Краснолицый конвоир в зеленой, мешком си-дящей на нем форме со стуком ткнул ключом в замочную скважину решетчатой двери, провел Алика в очередной отсек длинного тюремного коридора.

– Стоять! Лицом к стене! – заученно промямлил он.

Алику пришлось слегка подпрыгнуть, чтобы подогнать туго свернутый матрас поближе к подмышке. Одеяло в нем, подушка, белье, посуда. Если выскользнет из руки, все просыплется на пол.

Его спутника проблема с вещами не донимала. Плечи мощные, руки сильные – приплюснутый матрасный сверток намертво прилип к его боку. Грустил он по другому поводу – не хотел он идти в камеру, не хотел гнить в тюрьме. Но ведь и Алик никогда к этому не стремился. А судьба-злодейка возьми да подставь подножку. Все, закончилась его вольная жизнь. А если точней, жизнь вообще подошла к финишу. Три трупа на нем, а это – расстрел или как минимум двадцать лет особого режима.

Алик думал, что его поведут дальше по коридору, но конвоир передал арестантов своему коллеге, скучающему на табуретке у облезлой тумбочки посреди отсека.

– В двести пятнадцатую обоих!

Конвоир предъявил надзирателю какую-то бумагу, но тот даже не глянул на нее. А тот и настаивать не стал. Зачем им друг другу врать из-за каких-то арестантов. Двести пятнадцатая так двести пятнадцатая.

– Лицом к стене!

И снова, в который раз, Алик выполнил эту команду. А сколько еще раз будут тыкать его лицом в стену, пока не намажут лоб зеленкой.

Тяжелая, сваренная из кусков железа дверь со скрипом открылась, выдохнув в коридор нечистотное зловоние.

– Заходим по одному! – распорядился надзиратель. И закрывая за арестантами дверь, добавил: – Обратно не проситься!

Алику захотелось до боли зажмурить глаза, чтобы затем резко открыть их и вынырнуть из этого кошмара на раскладушке в своей квартире. Пусть у него дома царит убогость, пусть по ночам по его лицу бегают насекомые, но там – свободная жизнь.

Нет ничего милее отчего дома, и как жаль, что во всей своей полноте эту истину Алик прочувствовал, оказавшись в камере предварительного задержания. Три дня бесконечных допросов и обвинений, потом этап в следственный изолятор, еще двое суток на сборке, и вот он здесь, в общей камере, где и будет пропадать до самого суда. Потом будет приговор и этап куда-нибудь на остров Огненный, на котором и закончится его жизнь...

Откуда-то из тюремного полумрака юрко вынырнул паренек с длинным, как будто приплюснутым с боков лицом. Большие навыкате глаза с красными прожилками, нос, чем-то напоминающий обрубленный хобот у слона, а оскаленные клыки можно было сравнить с бивнями.

– Эй, пацанчик, ты чего такой заклеванный? – обращаясь к Алику, куражно спросил он. – Страшно?

– Да нет, – мотнул головой Алик.

Умные люди уже просветили его, что в тюрьме нельзя выставлять напоказ свой страх. Впрочем, он мог догадаться об этом и сам. Что тюрьма, что улица – и там, и там жесткие законы.

– А мне кажется, что тебе страшно!

– Тогда перекрестись и сплюнь через плечо, – нашелся Алик.

– А у нас в доме не плюют! – нахохлился парень.

– Тогда в себя сплюнь!

– Я не понял, я тебе что, урна, чтобы в себя плевать?

– Не знаю, ты сам себя так назвал.

Большеглазый чуть не поперхнулся от возмущения. Принял Алика за безответную жертву, а надо же – получил отпор. Пока только на словах, но Алик ведь мог и в глаз заехать. Да, страшно ему, на душе такая тоска, что хоть вешайся, но в обиду он себя давать не собирался.

– Он не Урна, он Совок! – гоготнул кто-то из глубины камеры, и парень тут же испарился. Забрался на свою шконку и затих.

В КПЗ и на сборке Алика пугали чудовищными условиями содержания. Переполненные камеры, теснота, миазмы и маразмы арестантов... Но, похоже, не так страшен был черт, как его намалевали. Воняло в камере осязаемо, но запах шел от сортира – видно, кто-то совсем недавно сходил на толчок. А в общем, здесь было терпимо. Шконки в два яруса, стол, две вмурованные в пол скамьи, пол под ногами чистый. И главное, здесь имелись свободные места. Это значило, что у Алика будет своя шконка, своя территория. И не так уж страшно, что это место будет у самой параши. Со временем будут освобождаться койки получше, глядишь, и до самого окна доберется. Если, конечно, его не опустят, что в здешних палестинах явление отнюдь не из ряда вон выходящее. Или, вернее, входящее...

– Совок лучше, чем Урна, да, Совок? – рассуждал на ходу кучерявый паренек с широким у лба и суженным у подбородка лицом. – Совок – мужского рода, а Урна – женского... Может, ты женского рода, Совок?

Большеглазый молчал. Впрочем, ответа от него и не требовалось. Все понимали, что этот разговор – всего лишь прелюдия к общению с новичками.

И действительно, кучерявый подошел к Алику, встал перед ним на широко расставленных ногах. Не вынимая рук из карманов спортивных брюк, снизу вверх качнулся на носках. На нем была летняя десантная тельняшка, на обнаженных плечах красовались зэковские татуировки, на одном – голова какого-то клыкастого зверя, то ли тигра, то ли какого-то фантастического оборотня, на другом – голова пирата с зажатым в зубах ятаганом.

– А ты какого рода, чувачок? – спросил он, пристально с жесткой насмешкой глядя на Алика.

– Мужского.

– Это по паспорту, а по духу?

– Скатку бросить можно? – Алик взглядом показал на свободное место у фанерной перегородки, за которым начинался толчок.

– А при чем здесь это?

– Руки заняты. А ты, я смотрю, человек уважаемый. Не будешь же ты мне штаны расстегивать.

– Это еще зачем?

– А чтобы дух свой мужской показать.

– Ну, скатку можешь бросить, а показывать ничего не надо...