Конечно, перед спектаклем мы с Беллой познакомились с содержанием пьес, но далеко не все понимали. Рядом сидела знакомая, которая шепотом кое-что переводила. К сожалению, нам была недоступна изумительная игра со словом, перекрестные диалоги, когда слова и фразы произносятся каждым из персонажей по своему поводу, а вместе вплетаются в общесмысловую игру. Но все равно спектакль поражал новизной.

Ионеско считал, что театр должен иметь собственный, неповторимый язык, отличающийся от языка литературы. В своем творчестве он прибегал к гротеску, к условно-театральным преувеличениям, и многие критики называли его спектакли «театром крика», обращая внимание на их антибуржуазную и антимещанскую направленность. Это было торжество нового театра, новый путь глубинного проникновения в человеческую психологию.

Нам хотелось встретиться с Ионеско, хотя мы понимали, что эта встреча тоже будет театром абсурда по той причине, что Ионеско не говорил по-русски, а мы не говорили по-французски. Как вдруг одна дама канадского происхождения, Покьюрет Вильнев, присутствовавшая на выступлении Беллы в Институте восточных языков, будучи хорошо знакома с Ионеско, сама предложила организовать нашу встречу и взялась препроводить нас к нему. Она владела и французским, и английским и могла способствовать нашему контакту.

Дом, где жил Ионеско, находился на Монпарнасе. Мы позвонили в домофон и поднялись в бельэтаж. Маленькая квартира. Картина работы Миро. Много деталей обстановки в японском стиле. Оказалось, что жена Ионеско — японка.

Вся тяжесть перевода легла на нашу канадскую спутницу. Мы с Беллой говорили по-английски, а она переводила на французский. Ионеско и его очаровательная миниатюрная жена были очень радушны, потому что наша спутница наговорила о нас много комплиментов.

Мы знали, что Ионеско был членом редколлегии журнала «Континент», который чрезвычайно будоражил умы читателей. Присутствие в составе редколлегии Эжена Ионеско, так же как и Роберта Конквеста, придавало журналу еще больший вес.

Должен заметить, что под влиянием «Континента» и прочей русской прессы, издававшейся в Париже, у Ионеско сложилось мнение, что раз в России подавляется всякая свободная мысль, то жить там невозможно. Отсюда и совершенная уверенность в том, что, если человек оказался на Западе, он должен безоглядно просить политического убежища. Ионеско был крайне удивлен тем, что мы хотим вернуться в Москву. Людей, подобных нам с Беллой, он просто не встречал. И он спрашивал нас: кто вы такие?.. Почему хотите вернуться обратно?

Я подтверждал: да, в СССР существует противостояние свободомыслящих людей и правящего режима. Действительно, советская власть беспощадно расправляется с диссидентами. Они подвергаются гонениям, за ними ведется слежка, их телефоны прослушиваются, все их человеческие контакты фиксируются. Диссидентов вызывают на допросы в КГБ, на них заводятся политические дела, устраиваются суды, их отправляют в тюрьмы и лагеря, вынуждают уехать за границу. Эти вопросы решаются на государственном уровне.

При этом я изо всех сил пытался разъяснить Ионеско, чем вызвана наша с Беллой решимость вернуться в Союз. Мы с Беллой не были диссидентами. Мы являли собой некий российский феномен, трудный для понимания западным литераторам, — мы постоянно сталкивались с этим непониманием.

Взгляды Беллы на происходящее в стране, так же как и мои, ничем не отличались от взглядов наших ближайших друзей, писателей-диссидентов. Но само творчество Беллы было несколько иного свойства. В стихах и прозе Беллы прямая политика просто отсутствовала. Ее бесценный художественный дар, «трагического звучания», как назвал его Родион Щедрин, побуждал ее описывать свои чувства, природу. В этом была ее поэтическая сущность, и ей невозможно было что-то подсказать или направить в какое-то иное русло. Белла была существом, которое нигде, кроме России, не могло жить. И конечно, русский язык был ее Родиной. Жить в эмиграции, лишиться прямой поддержки глубинной русской речи она не могла и не хотела. Это совершенно совпадало с моим мировоззрением. Я считал, что главное для художника — его художественное кредо, а не место жительства. По существу, мы в своем творчестве просто игнорировали существование советской власти по той простой причине, что, на наш взгляд, присутствие политики в произведении вредило его художественности.

Ионеско внимательно слушал и старался через плохой перевод вникнуть в то, что я объяснял ему.

В конце встречи я стал говорить о современном русском театре и о том, что известный режиссер Валентин Николаевич Плучек намеревается поставить «Носороги» в Театре сатиры.

Прощаясь с нами, Ионеско снял с полки свою пьесу «Макбет» и дружески надписал нам.

Мы с Беллой очень хотели встретиться с нашими друзьями, которые оказались на Западе. Когда мы в Москве расставались с ними, то уже не надеялись увидеться вновь.

Это относилось в первую очередь к Виктору Платоновичу Некрасову — замечательному писателю, прошедшему всю войну, сражавшемуся под Сталинградом и прославившемуся своей повестью «В окопах Сталинграда». Она была опубликована сразу после Победы, и война в ней была описана настолько правдиво, насколько это было возможно в нашей литературе. В дальнейшем линия поведения Некрасова, как было сказано в решении партийной организации, не совпадала с линией партии. Его исключили из партии, а потом и из Союза писателей. Путевые очерки «Месяц во Франции», «По обе стороны океана» подверглись издевательской критике в печати. Помню появление в «Известиях» грубого фельетона Мэлора Стуруа «Турист с тросточкой». В результате травли, которой он подвергался, Некрасов вынужден был уехать на Запад, и его — участника обороны Сталинграда — лишили советского гражданства.