— Не знаю. Говорят, у них это есть в планах на год…

— Тяжело, наверно, столько времени без любимой? Она-то хоть имеет место быть?

— Ну… да…

— Да, здорово! Нам в этом отношении куда сложнее. Сидим в этой армии сраной, только дрочиловкой и остается заниматься. А ты часто дрочишь?

— Да нет… Так, когда делать неча…

— Ну ничего, в армию пойдешь, узнаешь… На прошлой неделе тут такая телка попалась… Драл ее всю ночь! — я врал не только беззастенчиво, но и с долей самовнушения.

Коитус предстал перед моими глазами, и на это живо среагировало мое мужское естество. Никакой четвертый стакан не мог погасить желание сделать это… Сейчас и здесь!.. У Валерки аналогичный по счету прилив можжевелового огня, казалось, заменится моментальным соитием с Морфеем. Я продолжал, боясь, что охранник лагеря „педерастающего поколения“ может оставить пост часиков этак на десять:

— Так вот, телка так подмахивала, что аж дух захватывало. Грудищи — утонуть в них можно! Села на меня, задница трясется… Кстати, на этом столе это и было. Слушай, а ты никак возбудился?..

Я схватил Валерку за возбудившийся кончик. И он, и его хозяин были возбуждены. А хозяин вдобавок еще и покраснел, чего не смог скрыть даже тусклый интимный свет польских ароматизированных свечек. Вот уже прекрасный образец раннего полового созревания у меня в ладони — от стыда за своего хозяина оголивший головку и зардевшийся, как переходящее красное знамя, что валялось в углу. Смущенный Валерка наблюдал за моими руками, проявляя чудеса терпеливости (любой гей-лидер сказал бы: толерантности). За подвиг сей я немедленно вручил юноше переходящее знамя. Но не то, что валялось в углу — свое. Вернее, только древко, зато горячее и толстое. Потные холодные ладони бережно сжали его. Мы встали в полный рост, Валерка — сильно шатаясь.

Я держал юношу за конец, боясь, что без моей помощи он просто упадет… Руки наши не покидали флагштоки друг друга. Эта суходрочка не могла длиться вечно — я чувствовал скорое приближение финиша. И, сам от себя подобного не ожидая, бухнулся пред Валеркой на колени. Самая маленькая его конечность была вмиг поглощена ненасытной ротовой полостью. Та вместила всё, что юноша выносил за свои пятнадцать лет — вместе с трудолюбивыми производителями семени, непропорционально большими по сравнению с их одиноким собратом. Производители трудились в ударном темпе. Это я понял через минуту, когда семя горячим фонтаном оросило нёбо. Я глотал, а оно всё хлестало, как из артезианского колодца. Колодец высох только после взрывов на втором десятке. Я испил эту чашу до дна, одновременно покрывая Валеркины ботинки влагой из другого, более старого и оттого не столь щедрого брандспойта. Валерка не мог или не хотел говорить. Этот податливый нежный юноша неожиданно превратился в грубого неотесанного мужлана. Сквозь пелену бифитерского тумана до него дошло, что только что он поимел дело с настоящим пидаром. Даже хуесосом меня назвал, за что тут же получил сильную затрещину. Заплакал. Пьяные слезы скатывались по разрумянившейся мордашке и достигали подбородка, где их и ждал мой язык. Поцеловать себя Валерка так и не дал. Мотивировал тем, что я „хуй сосал“. Мне стало скучно с ним — сразу, в один миг. Задув свечки, я грубо вытолкал его на улицу. Надо было бы еще поддать подзатыльников, но я сдержался: я маленьких не трогаю. Завтра, еще до обеда, ты вместе с такими же оболтусами, как и сам, смоешься восвояси с нашей территории. И мне абсолютно по фигу, что ты расскажешь неудавшимся однополчанам. Даже если они тебе и поверят, спросить об этом не смогут. Я буду весь день торчать в кабинете Якубовича, придумывая, как повесить стенды, чтобы они гармонировали одновременно с Лениными в двух ипостасях: портретным и тем, который на знамени. Почти на таком же знамени, о которое я иногда вытираю сперму у себя в каптерке…

Через пару дней неутомимый наш Якубович придумал, как меня занять аккурат до моего отъезда в отпуск. Мойдодыр клятвенно заверил, что отпустит меня сразу после того, как я нарисую для зама по тылу трафареты на всё приусадебное хозяйство. Зная, что во мне крепким, но вполне пробудным сном спит Стаханов, или Паша Ангелина, на худой конец, я собрался было отбыть домой уже послезавтра. Не тут-то было! Трафареты следовало рисовать по очередному дебильному армейскому ГОСТу, а это означало, что использовать надлежит специальную масляную краску. А она не только масляная, но и долгосохнущая. Нет худа без добра: поняв, что до середины месяца мне отсюда не смыться, я уговорил Якубовича оформить мои проездные бумажки аж на пятнадцатое. Сам же целыми днями, покрыв с утра трафареты очередным слоем краски, сидел в каптерке, отдаваясь то воспоминаниям, то Славке, то Ромке, иногда в каптерку забредавшим.

Приближалось пятнадцатое — настолько неумолимо, что мне становилось страшно. Сам того не подозревая, я назначил время отъезда именно на тот день, на который, по моим подсчетам, приходилась годовщина смерти Олега. И я боялся этого дня. Сам того не желая, я не мог перестать думать о нём. Время напрочь стерло жалость. Осталась обида за него. Боже, он ведь такой, как и я! Был… Так же смело и безоглядно бросался в пучину страстей — страстей, которым, казалось, в том мире не было места. Мне повезло… Мне везет и сейчас… А ему… А ему — нет. „Не на того нарвался!“ — сказали бы парни, как те… те, которые его… Нет! Увы… наверно, увы, всё гораздо сложнее… Олег имел свои недостатки, но что они по сравнению с тем, какая чистая и светлая душа скрывалась в красивом теле! Настолько красивом, что десяток конченых тупиц и болванов сошли с ума… Эта душа, наверно, летает надо мной. Теперь она бесплотна. Она очищена от той скверны, в которой барахтаюсь я — злостный педофил, ебливое безмозглое существо… И она, эта бесплотная душа, осуждает меня. А возможно, и хранит… Хранит от того, что могло произойти и со мной примерно в таких же вариациях. Я помню об Олеге. Я работаю за двоих. И он хранит меня. Боже, какой же я идиот. О чем я думаю?! Конечно! Конечно же, смысл жизни не в том, чей хрен сегодня торчит в твоей заднице, и насколько больше он будет завтра. Смысл жизни даже не в том, сколько она продолжится и когда кончится, как я думал в детстве. Смысл жизни… А в чем, кстати, он есть?.. И есть ли он вообще?.. Милый Олежка, ты наверняка знаешь ответ на этот вопрос. А я не знаю. Может, поэтому я еще здесь…

Думы о смысле жизни незаметно приблизили четверг, пятнадцатое. Якубович весь сиял, когда наблюдал, как мы с Андреем развешиваем трафареты. Потом обменял последний на проездные бумажки. Я тут же помчался на вокзал. На счастье, билет был, причем хороший — в „люкс“. При моих-то заработках ютиться в купейном вагоне? Нет, Её Величество Дочь и Жена в одном лице всего Краснознаменного Белорусского военного округа просто не могла позволить отдать свое хрупкое тельце на съедение каким-то там вагонным тараканам! Поезд отчаливал из Мостов ближе к вечеру. После обеда офицеры и прапорщики буквально повалили ко мне с заказами. Как же — тетка едет в столицу! Всем им я говорил одно и то же: „Не обещаю“. А Мойдодыр не просил ничего материального. Памятуя о моей многотомной истории болезни, он просто попросил вернуться. Мне показалось, что именно попросил, а не приказал. Сердцу ведь не прикажешь…

Цивильная одежда, присланная заботливой мамочкой, которая не хотела, чтобы ее ребенок был похож на какого-нибудь солдата, ничуть не сковывала меня, вопреки моим опасениям. Будто только вчера я надел мерзкие сапоги и безразмерные штаны, которые пришлось по пять раз ушивать. Светло-голубые джинсы и поглаженная Славиком белоснежная рубашка смотрелись на мне донельзя здорово. Всю дорогу я не отходил от зеркала. Попутчика в купе не оказалось, и я всецело посвятил себя нарциссизму. Настолько себе нравился, что пару-тройку раз себя вытрахал. Следил только за тем, чтобы случайно не помять рубашку. Что поделаешь, если у бедного солдатика она была одна-единственная…