Бродский был чрезвычайно взволнован чтением Беллы. Большинство стихов, которые она читала, были ему незнакомы. Мы разговаривали с ним о впечатлении, произведенном стихами Беллы. В это время Лимонов проявлял очевидный интерес к индийским танцам в исполнении Юлии.

На следующий день в газете «Нью-Йорк таймс» была опубликована статья Израиля Шенкера о Белле Ахмадулиной, где он писал:

Дело не только в том, что она прославилась как великая женщина-поэт в стране, где поэты героически выражают стремления, которые ни один режим не смог подавить. Кто определяет величие? Кто присваивает первые места?

Ахмадулина — если только назвать ее Мисс Ахмадулина, это умалило бы ее достоинство, как если бы Достоевского назвали Мистером Достоевским — стала знаменита и даже обожествляема в Советском Союзе как представительница новой генерации поэтов, как персонификация стремления к новой жизни. Дочь отца-татарина и русской матери, женщина, которая всегда одевается с потрясающим шиком в стране, где все привыкли к серости, за каждым ее поступком — носит ли она все еще челку? покрасила ли она волосы в медный цвет или стала блондинкой? — следили с дотошностью.

Ахмадулина сказала во время интервью в Нью-Йорке: «Я убеждена, что, если человек, одаренный поэтическим талантом, использует его не по назначению, ему придется заплатить за это. Мир его забудет. Когда поэт прибегает к коварству или хитрости, ему конец. Поэзия и мораль неразделимы, и, нарушая нормы морали, вы гарантируете свое самоуничтожение как поэта».

Она читала свои стихи перед русскими аудиториями в десять тысяч и более человек, а ее книги распродаются, как только поступают в продажу. «Нашим людям нужна поэзия для того, чтобы жила их духовность, — странные люди, странная страна», — сказала она.

Ахмадулина не признает существования поэзии в партийных оковах: «Политическая поэзия — это не поэзия вовсе. Подлинная поэзия близка людям. Не бывает именно советских или русских тем. Предметами поэзии являются универсальность и вечность».

Наконец, состоялась встреча с Питером Спрэгом, который вернулся к себе домой. Мы познакомились, и он рассказал, с каким интересом прочитал в «Таймс» статью о своих гостях. Он пригласил нас в ресторан. И тут уже мне пришлось удивляться. Я не представлял себе многообразия деятельности Питера. В разговоре выяснилось, что он питает подлинную страсть к автомобилям. Он купил известную во всем мире, но пришедшую в упадок фирму «Аston-Martin» и на основе ее бренда разработал собственную новую модель — «Lagonda». Мы были изумлены и спросили, где расположен автомобильный завод. Питер рассмеялся и сказал, что никакого завода не существует, а есть небольшая автомобильная мастерская в Лос-Анджелесе, где собирают эти машины из отдельных блоков, которые поставляют разные фирмы. Я спросил, а сколько же автомобилей он производит? Ответ был поразительный — около двухсот машин в год. Питер невозмутимо пояснил: «А сколько карет выпускал в год каретный мастер? Но он же как-то жил… И я что-то в этом роде». Я продолжал спрашивать: «Сколько же при таком крошечном количестве стоит автомобиль?». Он спокойно ответил: «Он стоит семьдесят пять тысяч долларов». Это была по тем временам громадная сумма. «И кто же покупает эту машину?» — «Мы изготовляем машины на заказ для очень богатых людей, ну, например, для арабских шейхов».

С Питером Спрэгом мы подружились, и я старался доставить ему возможную радость человеческого общения.

Нас с Беллой очень интересовало, над чем работает Иосиф Бродский, а он, со своей стороны, был заинтересован в общении с соотечественниками, приехавшими из покинутой им страны. В Нью-Йорке мы постоянно встречались. Помню одну такую встречу в квартире Уильяма Джей Смита, на память о которой остались весьма любопытные фотографии, где запечатлены Белла, Иосиф, Миша Барышников и я.

Уильям и его супруга француженка Соня украсили наше пребывание в Штатах своим участием и помощью. Он был поэт, много писавший для детей, неоднократно приезжал в Россию, где мы и познакомились, бывал у меня в мастерской, интересовался моими картинами. У нас возникла дружеская связь, которая не прерывалась многие годы.

Жили они в новом нью-йоркском доме на шестнадцатом этаже в большой квартире с балконом, откуда открывался прекрасный вид на Ист-Ривер. В тот памятный вечер у него в гостях были американские литераторы поэт Стенли Куниц, пожилой человек с молодым задором, и Роберт Блай, читавший свои стихи, аккомпанируя себе на банджо, и имевший большой успех у публики. Было еще несколько гостей.

Эта встреча осталась в памяти еще и потому, что Иосиф вызвал нас с Беллой на балкон и, чрезвычайно волнуясь, рассказывал об обстоятельствах своего отъезда из России. И все время склонял фамилию Евтушенко в отрицательном смысле, как бы стараясь объяснить противоречивую роль, которую тот сыграл в деле его отъезда. По словам Бродского выходило, что он не собирался уезжать в это время, а Евтушенко, желая помочь ему найти выход из той ситуации, которая сложилась у Иосифа — после архангельской ссылки преследования продолжались, — пошел, уже по своей инициативе, в ЦК и добился для него возможности уехать на Запад. Отъезд разрешили, но дали для выезда чрезвычайно короткий срок. Иосиф был растерян, и в нем зрела обида на насильственное вторжение в его судьбу. Он был как-то унижен тем, что возникла непрошеная инициатива извне. Стоя на балконе на фоне изумительного нью-йоркского заката, он глотал слезы, рассказывая нам обо всем этом.

Здесь мне кажется уместным вспомнить рассказ Сергея Довлатова о том, как он навещал Иосифа в больнице. Иосиф лежал неподвижно в постели после операции на сердце. Сережа, желая как-то отвлечь его от грустных мыслей, попытался рассказать что-то забавное: «Иосиф, ты знаешь, Евтушенко выступил против колхозов!». «Если Евтушенко против, то я за!» — мгновенно отреагировал Бродский.

Всех нас, включая Иосифа, восхищал Миша Барышников, слава которого к тому времени была огромна. Весь Нью-Йорк, да и вся Америка были влюблены в Барышникова, он ошеломил Штаты своим гением танцовщика.