Жил Николас в самом центре Лондона, в особняке на Sussex Square 73. Он пригласил нас в гости и познакомил с двумя своими юными сыновьями. Общение Николаса с детьми было очень трогательным. Я вспоминал об этом позже, в Москве, когда мы снова встречались с Николасом и его сыновьями, уже ставшими взрослыми.

Николас повел нас на экскурсию по Вестминстерскому дворцу, которую хотел провести сам — показать залы, где заседают Палата лордов, членом которой он был, и Палата общин.

Оставшиеся в Лондоне дни мы занимались оформлением американских виз, имея на руках приглашение на работу в UCLA. Наконец, получив их, мы вылетели в США.

* * *

В Нью-Йорке на аэродроме нас встречали друзья — Гаррисон Солсбери, знаменитый американский журналист и писатель, много сделавший для нашего приезда в Штаты, славистка Светлана Харрис (Клюге), ставшая впоследствии нашим ближайшим другом, Альберт Тодд, американский профессор-славист, преподававший в Queens college.

Прямо с аэродрома мы приехали в дом друга Светланы Питера Спрэга, находившийся в самом центре города, в пятистах метрах от Центрального парка со стороны Ист-Ривер. Хозяина дома не было, он находился в деловой поездке в Детройте и лишь позвонил по телефону, чтобы приветствовать нас как своих гостей.

Питер Спрэг был весьма богатым человеком, прилагавшим свою энергию к разнообразным сферам деятельности. По рекомендации Светланы Харрис он любезно предоставил нам свой дом. Всеми делами в доме управляла молодая женщина по имени Юлия. Слово «housekeeper» было тогда нам незнакомо, но, начиная с той поры, стало незаменимым для обозначения этого, столь необходимого рода деятельности. Юлии было тогда двадцать восемь лет. Своим призванием она считала исполнение индийских танцев. Иногда она это проделывала и на столе — с грацией и соблюдением стилистики жанра.

Наш прилет в Нью-Йорк стал сенсацией. Это было время холодной войны, и практически из Советского Союза никто не приезжал, а тут такие известные фигуры, возникшие сначала в Париже, затем в Лондоне, а потом в Нью-Йорке. Раздался восторженный приветственный звонок из культурного отдела советского посольства в Вашингтоне. Эти наивные люди говорили с радостью: вот наконец додумались до таких контактов! Они говорили это в надежде, что Советский Союз взял курс на сближение со Штатами и мы — первые ласточки этого процесса. Но после публикаций в прессе о наших выступлениях в Штатах их как водой смыло, больше они не звонили.

С первых же дней в Нью-Йорке мы легко и с радостным чувством подтвердили свои намерения продолжать знакомства, недавно завязанные в Париже. В ходе дружеских встреч нам стало очевидно, какой огромный интерес проявляют русские к выступлениям Беллы.

Инициатором и переводчиком первого такого выступления, состоявшегося в Queens college, стал Берт Тодд. Известие об этом выступлении облетело русский Нью-Йорк в мгновение ока. Пришло очень много народу. Упомяну журналистов из газеты «Новое русское слово» и ее главного редактора Андрея Седых. Это был человек, подлинно увлеченный выпуском русскоязычной газеты в Нью-Йорке. Он кропотливо собирал талантливых русских литераторов под свое крыло, оказывая им реальную поддержку, и замечательно писал о людях, которые встречались на его жизненном пути. В дальнейшем мы подружились и бывали у него в гостях.

На вечере было много славистов из Колумбийского университета. Пришел и Эдуард Лимонов, с которым я был дружен еще в Москве в 70-е годы. В те далекие годы Лимонов, приехавший в Москву из Харькова, где еще носил фамилию Савенко, старался прижиться в чужом ему городе. Зарабатывал он тем, что шил брюки. Заказать брюки у Лимонова стоило двести рублей, это было недешево. В то время он писал авангардные стихи. Тогда он был стеснительным и страшно комплексовал. Отказывался читать стихи вслух. Для меня было очевидно, что это одаренный человек. Я встречался с ним в мастерской художника и барда Евгения Бачурина, где Лимонов жил. В то время он был влюблен в Елену Козлову, жену модного художника-графика Виктора Щапова.

Расскажу о Щапове. Его настоящая фамилия была Шерешевский, он сменил ее на фамилию своей первой жены из конъюнктурных соображений, диктуемых временем. Он был маленького роста, носил очень длинные пиджаки, узкие брюки и ботинки на высокой платформе из микропорки. Это был настоящий пижон и удивительный тип. Каждый день в Архитектурном институте, где он учился на курс старше меня, мы видели его в новой крахмальной рубашке с белоснежными манжетами, заколотыми золотыми запонками, и в неимоверной расцветки галстуке с изображением обнаженной женщины в бокале. Всем казалось, что это ходячий объект для травли со стороны бдительных комсомольских деятелей. Но, как ни странно, он был для них неуязвим, потому что был сталинским стипендиатом, по всем предметам имел пятерки, а свои проекты подавал в исключительно эффектном графическом исполнении. После окончания института Щапов стал знаменитым художником-плакатистом, зарабатывал огромные деньги. Жил на широкую ногу, постоянно снимая квартиры в центре Москвы, пока не переселился в роскошные двухэтажные апартаменты на Малой Грузинской, в доме, где жил Владимир Высоцкий. И вот женой этого человека была прелестная Лена Козлова, в дальнейшем ставшая женой Лимонова и героиней его романа «Это я — Эдичка». Эта книга, на мой взгляд, замечательно правдивое повествование о судьбе русского эмигранта с трагической нотой любовного переживания лирического героя.

В те годы в Нью-Йорке Лимонов старался держаться как можно ближе к Бродскому, и Иосиф величественно допускал его к своей персоне.

Возвращаюсь к первому выступлению Беллы. На вечер пришли Миша Барышников, Иосиф Бродский и Милош Форман. Звучал ее голос, лилась подлинная русская речь, люди плакали.

После выступления и поздравлений друзей и поклонников возникло минутное замешательство — как продолжить встречу? И в этот момент Юлия сделала исключительно широкий жест, сказав: «А теперь я всех приглашаю в наш дом — к Питеру Спрэгу». И очень большая, по американским понятиям, компания отправилась к нам. В доме хранились огромные запасы вина, была прекрасная закуска, так что проблем не возникало. После выступления Беллы царило какое-то радостное возбуждение, и торжество тоже было радостным.