Едва не попавшись патрулю, мы забежали в гостиницу. Патрульные — химики, по-моему — немного постояли около входа в гостиницу и пошли обратно на рынок. Коньяк играл в голове всеми своими пятью звездами, мы стояли у окна, наблюдая за удаляющимся патрулем. Славик повернулся ко мне. Губы его заскользили по моей шее…

Славик классно смотрится на белоснежных (насколько это возможно в провинциальных гостиницах) простынях. Я облизываю его всего. Впереди у нас целый день… Целая вечность… Славик не может больше ждать. Он хочет кончить в меня… Я стою на коленях. Славик — за мной. Он научился входить в меня без моей помощи. Он кусает спину, потом переключается на ухо. То вдруг откидывает голову, загоняя в меня до предела… Потом опять кусает ухо, но уже другое. „Димочка, больше не могу… я… всё…“ Сперматозоиды обжигают меня внутри. „Малыш… зачем?.. рано еще… не выходи… давай… по новой… еби… еби…“ Я закрываю глаза, чувствуя, как Славиков конец вновь набухает внутри. Нет, это не он — это Кирюха трахает меня… Это всего лишь продолжение вчерашнего. „Давай, сильнее… рви… делай меня… Кирюх…“ Славик не может кончить. Ему мешает то, что я называю его Кириллом. Он вылезает из меня:

— Кто это — Кирилл?

— А, мальчишка один… Завафлил меня вчера. А я — его.

— А я-то тут при чём?

— Извини, не знаю, как вырвалось…

Славик бесится. Ему опять кажется, что я издеваюсь над ним, что он — бабочка в коллекции. Если бы не тетка, постучавшая в дверь, мы бы поругались. Не дождавшись ответа, она закрылась у себя. Шепотом пообещал ему, что больше не буду. Славик всё дулся. Пришлось сосать. Тетка опять постучала, видимо, услышав возню. На цыпочках мы пробрались в ванную. Я поимел Славика раком. Кончили почти одновременно: он — на половой кафель, я — в него.

— Куда вы слиняли? — вопрошала тетка, сидя в ресторане, где мы ее нашли почти случайно.

— Искали Вас по всему рынку, чуть патрулю не попались, — я любил говорить полуправду, как „Голос Америки“.

Она лишь посетовала на то, что приехав ко мне, практически меня не видит. Я поклялся провести остаток времени с ней. Сходили в кино, позвонили домой. Славик остался на следующий сеанс. Перед тем, как проводить тетку, забежал в чебуречную, дабы умаслить Вовчика. Прощание не было трогательным — „пока-пока“, и она скрылась в глубине автобуса. Вовчик был несказанно доволен, будто я принес ему приказ о его дембеле. Впившись зубами в тухлую мякоть, он принял наш со Славиком „рапорт“ о благополучном возвращении из увольнения.

На разводе Мойдодыр предстал в роли конферансье. Жестом, которым зовут артистов на поклон, он указал на нового своего заместителя по тылу, подполковника Якубовича. Конферанс был неудачным: только благодаря переводу Вовчика я понял, что это новый наш Главный Хозяйственник. Уже через несколько дней он начал проявлять инициативу. Директивы из Минска обязали каждую часть завести себе приусадебное хозяйство. Финансовые боссы округа настолько увлеклись разворовыванием продовольствия, что его стало катастрофически не хватать. Огород, который Якубович решил посадить рядом с котельной, по его идее и замыслам минских полковников, должен был щедро наградить нас осенью картошкой, огурцами и другими овощами, с которыми я мысленно попрощался еще до начала посевной кампании. Якубович не был бы Якубовичем, если бы не пошел дальше. Сарай с запчастями он решил переоборудовать в свинарник. Маленьких поросят купили раньше, чем выбросили из сарая запчасти, и поэтому бедные животные три дня кантовались в одном из ангаров „Луна-парка“, изрядно обгадив командирский „газик“. Ромка в бешенстве хотел свиней порешить, но, на свиное счастье, вовремя появился Стень. Мойдодыр не хотел назначать свинопаса в приказном порядке. Он поручил замполиту созвать по этому поводу комсомольское собрание. В один из прекрасных апрельских вечеров Ленинская комната заполнилась комсомольцами. Единственный, кто не был комсомольцем из числа солдат — Ростик — тоже был приглашен. Собрание было открытым…

Подобные тусовки, хоть и были по плану каждый месяц, собирались гораздо реже — только если возникали насущные вопросы, подобные этому… свинскому. Кроме солдат и сержантов, комсомольцами были и несколько прапорщиков из числа тех, кому не было 27 — не знаю, почему, но молодые прапорщики просто обязаны были быть комсомольцами. Замполит объявил повестку дня из одного вопроса. Мне доверили вести протокол, и это было задачей не из легких. Приходилось одной рукой конспектировать речи самых активных комсомольцев, а другой — закрывать рот, постоянно искажавшийся в улыбке. Начал, как я уже заметил, Хорёк, прямо спросивший, желает ли кто-нибудь быть ответственным за продовольственный вопрос. Будто сговорившись, все в один голос выдохнули: „Ро-остик!“ Тому ничего не оставалось, как согласиться. Денис судорожно смеялся, Ростик обиженно надул щеки. „Ну что ты, дурачок? Работа-то халявная!“ — дружелюбно заверил его Денис. Собрание кончилось, едва начавшись. Я быстро закончил протокол и протянул его замполиту, напевая под нос: „Ах, мой милый Августин…“

Свиньи под присмотром Ростика переселились в благоустроенный им же сарай. В первые несколько дней Якубович непрестанно контролировал кормление тварей, боясь, что Ростик со злости отправит их на тот свет. Но тот, напротив, души в своих подопечных не чаял. Денис был прав: твари эти неприхотливые обеспечили Ростику почти беззаботную жизнь. Единственное, что его немного смущало — так это запах. Да и то только потому, что мы ему об этом непрестанно напоминали. Славик с Бобом по очереди гоняли по вечерам Ростика в умывальник, зорко следя за тем, чтобы тот прилежно смывал непереваренные поросячьи остатки. И всё равно ощущение, что свинарник где-то совсем рядом, преследовало меня все оставшиеся до дембеля дни.

Злорадство, которое мы вылили на Ростика, быстро к нам вернулось. Якубович в один прекрасный весенний день забрал всех с развода на „фазенду“ — ту, которая находилась у кочегарки и была отведена под выращивание необходимых для жизнедеятельности всех нас продуктов. Всё было бы неплохо, но Якубович слишком хорошо разбирался в сельском хозяйстве. И поэтому он распорядился привезти десять машин с навозом. Вот мы и таскали дерьмо целый день. И под вечер шлейф, который оставлял Ростик, казался нам „шанелью номер пять“…

Не знаю, может, запахи дерьмовые подействовали, но назавтра у Славика раскраснелось горло. Я отпросил его на консультацию в госпиталь, и под вечер он позвонил из терапии, сообщив, что доктор с большими усами определил его в свое отделение.

День Международной солидарности трудящихся я отметил солидарностью со Славиком. Точнее, я извел на походы в госпиталь два увольнения. Апельсины были в этом городе не то что дефицитом — скорее, деликатесом: это когда есть, но очень дорого. Командир взвода, попавшийся мне на пути с рынка в госпиталь, нарадоваться потом не мог: вот что значит настоящая дружба! И попал ведь, гад, в точку! Если бы я был таким же, как Славик, любителем классификаций, я бы классифицировал это именно словами командира взвода. Хотя нет — это было больше, чем настоящая мужская дружба. Это была привязанность, симпатия, которая часто укреплялась соединением воедино тел, оболочек, в которых эти самые привязанные друг к другу души и сидели. Вот как бы я это классифицировал! Но ни о чём таком я не думал, когда шел в госпиталь с авоськой апельсинов и пузырем коньяка за пазухой. Весна цвела своими весенними цветами, пела своими птичьми (опять же весенними) песнями, светила своим весенним нежным солнцем. Жаль, не было Буденного — я б ему кинул с барского плеча апельсинчик! Славик смутился — то ли от оранжевых шариков, то ли от моего „С Днем Международной солидарности трудящихся тебя, дорогой Вячеслав Романович!“ Разделив пару апельсинов между сопалатниками, Славик повел меня показать, какая здесь красивая речка.