Я вгляделся в его лицо, пытаясь понять, не смеется ли он надо мной. Он не смеялся, но я все равно покраснел.

– Так или иначе, - сказал я, - Карен, похоже, не очень восприимчива к романтической идее любви.

– Ты шутишь? Да кто же к ней не восприимчив? Просто разные люди по-разному ее выражают, только и всего.

– Ну, наверняка же ты этого не знаешь?

Он засмеялся, расстегнул молнию на сумке и вытащил журнал под названием «Хорошо подвешенный».

– Только это я наверняка и знаю. Постой-ка… постой, - и Даррен начал перелистывать журнал, отыскивая то, что хотел мне показать.

– Вот, посмотри, - он ткнул пальцем в мужчину с бицепсами размером в мотоциклетные седла, членом величиною с лом и лицом, на котором было написано: «Иди сюда, щенок, я тебя с кашей съем». Даррен подождал, пока я как следует им налюбуюсь, потом приблизил свое лицо к моему и прошептал: - Уверяю тебя, даже этот мужик в самой глубине его сердца, запрятанного под все это мясо, жаждет, чтобы кто-нибудь любил его и только его - преданно, нежно и вечно. К этому, да поможет нам Бог, все и сводится.

Я нервно хихикнул и тут же заметил краем глаза двух прохожих, остановившихся неподалеку и перешептывавшихся. До меня донеслось слово «отвратительно», однако относилось ли оно к «Хорошо подвешенному», который трепетал страницами на коленях у Даррена, или к нам, двум гомосекам, только что не целующимся на стоящей в общественном месте скамье, сказать было трудно.

– У меня все-таки создалось впечатление, что физическая любовь и даже простая привязанность Карен не интересна, - продолжал настаивать я.

– Я понимаю, о чем ты, - вздохнул Даррен.
– Думаю, суррогаты страсти, которые окружают ее со всех сторон, мешают Карен хоть как-то проявлять свои чувства. Знаешь, мы однажды зашли с ней в банк и там, в очереди, стояла обжимавшаяся парочка. Карен с отвращением понаблюдала за ней, а потом сказала: «Интересно, кого они хотят обмануть?». Может быть, те двое ее и услышали. Во всяком случае, они прыснули и принялись целоваться прямо-таки поскуливая, что твои счастливые собачонки. Карен посмотрела на них с таким выражением, точно ее вот-вот вырвет, и ушла.

– Грустно все это.

– Да, а тут еще ее детство: сексуальные надругательства, лупившие друг друга родители. Хотя я думаю, что, на самом-то деле, очень многое объясняется ее глухотой.

– Чем?

– Глухотой. Ты разве не знал, что она почти ничего не слышит?

– Что?! Нет!

– Ну конечно. Когда ей было восемь, папаша отлупил ее по голове ракеткой для настольного тенниса, и после этого со слухом у нее стало совсем худо. Нет, по губам она читает отлично, но ведь интонации так важны, а их-то она и не воспринимает. В конце концов, и люди искренние, и последние ублюдки могут говорить в точности одно и то же, и если не слышать, как они говорят, возникает, наверное, искушение считать неискренними всех и каждого.

– Глухота… - ошарашенным эхом отозвался я и прислонился к Даррену, словно ища поддержки. Еще одна пара прохожих, таращилась на нас с отвращением и жалостью, видимо, решив, что я вот прямо сию минуту узнал, что болен СПИДом.

– И при этом она же такая гордая, - продолжал Даррен.
– Ведет себя так, будто все у нее замечательно. Она даже изобрела нечто вроде системы ответов на телефонные звонки, пригодной на все случаи жизни, представляешь?

– Ох, Даррен, - воскликнул я, когда услышанное дошло до меня целиком и полностью.
– Как я тебе благодарен! Это же все меняет!

И мы опять обратились - в глазах прохожих - в чету влюбленных гомосексуалистов, милующихся на скамейке.

– Так что ты теперь собираешься делать?
– спросил Даррен.

– Ты бы шел на работу, - посоветовал я ему.
– Не знаю, чем все кончится. Может, мы еще и увидимся в «Туннеле любви». И спасибо тебе за все.

Даррен, с всегдашним его спокойным достоинством, обнял меня на прощание и ушел.

А я отправился прямиком в магазин почтовых принадлежностей - в изысканный, косящий под старину - и купил там пачку бумаги для писем, украшенной мотивами «Ветра в ивах». Во внутреннем кармане куртки у меня отыскалось орудие прежней моей деятельности - тонкий фломастер. Поймав и не отпуская взгляд продавщицы, я объяснил ей, что должен написать чрезвычайной важности письмо, для чего мне придется оккупировать самый краешек ее прилавка, - дабы поместить на него листок вот этой восхитительной почтовой бумаги, которую она, о счастье! смогла для меня отыскать. Я смотрел и смотрел ей в глаза и улыбался, а когда понял, , отпустить их на волю, приложил к бумаге самый кончик фломастера и вывел:

«Милая Карен»

[1] «Клинтон - виновен или не виновен» (польск.).

[2] Я говорю по-польски, а ты меня не понимаешь (польск.).

[3] Шестьдесят девять (франц.).