— И не стыдно вам?! — сморщился, как от зубной боли, председатель.— Алла!.. Гриша!.. У людей на глазах... Взрослых не стесняетесь, так здесь же дети...

«Нужно было бы,— недовольно подумал Сережа, — составить список и повесить его на всех людных местах. И в списке точно указать: для чего мы — дети, а для чего — взрослые. Тогда окажется, что наш возраст зависит только от одной причины: от того, какими хотят взрослые нас видеть в эту минуту».

И он рассеянно и негромко запел-забормотал:

— Сережа, — с отвращением сказала Анна Васильевна.— Что с тобой?

И тут Сережа с удивлением услышал, как генерал Кузнецов приятным баском подхватил:

— Анатолий! — еще больше возмутилась Анна Васильевна.— Я тебя не понимаю. Что ты поешь?

— А что тут такого?

— Нас за эту песню преследуют,— пояснил Сережа.— В школе. Как только кто-нибудь ее запоет, ему сразу же ставят в дневник «поведение неудовлетворительное». А почему неудовлетворительное, и сами не знают. В песне этой нет никаких плохих слов.

— В этой песне нет никакой логики,— строго сказала Анна Васильевна.

— А в «Любовь свободна, век кочуя...» есть какая-то логика? — спросил генерал Кузнецов.— Из «Кармен».

— В словах этой песни цинизм,— еще больше рассердилась Анна Васильевна.

— Цинизм? — переспросил генерал Кузнецов. — Мы ее пели на войне. Й если люди во время жесточайшей бомбежки способны петь...— Он весело запел:

то это,— продолжал он, — скажу я вам, это был совсем не цинизм. А настоящая храбрость и юмор. И знаешь, что еще в этом было? Уверенность в победе.

Здесь небо начиналось от земли. Как на картинах любимого художника Виктора Матвеевича Бориса Рапопорта. Оно было таким же большим и таким же нужным. И занимало это нужное небо в жизни людей место значительно большее, чем в городе. Но не потому, что его тут так много. Просто ритм их жизни был связан с тем, что делается на небе: жжет ли солнце, не закрытое даже легкой тучкой, льет ли дождь, ломит ли ветер ветви деревьев. За погодой тут следили не по «Вечерке». Здесь от погоды зависел урожай, зависело настроение людей, их материальное благополучие.

С утра низкие тучи повисли над самой землей, мелкие дождевые капли, подхваченные неравномерными порывами ветра, внезапно ударяли в лицо и словно стремились забраться в глаза. Сережа утерся влажным рукавом куртки и подумал, что на создание дождя, который так нужен колхозу в мае и совсем не нужен в сентябре, потребовалась бы, как утверждал учитель химии Николай Николаевич, энергия всех электростанций земного шара. Большими силами обладала природа. Огромными силами, которые пока не поддавались управлению.

Сережа стоял напротив Наташи у картофельного сортировального пункта. Того самого, о котором Володя Бондарчук говорил, что, когда только конструкторы очиняли карандаши, чтобы сделать первый эскиз, он уже устарел. Что он еще в зародыше был хромоногим. Что это механизация на уровне сохи, потому что для обслуживания этой машины нужно шесть человек.

Но Сереже очень нравился и этот сортировальный пункт, и эта работа — нужно было отбрасывать с полотна транспортера комья земли и битую картошку,— и Наташа, которая стояла против него в ладной голубой курточке с надвинутым на голову капюшоном и в перчатках, чтоб не портить рук, и даже этот то начинавшийся, то прекращавшийся дождь, и доносящееся издали тарахтение картофелеуборочного комбайна Володи Бондарчука, и тяжело груженные автомашины, которые везли от комбайна картошку.

Школьников сняли с уроков и послали помочь колхозу в уборке картофеля. На двух жердях у сортировального пункта был укреплен написанный на красной ткани лозунг: «Ребята, аврал!» Буквы расплылись от дождя.

К сортировальному пункту подъехала автомашина. За рулем сидел Олег. Он помахал ребятам рукой, и они стали грузить картошку в кузов. Олег, стоя на подножке, командовал:

— Легче, легче...

К Олегу, тяжело ступая, подошел бригадир Матвей Петрович, небритый, мрачный, в тяжелом брезентовом плаще и намокшей кепке.