Хотя мог бы и научиться: медленно — медленно заходишь все глубже, сперва по щиколотку, потом по колено, потом по пояс, и, наконец, просто ложишься себе на гладкую холодную воду, складываешь перед собой ладони, как наш епископ, и начинаешь разделять воду надвое, — то разводить руки-ноги, то снова сводить, пока не достигнешь спасительного берега. Впрочем, умеющие плавать тоже не минуют гибели, но мучиться будут дольше.

Играли мы на шоколадки в серебряных бумажках. На корабле их навалом. Получив приз, Географ краснел, отворачивался и быстро уносил добычу наверх, на четвертую палубу, где ему предоставлена казначейская каюта, поскольку на кораблях давно уже нет казначеев, как нет и офицеров-смотрителей груза. В смотрительской каюте, на третьей палубе, теперь живу я.

Съедал ли Географ шоколадки — не знаю, занавески на окнах его каюты всегда были задернуты. Может быть, запасал их на черный день, когда мы, потерпев крушение, битком набьемся в спасательные шлюпки, где, как утверждают, всем хватит места. Вот тут-то он и вытряхнет из рукавов свои припасы и у всех слюнки потекут, да так, что возникнет опасность затопления нашего спасательного плавсредства. Но он ни с кем не поделится — тот, кто однажды выжил в катастрофе, ни на какие сделки не идет. Да у нас и не будет чего-то такого, что можно было бы предложить в обмен на шоколад, кроме черствых корабельных сухарей и кубиков витаминной смеси, запаянных в полиэтилен и лежащих под сиденьями спасательной шлюпки.

На самом деле единственный шанс на спасение — довериться волнам и плыть, уповая на встречу с каким-нибудь кораблем.

Первым замечал в море корабли опять же Географ, потому что в кают-компании за столом Оплативших пассажиров он восседал на председательском месте к немалой досаде господина Хапполати, биржевого маклера из Бремерхафена, который совершал свадебное путешествие и был бы не прочь показать что-нибудь занятное своей молодой, гораздо моложе его самого, жене. Но эта пара взошла на борт уже после Географа, посему Хапполати, которому досталось не лучшее место — он сидел спиной к окну, — при каждом возгласе Географа, завидевшего на горизонте корабль, старался скрыть любопытство и злость. Не спеша окинув взглядом море, он поворачивался к жене и шептал: «О любимая! Корабль!» Шептал на ухо, и из его рта летели мелкие брызги слюны, потому что внизу у него не хватало одного зуба.

Когда корабль уже скрывался из вида, жена Хапполати вставала, расплющивала нос о стекло и притворно восхищалась, а офицеры, сидевшие за своим офицерским столом, из вежливости снова оборачивались к окну. Только французский Жестянщик упрямо опускал голову еще ниже. Жестянщик безмолвствовал с самого Гавра, ничего не видел, но лез из кожи вон, стараясь держаться как бывалый морской волк.

Между столами, сияя эстрадно-цирковой улыбкой, бесшумно сновал Стюард — филиппинец. Он улыбался всегда, даже в сильную качку, когда жена Хапполати не появлялась в кают-компании и офицеры разговаривали тише обычного. В камбузе громыхали тарелки, Кок-филиппинец запускал радио во всю мощь, Географ не позволял себе размашистых жестов, какими обычно рассекал воздух, рисуя незримые карты.

Хорошие манеры, где вы, ау! Все внимание направлено на то, чтобы не дать ножам и вилкам соскользнуть со стола и бесследно исчезнуть, канув в пучину. А если бы мы с Жестянщиком не придерживали спинку стула Географа, сидевшего между нами, то вместе с полной тарелкой супа он ухнул бы в бездну.

А ведь правила нехитрые, запомнить — раз плюнуть: при качке поменьше наливать супа, при более сильной качке — супом вообще пренебречь. Кофе, чай, воду наливать до половины емкости, пить — в антракте между двумя волнами. На всякий случай не болтать за едой и бдительно следить за приборами, приставив ладонь ребром к краю стола. Все принайтовить, бросить якорь, пришвартоваться, в общем закрепиться наподобие корабельных выдвижных ящиков и дверей. Раньше ложку с супом нес ко рту, никак не наоборот. Прошли те времена…

Погода ужасная. Старый Свет раскололся, словно глиняный сосуд скудельный. Шесть дней и шесть ночей ревела буря, завывал океан, а в каюте по соседству с моей стонала жена Хаплолати, которой смертельно надоело играть роль настоящей маклерской супруги, ведь даже маклер — всего лишь гость на бренной земле, а равно и во временном пристанище на волнах океана. Должно быть, выплевывала на дешевый ковер имбирь и соленые сухарики до тех пор. пока господин Хапполати — мне было слышно через тонкую переборку — категорически не запретил ей курить.

Потом зарядил дождь. Хапполати, стиснув зубы, сидел за столом и даже не поворачивал головы, когда Географ вопил, что вдали за плотной завесой дождя увидел корабль, мол, тот показался на долю секунды и тут же исчез, скрытый гигантскими валами.

На седьмой день Капитан пообещал улучшение погоды. Но когда в половине восьмого я вошла в кают-компанию, за столом Оплативших пассажиров увидела только Жестянщика, он занял место под раскачивающимися на стене часами и пытался разбить сырое яйцо над не менее сырым рубленым бифштексом, а также посыпать сей завтрак сырым луком. Не желая огорчать Стюарда, я тоже заказала это блюдо.

И тут Жестянщик поднял голову, хлопнул ладонью по столу и проорал великолепную речь, в ней он от лица всех жестянщиков мира предложил решительно покончить с морской болезнью и тоской по родным краям: Travaillez et mangez! [1] — повелел он. — Человеку нужна вера, а на море при высоте волн девять метров ему нужен сырой бифштекс с сырым яйцом. Когда режешь лук, текут слезы, взор мутнеет и понемногу перестаешь думать о том, что творится вокруг.

Крепко зажмурясь, я положила в рот кусочек сырого фарша и с опаской начала жевать. Раздался сигнал тревоги.