В это время у Иды гостила Наталья Ивановна Столярова, с которой мы познакомились благодаря посредничеству Степана Татищева. С ними мы проводили в Париже много времени.

Интересно, что в ранней молодости, в Париже, Наталья Ивановна была музой Бориса Поплавского, быть может, лучшего поэта первой волны русской эмиграции. Он был влюблен в Наталью и посвятил ей свой единственный сборник стихов «Флаги». Я «открыл» это совершенно самостоятельно, листая книгу Поплавского, где перед второй частью обнаружил посвящение Наталье Столяровой. Наталья Ивановна не помнила об этом и прочла посвящение после того, как я показал ей.

История Столяровой поразительна, так же как поразительна ее наивность, из-за которой она даже раньше Цветаевой решилась на отъезд из Парижа в Москву и тоже жестоко поплатилась за это.

Поплавский умолял ее остаться и, провидя, как свойственно поэту, грядущую трагедию, предупреждал: «Когда Бог хочет наказать человека, он отнимает у него разум».

Наталья Ивановна выехала в Россию в 1934 году. В 1937-м она была арестована и просидела почти десять лет. О ее судьбе Солженицын написал, что Столярова «попала в капкан, выхвативший всю середину ее жизни». После войны она вышла на свободу, но найти работу ей было трудно. Лишь благодаря соучастию Ильи Григорьевича Эренбурга она с 1956 года стала работать у него литературным секретарем.

В Париж Наталья Ивановна приехала по приглашению Иды Шагал. Она и рассказала Иде, что Белла в Париже.

Оказалось, что о визите следует договориться с Идой за несколько дней до него: ей необходимо было вызвать бригаду рабочих, чтобы извлечь картины из сейфа в подвале дома и развесить их на места, им предназначенные. Ида хранила картины в специальном сейфе, потому что парижские воры настолько совершенны в своем ремесле, что иначе обязательно украли бы их.

Наконец, договоренность была достигнута, и мы встретились в замечательном старинном доме Иды на острове Сите, в самом центре Парижа. Эти старые дома построены на основе фахверковой системы конструкций, когда балки и стропила создают необходимый каркас дома, щебень и другой заполнитель кладется внутрь, и поверх наносится слой белой штукатурки. Деревянная основа очень красива своим черно-коричневым цветом, своей подлинностью. Белые стены оказываются как бы в раме из дерева. А картина на белой стене в своей раме предстает как бы дважды окантованной.

У Иды находились ранние и, на мой взгляд, лучшие картины Шагала. Можно представить, какое впечатление они произвели на нас, да еще в домашней камерной обстановке.

Конечно, мы с Беллой мечтали побывать у самого Шагала. Ида при нас позвонила на виллу La Colline в городок St. Paul de Vance, где жил Шагал со своей супругой Вавой — так называли друзья Валентину Григорьевну Бродскую. Ида переговорила с ней о возможности такой встречи и сразу же получила согласие. Валентина Григорьевна сообщила нам номер своего телефона и просила перезвонить, когда мы будем на юге Франции.

Однажды Марина пригласила нас в гости к Симоне Синьоре. Предварительно предупредив, чтобы мы не говорили там о политике. Она знала, как мы относимся к советскому режиму, и не хотела, чтобы мы касались этой темы. Ей было бы неприятно при Симоне услышать нашу нетерпимую критику, потому что сама Марина оставалась членом французской компартии.

Жила Симона буквально рядом с Идой Шагал на острове Сите, соединенном мостами с правым и левым берегами Сены. Дом располагался на площади Дофин и был очень похож на тот, в котором жила Ида. Тоже был построен в XVII веке и возведен на основе фахверковой системы конструкций.

Дверь нам открыла сама Симона. Ее образ чрезвычайно волновал и меня, и Беллу задолго до этой встречи. И теперь мы не могли оторвать глаз от ее лица. При этом она произвела на нас трагическое впечатление. Быть может, еще и потому, что в предощущении встречи в памяти брезжили какие-то разговоры об ее очередной размолвке с Ивом Монтаном. Она очень располнела, и, несомненно, существовал контраст между ее лицом и фигурой, утратившей былую строгость формы.

Симона угощала нас хорошим коньяком, и, как мы ни старались, разговор перешел в область политики. В этот раз получилось так, что завелся больше всех я. То ли коньяк подействовал, то ли меня как-то особенно стала раздражать политическая позиция французских коммунистов, но в возникшем разговоре, который честно, вопреки своим взглядам, переводила Марина Влади, я потерял равновесие. Когда на французском телевидении, очень достойно ведущем свои передачи, появлялось лицо лидера французских коммунистов Жоржа Марше и начинались его зажигательные речи, в которых он призывал ниспровергнуть во Франции все и вся, я выключал телевизор. Представить себе, что в цветущей стране начнется что-то похожее на то, что происходило у нас, было выше моих сил. Все мы были под впечатлением «Архипелага ГУЛАГ» и разгоревшегося скандала с высылкой Солженицына из страны. И я не стеснялся в выражениях, рассказывая об истинном положении в Советском Союзе. Ив Монтан и Симона Синьоре резко осудили в 68-м году вторжение наших танков в Прагу, а в последующие годы выступали в защиту Солженицына. И Симона слушала меня очень внимательно. И спрашивала: почему же в таком случае мы хотим вернуться из Франции на родину?

Этого не понимали многие, и это стало основной темой нашей беседы с Эженом Ионеско.

Я с величайшим пиететом относился к Ионеско, драматургу и философу, родоначальнику театра абсурда. Мы с Беллой с интересом прочли опубликованную в «Иностранной литературе» пьесу Ионеско «Носорог» (у нас она называлась «Носороги»), но в Москве его пьесы не шли, и мы очень хотели увидеть их постановки в Париже. В журнале «Pariscope» для желающих познакомиться с репертуаром театра и кино я отыскал заметку, где были анонсированы две его пьесы: «La lecon» и «La Cantatrice Shauve» — «Урок» и «Лысая певица». Оказалось, они идут в маленьком театре «La Huchette» в центре Парижа уже тридцать лет — каждый день. За это время полностью сменился состав исполнителей, и теперь уже сбились со счета, какие актеры и сколько лет в них играют.

Мы купили билеты на спектакль, который шел в двух отделениях: первый акт — «La leзon» и второй — «La Cantatrice Shauve». Эти пьесы были написаны в начале пятидесятых годов, тогда и состоялись в Париже премьеры, а в 1957 году спектакли были возобновлены и уже не сходили со сцены.

...Маленькие кулиски, изрисованные какой-то графикой, тонко соотнесенной с декорацией. Стол, стулья, парты. Все внимание приковано к актерам. Воспринимать эти пьесы непросто. Даже парижанину трудно следить за причудливым характером действия, вникать в абсурдистские словесные дуэли.