Балетмейстерша задумала поставить следующей весной еще один балет на нашу музыку, так что мы с ней повторили прежнюю процедуру. Мы записали еще кое-какие ритмы, она сочинила новый сюжет - на сей раз действие происходило в Африке. Я поговорил в Калтехе с профессором Мунгером, получил от него несколько подлинных африканских фраз, которые должны были распеваться в начале балета (ГАва баНИУма ГАва ВО– что-то в этом роде), и упражнялся в их произношении, пока не добился нужной точности.

Спустя некоторое время мы приехали, чтобы порепетировать в Сан-Франциско. И сразу же обнаружили, что танцоры столкнулись с серьезными трудностями. Им никак не удавалось придумать, из чего можно сделать слоновьи бивни, которые хорошо смотрелись бы на сцене. Те, что они соорудили из папье-маше, оказались настолько дурными, что некоторые танцоры стыдились танцевать на их фоне.

Мы никакого решения предложить не могли и лишь надеялись, что все обойдется - а исполнение балета уже было назначено на следующий уик-энд. Тем временем, я договорился о встрече с Вернером Эрхардом, с которым познакомился на одной из организованных им конференций. Я сидел в прекрасном доме Эрхарда, слушал его философские рассуждения и разъяснения по поводу некоторых разработанных им идей, и вдруг замер, точно загипнотизированный.

– Что случилось?
– спросил он.

А я, вытаращив глаза, воскликнул:

– Бивни!

За его спиной лежали на полу огромные, массивные, прекрасные слоновьи бивни!

И он их нам одолжил. На сцене они смотрелись роскошно (к великому облегчению танцоров): настоящие, здоровенные бивни, «любезно предоставленные Вернером Эрхардом».

Балетмейстерша отправилась на Восточное побережье и поставила там свой карибский балет. Впоследствии мы узнали, что она участвовала в конкурсе, собравшем балетмейстеров со всех Соединенных Штатов, и заняла не то первое, не то второе место. Этот успех ободрил ее настолько, что она подала заявку на другой конкурс, на сей раз всемирный, проходивший в Париже. Она привезла с собой очень качественную запись нашей музыки, сделанную в Сан-Франциско, и отрепетировала с французскими балеринами небольшой кусок своего балета - это и позволило ей участвовать в конкурсе.

Ее и тут ожидал успех. Она добралась до последнего тура, - а в нем соревновались лишь двое: латвийская труппа, показывавшая классический балет с участием ее штатных танцоров и наша американская побродяжка, у которой было всего две балерины, обученных ею в самой Франции и танцевавших под одни только барабаны.

Она стала любимицей публики, однако публику на том конкурсе в счет не брали, и жюри присудило первое место латвийцам. Она потом обратилась к членам жюри с просьбой разъяснить ей, в чем состояли слабые места ее балета.

– Видите ли, мадам, музыка у него не вполне удовлетворительная. Недостаточно нюансированная. В ней не хватает контролируемых крещендо…

Так что, в конечном счете, нас все же разоблачили: когда нашу музыку услышали в Париже по-настоящему культурные люди, знавшие толк в ударных, они отчислили нас «за неуспеваемость».

Измененные состояния

Каждую среду я читал по лекции в компании «Хьюз Эйркрафт». Однажды, приехав туда раньше времени я, по обыкновению, флиртовал с секретаршей, и тут появилось с полдесятка человек - женщина и несколько мужчин. Раньше я никого из них не видел. Один из мужчин спросил:

– Здесь читает лекции профессор Фейнман?

– Здесь, - ответила секретарша.

Мужчина поинтересовался, нельзя им послушать лекцию.

– Не думаю, что она вам понравится, - сказал я.
– В ней много чисто технических деталей.

И женщина, ума которой было явно не занимать, тут же догадалась, кто я такой:

– Готова поспорить, вы и есть профессор Фейнман!

Мужчина оказался Джоном Лилли, незадолго до того работавшим с дельфинами. Теперь они с женой занимались исследованиями сенсорной депривации и соорудили для этого специальные емкости.

– А правда ли, что у человека, которого вы погружаете в жидкость, начинаются галлюцинации?
– с большим интересом спросил я.

– Да, правда.

Меня всегда сильно занимали образы, которые являются человеку во сне, да и другие, не имеющего непосредственного чувственного происхождения, поэтому мне хотелось самому увидеть галлюцинацию. Одно время я подумывал о том, чтобы принимать наркотики, однако побаивался их, - я люблю думать, а наркотики могли дурно сказаться на моей «мыслительной машине». А простое лежание в отключающей органы чувств жидкости, никаким, полагал я, телесным ущербом не грозит, и потому мне очень захотелось попробовать.

Супруги Лилли любезно предложили мне воспользоваться их емкостями, я это предложение тут же принял и все мы пошли на лекцию.

На следующей неделе я приехал к ним, чтобы окунуться в одну из емкостей. Мистер Лилли показал мне их, как, надо полагать, показывал и другим испытуемым. Вокруг них горело множество лампочек вроде неоновых, только с разным газами. Он продемонстрировал мне периодическую таблицу элементов, наговорил кучу всякой мистической ерунды насчет того, что свет разной окраски по-разному воздействует на человека, рассказал, как следует готовиться к погружению в емкость: прижавшись носом к зеркалу и глядя себе в глаза, - короче говоря, туману напустил изрядного. Я эту дребедень оставил без внимания, однако делал все положенное, поскольку хотел попасть в одну из емкостей, и полагал, к тому же, что такие приготовления облегчают погружение в галлюцинацию. В общем, слушался его во всем. Единственное, что оказалось для меня затруднительным, это решить, какой окраски свет мне требуется, - тем более, что в емкости-то должен был стоять полный мрак.