Вскоре меня по приказу Капитана так и нарядили под руководством Старшего помощника. На ногах тяжелые, будто свинцовые башмаки, на руках перчатки, сама в комбинезоне, правда, не красном, а синем и таком широченном, что поместились бы, кроме меня, еще два матроса.

— Погода, конечно, тихая, но, не сомневайтесь, вы не зря надели тяжеленные башмаки. Я покажу вам корабль, весь, сверху донизу, — и прицепив на грудь фонарик, Капитан открыл первый люк.

Не сводя глаз с его красной спины, я поднялась по узким лесенкам на самый верх дымовой трубы и спустилась глубоко в брюхо корабля, где в вечном зное и несмолкающем гуле машин царствовал Старший механик, который во время экскурсии все время становился так, чтобы прикрыть спиной и плечами картинки с женщинами и автомобилями. «Не смотрите сюда, смотрите на что-нибудь другое». Ничего больше я не услышала, потому что, прежде чем отправить нас в глубины, он нацепит мне на голову наушники для защиты от шума.

Чем ниже мы спускались, тем громче становился шум. В железных стенах открывались дверцы, люки, окошечки, из них, когда мы проходили мимо, высовывались головы механиков, смеявшихся и махавших руками. Посреди свистящих котлов стоял Каносса и длинной отверткой показывал нам на Жестянщика, который был тут же, но без наушников, и давал какие-то советы. Я сразу поняла, Каноссе не терпится отделаться от Жестянщика и составить мне компанию, но в ответ только показала на свои наушники и отрицательно помотала головой.

— Подвальные мокрицы, безмозглые и тупые, — прокричал Капитан, — их легко узнать по перчаткам на руках и выражению на лицах. Угодившим сюда никогда не стоять на мостике. Здесь же ни ветра, ни света! — А видела ли я, как Стармех по вечерам, поднявшись на палубу, ходит там туда-сюда, не по кругу, нет, всегда только десять шагов вперед, к лебедкам, и десять — обратно. И так вот уже тридцать лет подряд!

Знал бы он, сколько раз я, глядя из окна своей каюты, рисовала Стармеха на палубе — левая рука на швартовном кнехте, правая прикрывает истерзанное шумом ухо, и еще рисовала смеющееся лицо Стармеха в воскресенье, когда Стюард приносил ему двойную порцию мороженого, и он с блаженной улыбкой погружал ложку в сбитые сливки, добираясь до мороженого, и однажды я не вытерпела и отвернулась, потому что сообразила: Стармех уверен, что никто за ним не подсматривает, когда он наедине со своими мыслями.

Мы довольно скоро достигли грузовых контейнеров, но я, в своем синем комбинезоне, была уже мокрой как мышь. В ушах раздавался грохот, гул и стук, шорох и скрежет, — отчаянный шум, поднятый «зайцами», которые еще в Гавре забрались не в тот контейнер, куда хотели, и, оказавшись запертыми, не сошли на берег в Нью-Йорке, как собирались. Теперь они сидели там, внутри, среди банок краски и бутылок виски, и не знали, что находятся в самом сердце грозно прекрасного Тихого океана, и не видели, как среди бесчисленных затонувших кораблей, точно обозначенных на картах, проплывали острова, на которые им в этом плавании уже не попасть.

Капитану было известно не больше моего о содержимом контейнеров, и Старшему помощнику тоже, хотя он-то мог бы и знать, ведь у него на руках были все документы. Но он давно перестал что-либо понимать в этих кипах бумаг. Иногда я видела его на мостике, в профиль, он сидел, опустив голову, и растерянно листал увесистые скоросшиватели, таращась на бумаги, словно на незнакомую настольную игру, и ярким фломастером ставил там какие-то значки, потом шумно вздыхал и, оставив надежду найти что-то нужное, захлопывал толстую папку.

«Зайцев» обнаружат лишь тогда, когда в одном из многочисленных портов планеты откроют громадные железные ящики. Они будут лежать, прильнув друг к дружке, словно два спящих зверька, или стиснув друг друга в объятиях, как страстные любовники, или со сжатыми кулаками, с прижатыми к стенке контейнера лбами. Их вытащат на свет, и все наконец увидят, что написано на их лицах.

Генерал-капитан ни с кем не разговаривает и даже в сильную жару не снимает шляпы. Он не догадывается о том, сколько раз я рисовал его в этой шляпе, когда он ел или спал, или стоял у бортового ограждения и смотрел вдаль, не знает, потому что он никогда не оборачивается назад. Он издали чует страх в глазах коков, которые уже давно не катают по палубам головки сыра, а удят рыбу удочками с железными крючками, потому что рыбы вот уже несколько дней кружат вокруг корабля, не покидая нас и на минуту.

Генерал-капитан рыбы не ест. Ночью мне не спится и я слышу скрежет голодных челюстей, гложущих куски воловьей кожи, предохраняющие снасти от перетирания. Я ловлю для Генерал-капитана мышей, которые на нашем корабле, где давно съеден последний сухарь, до того измельчали, что легко, словно сами собой проскальзывают в глопу. Коки в колпаках ловят крыс, поймав, в колпаках же подают на стол, это блюдо команда жадно пожирает.

— Брось-ка, — сказала сестра, — надоело уже! Вечно ты портишь мне аппетит, да и где это видано — чтобы за обедом кто — то был в шапке? Мать промолчала, отец тоже не проронил ни слова, но начал постукивать ножом по краю тарелки, и я, не вытерпев, вскакиваю и швыряю салфетку, — все, решено, пора укладывать: двести шелковых пестрых платков, две тысячи жестяных браслетов, двадцать тысяч колокольчиков и погремушек, четыреста дюжин самых дешевых ножей, пятьдесят дюжин ножниц, тысячу маленьких и сто больших зеркал, чтобы лучше видеть себя в океане, десять тысяч удилищ, тысячу гребешков, разноцветные стеклянные бусы и поддельные драгоценности. И сверх всего двести простых красных шапок, чтобы еще издали было видно — мы прибыли не с пустыми руками.