Скоро казачий отряд втянулся в узкую падь, и пришлось убрать фланговые дозоры. Справа и слева поднимались отвесные скальные стены теснины, а над ними топорщились каменистые вершины сопок. Пирамида из плоских плит песчаника возвышалась над самой дорогой, словно благословляя трудный путь. Камни были обвешаны выцветшими разноцветными ленточками; у подножия пирамиды валялись кости, стояли глиняные чашки с бурыми остатками какой-то еды. Как пояснил Овражный, пирамидка называлась «обо»; здесь обычно кормили духов, задабривали их, чтобы спокойно миновать опасное место.

– Поверху, поверху смотри! – крикнул Овражный, предупреждая казаков, и пояснил Мирону: – В таких прижимах кыргызы мастаки засады устраивать. Могут и сверху накрыть. Но другого пути нет!

Он взмахнул саблей, и по его сигналу казаки карьером пронеслись через теснину, чтобы скорее выбраться из ущелья.

Широкая холмистая долина разлеглась перед ними. Ветер играл высокими травами; они колыхались, и казалось, это волны набегают на морской берег.

Овражный привстал в стременах и, указывая нагайкой, обернулся к Мирону:

– Ваша милость, эвон кыргызская деревня! С версту до нее, не боле!

Мирон поднес к глазам подзорную трубу. Юрты, крытые берестой, весело белели под редкими деревьями на берегу реки. Чуть дальше виднелась юрта Эпчея, накрытая все тем же красным пологом.

Особого движения в деревне не наблюдалось. Несколько всадников, правда, крутились на ближних подступах к аалу, но это были, похоже, воины бега. По виду они точь-в-точь смахивали на тех, что участвовали в недавнем конном ристалище.

И все же к кочевью бега отряд приблизился осторожно, по дну лощины, чтобы как можно дольше не быть на виду. Овражный с головным дозором подъехали к первой юрте, спешились и зашли в нее. Тут произошло нечто совсем неожиданное. Овражный, покатываясь со смеху, рассказывал потом Мирону, что в юрте взору казаков предстал старый толстый кыргыз с жидкой косицей на затылке и хилой седой бороденкой. Он сидел голышом в высоком деревянном ушате, а розовощекая молодайка поливала его водой, терла спину и что-то щебетала при этом. Овражный ошеломленно смотрел то на кыргыза, то на молодайку с высоко задранным подолом рубахи. Встреча вышла столь неожиданной, что они несколько секунд изумленно любовались друг другом. Первой пришла в себя молодайка…

Мирон и остальные казаки увидели уже конец этого представления. Придерживая сабли, дозорные опрометью выскочили из юрты. За ними выбежала молодайка с большим ковшом в руке, метнула его в спину Овражному, окатив того водой, и завопила так, что у Мирона заложило уши. Следом вылез старик в накинутой на голое тело бараньей шубе и молча потрусил в сторону ближних юрт.

В аале поднялась неописуемая паника. Отовсюду выскакивали кыргызы, махом вскакивали на коней, тянули из ножен сабли, а из саадаков луки. Мгновение, и отряд казаков оказался в плотном кольце возбужденных всадников, потрясавших саблями и короткими копьями.

Овражный поднял руку и что-то прокричал по-кыргызски. По толпе прошел, как волна, тихий говор. Всадники расступились, позволяя проехать плотному воину в доспехах и шлеме с красным шелковым султаном. Это был Эпчей.

– О, царев посланник! – сказал Эпчей весело и, приблизившись, встал стремя в стремя рядом с Мироном. – Ну что, как там воевода живет-здравствует? – спросил он и хитро прищурился.

– Иван Данилович тяжело ранен, – сухо ответил Мирон. И в упор посмотрел на бега. – Вы разве не знаете, что крепость в осаде? Что город едва не захватили джунгары и ваши братья-кыргызы?

Эпчей поморщился, но отвечал спокойно:

– Вблизи города паута много, скот не пасется, только мается. Мы ушли вместе со стадами и табунами в горы. Здесь ветер дует, гнус не докучает. Поэтому об осаде слыхом не слыхивали. Правда, что-то гремело в той стороне, мы думали, сухая гроза идет. Бывает такое в степи.

Эпчей безбожно врал, это явно читалось на его лице, но Мирон решил раньше времени не обострять отношения и лишь твердо сказал:

– У меня серьезный разговор, Эпчей-бег! Надеюсь, у вас найдется время меня выслушать?

Поджав под себя ноги, Эпчей сидел на ковре и внимал с хмурым видом тому, что говорил Мирон.

– Я тебя понимаю, царев посланник, – сказал он, когда Мирон замолчал, – но и ты меня пойми. Сгорит острог, русские уйдут, пусть не навсегда, на время, но я ж не уйду с ними? Мне здесь жить! Джунгары семь шкур сдерут, если я откажусь им албан платить, а если узнают, что я матыров отправлял на помощь русским, то весь мой род истребят.

– Получается, русские тогда хороши, когда албан в три соболя берут? – вкрадчиво поинтересовался Мирон. – Я всегда говорил, что ты хитрая бестия, бег, только Иван Данилович не верил, убеждал меня, что Эпчей никогда не лжет. Выходит, я был прав. А русские вернутся, даже если им придется на время уйти, это ты, бег, верно заметил. И тогда тебе на этих землях точно не жить, именем государя клянусь. Ойратов рано или поздно мы все равно вытесним. Тогда опять на поклон к русскому царю пойдешь? Но учти, твой поклон уже никто не примет. Так что выбор у тебя небогат: или помогаешь крепости и получаешь все почести и свободы, или ждешь: победят – не победят джунгары. А вдруг не победят?