Потому меня так заинтересовало твое наблюдение. Когда видишь что-нибудь изо дня в день, перестаешь замечать очевидные вещи. Помнишь, я рассказывал о бесследно исчезнувшем ларце Хуаны? Подростком я несколько раз тайком виделся с матерью. Она рассказала мне, что Хуана вовсе не была безумна, что этому есть доказательство. Неопровержимое доказательство, которое моя семья скрывает ото всех. Кажется, речь шла о каких-то документах. С ложью и тайнами всегда так получается. Сначала ты хранишь секрет просто так, потом тебе становится стыдно признаться, что у тебя есть секрет. Мама сравнивала тайну доказательства с моим рождением. И то и другое было семейной тайной. Я до тринадцати лет считал, что Агеда усыновила меня, забрав из какой-то нищей семьи. Пока она сама не призналась, что моя настоящая мать — ее сестра. Уже после смерти деда. — Мануэль глотнул коньяку.

Я не знала, что сказать. Сердце ныло от жалости к Мануэлю.

— У тебя странная семья. Хотя, наверное, все семьи странные и у всех есть свои секреты.

— Ларец, о котором я говорил, пропал через восемь дней после смерти Хуаны. Вышел ужасный скандал, такой, что папский нунций издал буллу, грозившую отречением за укрывательство или уничтожение ларца. А моим предкам и так было отчего бояться Божьей кары. Кто знает! Возможно, я все это выдумал и никакого ларца не существует, но он предел моих исследовательских мечтаний. Я часто представляю, как нахожу его, открываю, читаю бумаги, которые в нем хранятся.