Он протянул к своей пастве сложенные ковшиком руки, и церемония началась.

Все было очень просто. Собравшиеся, до этого момента хранившие полное молчание, разразились кошмарным пением на самой высокой, какую только можно вообразить, ноте. Это пел хор скорби, кричащего безумия и стыда. В пещере пронзительно дребезжала диссонантная, воющая мелодия. Мой голос тоже добавился к остальным, пытаясь слиться с этой изувеченной музыкой. Но я не мог имитировать пение остальных, в моем голосе звучала охриплость, непохожая на этот какофонный скорбный вой. Чтобы не выдать в себе самозванца, я стал беззвучно повторять их слова. Слова обнажали мрачную злобность, которую я до сих пор в присутствии этих существ только ощущал. Он пели, обращаясь к «нерожденным в раю», к «чистым нежившим жизням». Они пели панихиду по самому существованию, по всем его жизненным формам и сезонам. Их идеалами были тьма, хаос и унылое полусуществование, посвященное всем обликам смерти. Море худых бескровных лиц дрожало и вскрикивало извращенными надеждами. А одетая в мантию управляющая ими центральная фигура, вознесшаяся за двадцать лет до статуса жреца, была человеком, у которого я почерпнул так много собственных жизненных принципов. Бесполезно описывать, что я чувствовал в те минуты; попытка же описать то, что произошло дальше, и вовсе будет пустой тратой времени.

Пение внезапно оборвалось, и возвышающееся над всеми седовласое существо заговорило. Оно приветствовало новое поколение — двадцать зим прошло с того дня, как Чистые пополнили свои ряды. Слово «чистые» в этих обстоятельствах было насилием над остатками моих чувств и самообладания, потому что нет и не может быть ничего более грязного, чем то, что последовало. Тосс — я употребляю это имя исключительно для удобства — завершил церемонию и отошел назад, к покрытому темной кожей алтарю. Там, цветистым жестом из своей прошлой жизни, он откинул покров. Под ним на доске распростерлось колченогое чучело, обмякшая марионетка. Я стоял в конце и старался держаться ближе к выходу в туннель, поэтому не очень хорошо видел происходившее.

Тосс посмотрел на скорчившуюся, похожую на куклу фигуру, а затем перевел взгляд на сборище. Я даже вообразил, что он понимающе посмотрел в глаза мне. Он распростер руки, и из его стенающего рта полился непрерывный поток неразборчивых слов. Собравшиеся зашевелились, не сильно, но ощутимо. До этого момента я думал, что существует предел злу этих людей. В конце концов, они были лишь тем, чем были, — мрачными, самоистязающимися душами со странными верованиями. Если я чему-то и научился за годы работы антропологом, так это тому, что мир бесконечно полон странными идеями, даже такими, в которых концепция странности была, на мой взгляд, лишена всякого смысла. Но после сцены, свидетелем которой я стал, мое сознание переместилось в сферу, откуда нет возврата.

Потому что наступила сцена трансформации, кульминация арлекинады.

Началось все медленно. Среди стоявших у дальнего края помещения, где находился и я, усиливалось движение. Что-то упало на пол, и все попятились. Голос у алтаря продолжат речитатив. Я попытался найти лучший угол обзора, но их вокруг было слишком много. Сквозь массу все закрывающих тел я лишь мельком улавливал происходящее.

То, что замерло на полу, вроде бы утрачивало свои прежние формы и пропорции. Я решил, что это клоунский фокус. В конце концов, они все тут — клоуны, так? Я и сам умею превратить четыре белых мячика в четыре черных, пока ими жонглирую, и это далеко не самый мой впечатляющий трюк. И разве ловкость рук, зачастую зависящая только от умения ввести празднующих в заблуждение, не является неотъемлемой частью любого обряда? Это отличное шоу, решил я и даже хихикнул. Сцена превращения Арлекина, сбросившего маску шута. О боже, Арлекин, не нужно так двигаться! Арлекин, где твои руки? А ноги слились воедино и стали извиваться по полу. И что за кошмарное чавкающее углубление там, где должно быть твое лицо? «Что хоронит себя прежде, чем умрет?» Всемогущая змея мудрости — Червь Завоеватель.

Теперь это происходило по всей пещере. Отдельные участники сборища смотрели пустым взглядом, на мгновение впадая в ледяной транс, а потом падали на пол, чтобы начать процесс тошнотворной метаморфозы. Чем громче и неистовее Тосс читал свою молитву (или проклятие), тем чаще это происходило. Потом они начали извиваться в направлении алтаря, и Тосс приветствовал эти существа, стремящиеся вползти наверх. Теперь я понял, что за безвольная фигура там лежит.

Это Кора, она же Персефона, дочь Церера и Королевы Зимы; дитя, похищенное и насильно уведенное в нижний мир мертвых. Да только у этого ребенка не было ни сверхъестественной матери, чтобы его спасти, ни настоящей живой. Ибо жертва, свидетелем которой я стал, была лишь эхом той, что принесли двадцать лет назад, карнавального пиршества предыдущего поколения — о, carne vale! [25] А теперь обе, и мать, и дочь стали жертвами этого подземного шабаша. Я осознал истину, когда фигура на алтаре пошевелилась, подняла свою ледяной красоты голову и пронзительно закричала при виде немых ртов, смыкавшихся вокруг нее.

Я выскочил из пещеры в туннель, убеждая себя, что не могу ничего сделать. Те из них, что еще не превратились, погнались за мной. Не сомневаюсь, что они бы меня догнали, поскольку я успел пробежать всего несколько ярдов и упал. И на секунду вообразил, что мне тоже придется пройти трансформацию, но меня к этому не подготовили, как остальных. Услышав приближающиеся шаги, я решил, что на алтаре меня ждет еще более ужасная судьба. Но шаги внезапно остановились, а потом начали удаляться. Они получили приказ от своего верховного жреца. Я его тоже услышал, хотя лучше бы не слышал, потому что до этой минуты считал, будто Тосс меня не помнит. Но это был голос, который учил меня другому.

И мне позволили уйти. Я с трудом поднялся на ноги и в полной темноте (фонарь разбился при падении) проделал весь обратный путь по туннелю.

После того как я выбрался из туннеля и выкарабкался из ямы, все происходило очень быстро. Я помчался через лес к дороге, стирая с лица жирный грим. Остановилась проезжавшая мимо машина — впрочем, я не оставил ему выбора, разве только переехать меня.

— Спасибо, что остановились.

— Какого черта вы тут делаете? — спросил водитель.

Я перевел дыхание.

— Надо мной подшутили. Фестиваль. Друзья решили, что это будет очень забавно… Пожалуйста, поехали!

Он высадил меня примерно за милю от города, откуда я и сам сумел найти дорогу — ту же самую, по которой приехал в Мирокав в первый раз, летом. Я остановился на вершине холма, глядя вниз, на эту оживленную деревушку. Фестиваль продолжался и не затихнет до утра. Я спустился вниз, к приветливому зеленому свечению, незаметно проскользнул мимо празднующих и вернулся в отель. Никто не видел, как я поднимался в свой номер. Право же, в этом здании царила атмосфера отсутствия и заброшенности; у стойки в холле тоже никого не было.