— Не принимайте близко к сердцу, господин Пинто, — сказала она с видимым удовлетворением, — бывает.

На клочке бумаги красными буквами было написано:

Чтоб ты сдох, свинья с загребущими лапами!

Содержание записки меня несколько смутило. Ну хорошо, чтоб я сдох — это ладно. Но откуда автору послания известно про загребущие лапы? То есть на каком основании он предполагает, что я делаю все это только ради денег? Откуда он это знает?

Я тут же побежал к Пепи, в его новую, со вкусом обставленную квартиру, и швырнул эту грязную бумажку ему в лицо. Пепи мельком глянул в записку и ответил с чувством собственного превосходства:

— Просто не надо обращать внимания. В конце концов, ты же не свинья с биологической точки зрения. А то ты уже чуть в штаны не наделал от страха.

Я плюхнулся на глубокую мягкую тахту, подставив свой покрытый холодным потом лоб под поток воздуха от кондиционера.

— Я боюсь? — раскатисто рассмеялся я. — Да чтобы меня напугать таким письмом, дружочек, надо вставать пораньше утром.

— Тогда зачем же ты ко мне прибежал?

— По делу. Теперь Йони будет моим телохранителем.

— С чего вдруг? — резко ответил Пепи. — Ведь и я могу получить такую штуку.

— Моя записка представляет гораздо большую угрозу для общего дела, — проревел я, — ведь я руководитель партии.

В ответ Пепи загнул нечто такое, что здесь невозможно процитировать. Упомяну лишь, что он затронул честь моей матери. Однако ваш покорный слуга не испугался и ответил этой свинье, гоняющейся за длинным форинтом, в том же духе. Я сообщил ему, что если он будет упорствовать и держать при себе этого телохранителя, похожего на гориллу, то я просто собственноручно разобью Пепи голову.

— Мое терпение на исходе, — предупредил я его.

Все это смягчило сердце Пепи. Мы договорились, что Йони будет обслуживать нас попеременно: четыре дня в неделю ему придется охранять меня, три — Пепи. Причем график охраны устанавливаться не будет, чтобы расписание дежурств не стало известно потенциальным злоумышленникам.

* * *

Помимо этого все шло нормально. Доктор Шимкович обставил штаб партии симпатичной мебелью за счет кредитора Пепи. Таким образом, пребывание в мансарде стало довольно приятным делом для посетителей. Стены покрасили кричаще фиолетовым, а на моем сымпровизированном письменном столе установили флаг с большим гарпуном, однако флаг развевался лишь тогда, когда мы открывали окна, чтобы выпустить вонь. Доктор Шимкович, в прошлом служивший консультантом многих партий, с гордостью заявил мне, что число граждан, желающих стать членами нашей организации и принять участие в борьбе за волосатое дело, уже достаточно велико. И это несмотря на то, что партийная газета «Подавляющее большинство» еще не вышла в свет. Граждане узнают о существовании нашей партии лишь по грязным публикациям враждебной прессы и по нашим листовкам. Они были составлены в основном нашим зав. отделом пропаганды, то есть Пепи, и по всем признакам оказали значительное влияние на массы.

Или:

До выхода в свет газеты «Подавляющее большинство» оставались считанные дни. Пени нанял нескольких низкопробных журналистов, и они энергично готовили первый выпуск партийного органа. Мне не разрешили даже взглянуть на материалы газеты — Пепи заявил, что он готовит мне сюрприз, который должен стать подарком дорогому руководителю партии; короче, он не хотел подпускать меня к газете. Он вежливо попросил меня не подходить близко к редакции, и я уважил его просьбу.

Единственное, что омрачало мой душевный подъем, было ощущение вины перед Мици. Наша связь уже углубилась до полного интима, больше которого не бывает. Мы теперь встречались каждый день, а я все глубже погружался в лабиринт лжи.

К сожалению, я неправильно подошел к вопросу. Мне надо было еще в начале нашего знакомства набраться смелости и сообщить Мици, что создание движения в защиту волосатых — это, по сути, первородный грех Пулицера, и мое желание отмщения невозможно остановить. Если б я сказал ей это с самого начала, то не попал бы в ситуацию, при которой должен был служить питательным бульоном для атак девушки на мою партию. Вначале в ответ я только помалкивал и кивал, якобы меня это не волнует, а позже начал поддакивать с отчаянным видом. Не раз я решал раскрыть глаза Мици на мое центральное положение в национальном движении, дабы ей не довелось узнать это самой. Тем не менее, я всякий раз откладывал признание из-за опасения, что эта девушка с предрассудками сделает неправильные выводы и оставит меня. Иногда у меня возникало желание стать каким-нибудь неприметным кассиром, а не вождем и основателем партии, ибо на должности кассира можно вести себя скромнее. Но в реальности я заглушал свои сомнения морем поцелуев.

* * *

Утром в понедельник меня разыскал налоговый инспектор доктор Шванц. Сонный и раздраженный я встал с постели и открыл дверь, однако мой ранний гость проявил определенную настойчивость, из чего я понял, что дело серьезное.

С радушием товарища по борьбе я предложил ему войти и угостил абрикосовым ликером. Доктор Шванц выпил напиток залпом и оглядел комнату, будто опасался увидеть уши вдоль стен. От отчаянной серьезности у него даже взмок нос.

— Я человек прямой и чистосердечный, господин, — перешел он к делу, — и, руководствуясь чувством ответственности, считаю необходимым довести до вашего сведения, до сведения партийного лидера, что господин Шумкоти, ответственный за пропаганду, ведет за вашей спиной закулисные переговоры с сомнительными элементами. Можно сказать, что он проводит тайные встречи.